* * *
Год уже пошел отсчитывать дни. И уже все мысли в будущем, в конце его. Ничего не читается, и времени мало (я еще взяла ночные дежурства), и желания нет, разве что в "Иностранной литературе" ночами прочту какой-нибудь роман. На серьезное чтение нет настроя. Устала. И без того слишком серьезной получается жизнь, и проблем в ней больше, чем может охватить литература. И проблемы все – неразрешимые, а решать их все равно надо.
Середина января. Кроме извещений о том, что мои заявления ("жалобы") находятся в Чусовом, ничего нет. Кажется, я начинаю понимать суть и смысл христианского терпения. Это отрешенность. Если исполниться ею, то откуда-то берутся силы. Сомнений уже нет, что Витя в ПКТ.
Я пишу: "Мне не хватает тебя, Витюш. Что сделать, как ускорить нашу долгожданную встречу? Хочу быть с тобой, где угодно – лишь бы вместе. Хочу, чтоб были стихи и музыка, и чтоб наши глаза были наполнены радостью и счастьем. Хочу такого немыслимого! – выкурить одну сигаретку под твой осуждающий взгляд, но разрешающий все-таки и улыбающийся... – И спохватываюсь: – Прости мне, Ромушкин, эту несдержанность чувств и эти огромные "хочу"... Бетховена сейчас передают по радио в исполнении Э.Гилельса. Какая музыка... обняться крепко... и забыть все... Но надо прожить эту трудную зиму...
Будь! Только об этом прошу тебя, и Бога".
27 января пришел ответ на письмо Горбачеву из прокуратуры Перми! "...Указанные в жалобе факты необоснованных взысканий к … частично подтвердились, по ним приняты меры". Подписано Килиным. Что значит – частично? Какие приняты меры? Отменены взыскания?
Но – свидания нет. Посылка, бандероль – не положены. Писем нет. Что вообще происходит?
Написала еще одно письмо Горбачеву – будущему "диссиденту номер 1". Зачем? Только для сознания, что я сделала даже невозможное для себя.
Мы живем в странном мире, в котором никаких опор, в каком-то лабиринте, из которого выхода нет. Выхода нет по задумке самого архитектора. Безнадежное, пожизненное стучание в стену...
В феврале вдруг заиграло солнце.
"...День сегодня был прекрасный. Солнце во все небо и во всю землю. В такие дни только радоваться жизни, благодарить Бога за то, что мы есть в этом голубом и белом сиянии и сверкании. Душа готова радоваться, да сердце болит; сердце принимает красоту, да душа грустит. Почему же нет писем, Витюш?..
Михаська сегодня ходила на лыжах. Одна. Нет у нее здесь такой подружки, как Иришка Эшлиман, верной, согласной, приветствующей все добрые предложения: грибы, коньки, лыжи...
Женя наш тоже оказался "лентяем", кабинетным человеком – не оторвать от паяльника, проволочек, диодов, схем, транзисторов и Бог знает чего еще! Из своей комнаты вылезает только чтоб перехватить чего-нибудь вкусненького. Ужасный сластена..."
Приходят письма от Мирослава Мариновича, от Антанаса Терляцкаса, которые уже в ссылке. Обоим трудно. И хочется и их поддержать, особенно Антона.
"Хочется убедить его, – пишу Вите в лагерь, – нельзя, никогда и ни при каких обстоятельствах вешать нос, опускать руки. На самом деле наше настроение делает нас часто инвалидами, наш страх. Не знаю, верующий ли он человек, но если предоставить свою жизнь Природе и Богу, тогда легче справляться с другими заботами.
Спрашивает, есть ли надежда получить в этом году свидание? Господи, конечно, есть! Без надежды, без этого единственного солнышка, разве возможно было бы вообще жить? Год хоть и начался с того, что подтвердил свой знак, но не обязательно, что не успокоится он к концу. Так мне хочется слышать тебя, Мирушкин! И так хочется, чтоб мои вера, надежда совпадали с твоими. Хочется прикоснуться к тебе и убедиться, что мы, как прежде, одно, неразделимое – вместе, рядом. Будь, родной!"
"Хочется убедить его", – пишу я об Антанасе, но это же слова Вите!
10 февраля я дождалась письма, которое обрадовало только тем, что оно есть. Ни слова о себе. Перечисление полученных писем и приветы. И обещание написать в начале февраля. Полторы странички.
18 февраля из Пермской прокуратуры получила коротенькое сообщение, что мое заявление "по вопросу предоставлении свидания с мужем" направлено на рассмотрение начальнику учреждения ВС-389 полковнику Хорькову.
Кажется, единственно, чего я не устаю делать, это удивляться непробиваемости системы, поразительно слаженно работающей на себя. Господь дал силы сопротивляться ее бессмысленности, ее холодной и равнодушно-заданной жестокости.
Февральский съезд партии был будто фейерверком этой бессмыслицы, обновленной какой-то особенной значимостью, особенной решимостью наконец-то начать жить и работать по-новому, осудив прошлые культы, волюнтаризмы, застои... До естественного жеста освободить людей, увидевших недостатки общества много раньше нынешнего съезда партии, дело не дошло. В занятости и ответственности перед будущим страны о них не вспомнили. Они продолжали оставаться там, где находились: в ссылках, лагерях, тюрьмах, ПКТ, ШИЗО.
27 февраля я получила ответ от Хорькова, что Комиссией учреждения ВС-389 с выездом на место, т.е. в Учреждение ВС-389/35, установлено, что нарушений законности нет, действия администрации правомерны. Вывод: в вопросах законности самыми компетентными продолжают оставаться палачи.
А как же раньше полученное письмо, что факты, некоторые, подтвердились и по ним приняты меры?..
12 марта вместо письма от Вити очередная бумага из Перми, сообщающая, что на мое заявление о необоснованности лишения мужа свидания мне был дан ответ ранее. Так какой из двух правильный? Я так и не поняла, обоснованно или необоснованно нас лишили свидания.
С одной стороны, факты моего заявления подтвердились, и меры приняты (?!), с другой – действия администрации правомерны.
Ответ дан ранее – и чего вы еще хотите? И вообще, перестройка в стране началась и новая пятилетка гласности.
Кто-то из сотрудников спросил: дождетесь ли вы мужа, Нина Михайловна? Вопрос, что называется, в точку, профессионально будто найденную.
Дождусь, ответила я, конечно! А про себя добавила: с Божьей помощью, если Он есть. Но ведь есть! Только хватило бы Его объять всех нуждающихся в помощи и поддержке. В наш век все труднее быть Ему всевидящим и всемогущим.
От Хорькова снова ответ: "Здоровье Некипелова В.А. удовлетворительное, лимит написания писем использует полностью. Свидания на 1986 г. предоставлены не будут в связи с лишением права осужденного на их использование". И в 85-м не дали, и на весь 1986 год обеспечили разлукой.
"Родной мой, знаю, не только любовь помогает тебе, но еще и Вера. И за это тоже благодарю нашего Бога, моего Бога.
На улице ручьи и голубое небо, и слышится звон капели, и ребячьи голоса – будто воробьиный базар по утрам. Жизнь кругом. И эта жизнь вбирает в себя все – и горе, и радость, расставания и встречи, ожидания и лишения. И если любить ее, то все – подарок, за все – благодарность.
Целую! Все целуем и обнимаем.
Твоя, с тобой. Нина".
28 марта получила ответ на свой запрос в прокуратуру Перми, почему от мужа нет писем. Ответ, конечно, из учреждения ВС-389/35, от начальника его – Осина: "Писем от Некипелова не поступало".
Значит, февраль и март Витя опять в ПКТ и в ШИЗО. И это при том, что он болен!
Невозможно жить, когда перед глазами стоит увиденная в далеком уже Юрьевце камера карцера.
Но жить надо! И надо встречаться с людьми. И надо быть сильной! И надо писать Вите о нашей жизни. И я пишу о Зорочке, у которой снова были. 12 апреля ей должно исполниться 90 лет! Но какая ясная голова, какие живые глаза! Вот только, кажется, Зора Борисовна уменьшилась, но, может быть, это от сравнения с Михайлиной, которая теперь выше ее на голову. И о том, что видела снова Асеньку. Эта героическая женщина, кажется, вся состоит из воли и силы жизни; о Машеньке и ее внуке – "Блинчике" – Алешеньке, о Тане и Валере Ивановых, об их уже троих ребятенках, которые все такие разные, но мордочки у всех просто ангельские, какие рисуют на рождественских и пасхальных открыточках; о приезде к нам Юлии Александровны Первовой, о том, что хотим у себя дома устроить вечер памяти Гумилева... что Михайлина покорила Ю.А. своей игрой. "Если б эта девочка серьезно занялась музыкой! – пишу Вите. – Что-то есть в ее игре, проникающее внутрь, волнующее... Но она мало играет и сердится, когда я говорю об этом".
Середина апреля. От Вити ничего!
Из февральского коротенького письма, написанного в январе, поняла, что у него все плохо. И после этого опять полная неизвестность. Мне казалось, я сделала все, что могла, и даже, что не могла, в этот 1985-1986 год. Во всех высших инстанциях МВД СССР я побывала не один раз, дважды писала в ЦК...
Началась "пятилетка гласности"! Уже, ах, стихи Мандельштама напечатали в журнале!.. А я хочу видеть Витину улыбку, я хочу слышать его голос. Я хочу разговаривать с ним без цензорских ушей и окриков.
Такое ведь простое, такое маленькое, совсем скромное "хочу", но оно недосягаемо.
2 мая пришло под номером 3 второе письмо в 86-м году, написанное 27 апреля. Значит, март, апрель – опять на особом режиме? ПКТ? ШИЗО?
Чуть побольше февральского, на двух с половиной листочках почтовой бумаги, – в основном по полученным письмам, о себе никакой информации. Перечисление, комментарии: "Да! Это хорошо! О, я очень рад!", поздравления всех "майских" с днями рождений. Конечно, письмо наполнено желанием всех увидеть, услышать, обнять... Но что-то напугало в этом письме. Я не спешу везти его в Москву. Я просто передаю всем приветы. Да, да, Витя помнит, любит, целует... И это правда!
Маша Подъяпольская и Евгения Эмануиловна обрадовались и облегченно вздохнули. Можно и мне уже сделать глубокий вдох и глубокий выдох и пойти на открытую только что в музее Пушкина выставку шедевров американской живописи. Евгении Эммануиловне удалось достать билеты как ветерану войны. Взяла с собой Михайлину. Всего 40 работ. Кажется, не много. Но за одно посещение все равно не охватить всего, не вместить в себя. Многое известно по репродукциям, но художника по репродукциям не увидишь. Гоген, Э.Мане, Ренуар, Сезанн, Моне... Довольна очень, что Михайлина не была равнодушным зрителем. Нет, необходимо иногда выбираться в другой мир. Необходимо наполняться чем-то, кроме серости тюремных будней. Господи, как мы все бедны в своей зацикленности, в своей непримиримости к системе. Но что делать, если она душит и не дает жить? Жалко ребят, которым мы так мало даем радости, а взваливаем на них всю тяжесть отторжения от жизни. Наши родители, замалчивая правду, дали нам все-таки радость беспечного детства. Мы же, живя правдой, наполнили наших детей неприкаянностью, обрекли их на одиночество, на раннюю взрослость, иногда мучительный отход не только от внешнего мира, но и от нас самих. Им – труднее, потому что не ими сделан выбор. Женьку не приняли в пионеры в 3-м классе. У него осталось чувство, что родители говорили ему, чтобы он не вступал. Да ничего подобного! Его побоялись принять в пионеры, во-первых, возможно, по причине доноса на него в КГБ директора школы. Мне объяснили – ему только восемь лет. Ну, и ладно. Я и не переживала. Хорошо даже! А он, оказывается, переживал. Во-вторых, для того, чтобы иметь возможность лекторам владимирским, выезжающим на предприятия с лекциями о современном положении, привести примеры недопустимых в социалистическом обществе фактов, как, например, когда родители запрещают детям вступать в комсомол и в пионеры. – Живет и в нашей области такой – Некипелов, имеющий сына и дочь.
Я узнала об этом от сотрудницы, муж которой присутствовал на такой лекции. – Но я же знаю, – говорил он своей жене, – что у Некипеловых есть сын, но ему восемь лет, а дочка – ровесница нашей, совсем маленькая, в садик вроде ходит – какой комсомол?
Мы разговаривали дома открыто, и дети, естественно, слышали наши разговоры, естественно, жили в нашей жизни.
А наши родители дома молчали. И, наверное, не для сознательного сохранения нам детства, а молчали из страха.
Так что же лучше: правда или ложь? Лучше всего, когда нет лжи, а за правду не уничтожают. Мы узнали правду взрослыми. Наши дети узнали правду с пеленок – и с пеленок уже были отвергнуты обществом. У них, конечно, есть право на претензии к нам, но только в одном, что мы не врали, не желая повторить преступное молчание собственных родителей. Мы верили своим детям, и любили их так же страстно, как любили жизнь. И не хотели видеть своих детей роботами системы. И когда мой Женька 6-летним мальчиком увидев развешанные вокруг красные флаги по случаю какого-то праздника, сказал: опять эти красные тряпки! – я с удовлетворением подтвердила: – Да, действительно, многовато этих тряпок. Разве вина родителя видеть в ребенке своем продолжение себя, видеть в ребенке своем союзника? Опору, наконец!
Этого недетского детства, Ви, я им тоже не могу простить.
В апрельском письме Витя пишет: "Неожиданно получил письмо от Геннадия Павловича из Коврова, не заказное".
Ну, да зачем Г.П. отправлять письмо заказным? Это от меня если простое, то непременно "потеряется", а от КГБ – вручат, да еще в Ковров телеграфом доложат: передано, мол.
Это письмо сохранилось, в оригинале.
"Виктор Александрович!
Адресованные мне и тов.Шибаеву А.И. Ваши письма мы получили, но принять по ним какое-то конкретное решение не могли, поскольку оба находились в длительных командировках, а Анатолий Игнатович и сейчас в командировке. (Странная подробность – зачем сообщать о "длительных командировках" зэку? – Ведь не отчет же посылают ему? – Н.К.)
Вы пишете о просьбе приехать к Вам и по возможности посодействовать по ряду вопросов.
В настоящее время мы имеем возможность встретиться с Вами (но ведь А.И. "сейчас в командировке"? – Н.К.), однако, чтобы эта встреча не была бесполезной для Вас, напишите, готовы ли Вы положительно решать те вопросы, о которых шла речь с Вами на предыдущих встречах в Чистополе, во Владимире и Ленинграде. (Значит, и в Ленинграде был! – Н.К.)
Каково Ваше конкретное мнение по тем вопросам в настоящее время?
Ждем от Вас ответа, при получении которого будет принято решение о целесообразности нашей встречи в Учреждении ВС-389/35.
подпись 3.04.86."
Значит, на беседе со мной в октябре 1985 г. во Фрязино Г.П.Кузнецов врал, значит, даже в 86-м году от Виктора требовалось согласие на отказ от убеждений, на выступление по телевидению или радио (как мне говорил Г.П. во Владимире) с осуждением своей деятельности.
– Если вы хотите, Нина Михайловна, чтобы ваш супруг не умер в тюрьме, уговорите его выступить с отказом от убеждений. – Владимир З.Х. 1983 г.
– Или раскаяние, или смерть – выбирайте, Виктор Александрович. – Ленинград 1983 г.
– Мы хотим выпустить такого замечательного человека, честного, сильного, талантливого поэта, но вы должны нам помочь написать ни к чему не обязывающее заявление, например, по состоянию здоровья. – Фрязино 16–18 октября 1985 г.
– Готовы ли вы, Виктор Александрович, положительно решать те вопросы, о которых шла речь во Владимире, Ленинграде, Чистополе? – 3.4.86 (письмо Кузнецова. – Н.К.)
Майское письмо от 16.05 обрадовало последней фразой: "Спасибо за это чудное письмо и телеграмму, моя милая, любимая, мудрая (да, конечно же, мудрая!) Мирушечка. Твой, твой, твой! Ваш, ваш, ваш!"
Это были Витины интонации.
Нет! Все должно быть хорошо. Все будет хорошо. Вот уже и лето на носу. И снова появилась легкость письма и внутренний покой.
"Через три дня будем отмечать 14-летие Михасино! А еще через день провожаем маму-бабушку в Крым. Давно мы не были втроем на хозяйстве... Хочу побыть с ребятами. С Женей всегда хорошо оставаться, ну а с Михайлиной, наверное, будет еще лучше. Она будет ответственной за зверей, за порядок, за обед. У Жени начнется сессия – у него занятия, и он же будет руководить нашим "политическим и культурным" образованием. Ну, а на мне – общее руководство (поскольку работа и ночные дежурства). Думаю, мы легко осилим наш быт, и он не будет портить нам радость общения, которое и есть в общем-то самое главное в семье. Да и не только в семье..."
16 мая 86 г. "...Как всегда с тобой в этот день. С благодарностью, нежностью, любовью, радостью вспоминаю звездный бархат крымского неба, запах сирени и миндаля над "нашим навесом", стрекот сверчков и шелест крылышек невидимых москитов... Целую! Так, как нужно целовать тебя в Михаськин день. Хорошая у нас девчонка, Мируш. И вообще все вы у меня что надо!.."
Видимо, июль и до 10 августа Витя опять провел в ПКТ. Августовское письмо все посвящено дням рождения Евгения, Сергея, Дины, Миши, Мальвочки... Странным показалось, что Витя забыл об Асе Великановой, хотя в конце письма и пишет, что получил от нее письмо и шлет ей привет. Льющаяся наружу ласковость. И никакой информации меж строчек.
Второе августовское письмо по-настоящему испугало: 1) Отказался от подписки на 1987 год. Ну, может быть, резонно. Можно подписаться и в ссылке. Но объяснение: "Дело в том, что последнее время я как-то не очень много читаю. Просто трудно читается-усваивается. Возраст. Возраст..." 2) ...пишешь-спрашиваешь: "Все, что было на сердце, сказала словом лишь одним – Аюнгулак – помнишь, родной?" О нет, этого стихотворения я не помню... Еще просишь напомнить стихотворение "Осень. Клавиши Листа. Горизонт из стекла..." ...Увы, увы, родной, этого стихотворения вовсе не помню..."
Невероятно, чтобы Витя забыл "Саламину"! Этого не может быть! Невероятно! Я не могу выйти почти из шокового состояния. И продолжаю, будто ничего не случилось, писать о нас, о работе, о друзьях.
"...Да, Михайлина в археологической экспедиции, в Осетии. Пишет. Умница. А Евгений из своего стройотряда, конечно же, молчит.
...Приехал Женька – черный, выгоревший, улыбающийся.
...Починил телевизор, который давно б уже надо выбросить – возился с ним целый день.
Заработал всего 200 рублей. Мальчишки из группы все расстроены – их попросту "надули".
...Женька сегодня купил велосипед, но дома тут же его раскритиковал. Может, – говорит, – другой купить, а этот оставить на запчасти! Велосипед гоночный, и у него какие-то не такие колеса, не для леса, не для наших дорог.
...Ходили с ним в лес. Набрали 1,5 кг малины. Сварила из нее варенье. На всех больных теперь хватит.
...Судя по письмам Михайлины, ей не скучно. Работы много, и все интересно.
...А Ася ушла все-таки в поход с Колюней. И теперь, наверное, где-нибудь при вечернем костре, смеется над тем, как всех перепугала. Который раз!
...Михайлина пишет, что приедет 12–14 августа. Пишет, что соскучилась и что хочет уже домой. Самое радостное для меня – в письме фраза, из которой я поняла, что она написала и тебе. "Приеду – все расскажу, а то трудно писать в третий раз". Первый, видимо, тебе; второй – в Крым. "В третий" – будет рассказ мне...
Наверное, повзрослела. А мне так хочется притормозить рост... ну, еще на полгодика – на годик!
...Впервые за 19 лет мы отмечаем его день рождения дома. Помнишь появление Женьки?
Для меня это был самый счастливый день. Мне так хотелось, чтоб был сын, и только сын, наш сын!.. И Женька еще больше увеличил тебя, потому что он и ты – это все ты!
...Михайлина догнала меня ростом... На Женькином дне она была в моем платье, в котором я была на твоем 50-летии, в Камешках, мы все тогда были такими добрыми, светлыми, близкими, чуточку сумасшедшими... может, чувствовали все близкую уже разлуку? Ничего, Мируш, счастье осталось все равно нашим!
...Была у Аси 18 августа на юбилее – 50 лет! Но она все такая же красивая, юная... Тебе привет и все добрые слова, тебе – лучистая задорная Аськина улыбка!
...Ты спрашиваешь о Лиле. Нет, от нее ничего нет, и я не пишу – не хочу тревожить. Скоро ты уже сам сможешь написать ей, возможно, к тому времени пройдут ее тревоги и страхи. Я ее понимаю – разумом. Сердцем – нет. Возможно, Геннадий Павлович был у нее? Когда-нибудь выяснится, напишет она тебе..."
Не решилась я написать Вите, какое письмо я получила от его любимой сестры. И не решилась переправить его Вите, как она того просила. Это было чудовищно несправедливое, чудовищно жестокое письмо. Если и были там добрые слова, то это были слова благодарности советской родине, воспитавшей ее, поддержавшей ее, помогающей ей.
Но он все-таки получил этот удар, не уследила я, – получил от нее письмо в ссылке, в Абане.
И этого не могу простить им: ненависти, обвинения и крика сестры: "Забудь мой адрес!"
|
