* * *
Странно, при большом количестве друзей, единственный Собеседник, который, я знаю, и понимает меня и внешнюю, и внутреннюю, – это Виктор, мой Ви. И только ему одному могу доверить то, что волнует, огорчает, – с уверенностью, что он поймет именно то, что я хочу сказать, не исказив никак.
Очень переживаю закрытость Жени. Редко-редко впустит внутрь себя. Так часто, ото всех слышу слова похвалы его воспитанности.
Знаю, что он добрый мальчик и все сделает для другого. Но так редко эта душевная доброта проявляется дома. И так больно, что не могу с ним поговорить, как разговариваю с другими. И когда задушевный выплеск случается, я не могу, не имею права выговорить Евгению все до конца. И это потом превращается в собственную казнь. Не люблю вообще жаловаться, не переношу сочувствия, потому что тогда теряется некое равенство. До чего-то Женька еще не дорос, и потому, что он в чем-то похож на Витю, мне особенно больно его будто бы отсутствие, его молчание. Мне хотелось бы видеть его друзей у нас в гостях. Почему никто не приезжает к нему?
Одиночество давит. Беру письма М.Цветаевой Тесковой. Когда-то Витя присылал выдержки некоторых из них. Письма интересны тем, что в них Марина Цветаева видится не столько поэтом, сколько человеком, хотя, конечно, в письмах много о стихах, о работе, о литературе, о России. По мере чтения образ ее становится для меня все более контрастным, почти черно-белым, порой просто неприятным. Я напоминаю себе все время, что она – не просто человек, она – поэт, и потому к ней – другие мерки. Она – поэт милостью Божьей, мне нравятся ее стихи – и больше ничего не надо. И все-таки образ потускнел, и стихи читаются уже не так...
* * *
На дворе уже весна. Хоть и нет бурной капели, но снег как-то осел, и потемнел. И воробьи по утрам устраивают свои воробьиные базары, а может, сходки? – уж очень шумно они проходят, слышны сквозь двойные рамы.
Весна какая-то очень тихая, воробьи не в счет, медленно набухающая, оживающая, вбирающая солнце – вот-вот взорвутся почки и выбросят в мир новую жизнь, новое дыхание. Я уже хочу лета, я хочу ускорить время, хочу летней встречи с Витей.
Мартовское письмо коротенькое, перечисление полученных писем от друзей. Первое письмо, в котором ничего о чтении. С припиской крупным, каким-то прыгающим почерком: "Только что (утро 5 марта) сообщили, что иду на этап – еду в Казань. Так что целую, сдаю письмо, Мируш!
И жду, жду весточек. Витя".
И снова бесконечное ожидание.
* * *
Кто-то все время приезжает. Это снимает напряжение, отвлекает. Разгорелся однажды жаркий спор, начавшийся с того, что разговор нечаянно коснулся выбора будущей специальности для Михайлины. Женька присоединился к Евгении Эммануиловне, приехавшей на денек. И как же они меня "разбивали" за то, что я категорически сказала, что технику и математику для Михайлины исключаю, и еще, что очень не хотелось бы, чтобы она увлеклась химией. Теперь я вспоминаю тот разговор с улыбкой, а тогда было непонятно это немедленное "обвинение" в насилии над личностью, что я сознательно "ограничиваю свободу выбора", что я ни в коем случае не должна что-то советовать Михаське, даже если по окончании школы она не сделает еще выбора. Что я должна и могу только как можно полнее рассказать о тысячах возможных профессий, каким-то образом познакомить ее с докторами, физиками, химиками, биологами... и она тогда сознательно уже выберет что-то... нет, это уж точно было невыполнимое требование. Оба говорили правильно, особенно горячая Евгения Эммануиловна, но в одном были неправы. Я никоим образом не собиралась ограничивать выбор Михайлины. И если бы она, вопреки всему моему знанию ее, решила бы заняться тракторами или моделированием космических кораблей – что ж, хорошо!.. Но это так... Вообще же приезды Евгении Эммануиловны были всегда праздником. Думаю, и ей с нами было хорошо. Женьку она очень любила и всякий раз открывала в нем опять рост и опять "хорошие изменения". И Михайлина очень доверчиво относилась к ней. О себе не говорю. Бывали минуты, когда мне хотелось немедленно ее видеть. Мне нравилось ее серьезное отношение равно к детям и взрослым, равная требовательность. И больше всего – отсутствие вздорности. Общение – было действительно общением, а не пустым, хоть и милым разговором.
С 5 марта прошел месяц, а моя осведомленность о Викторе ограничивается лишь уведомлениями о вручении телеграмм и запросов.
Только 10 апреля зам.начальника медотдела Уточкин сообщил, что "Некипелов В.А. прошел стационарное обследование, консультирован врачами-специалистами. Произведена пункционная биопсия. Заключение: данных за новообразования нет". Датировано сообщение 1 апреля.
Жду Витиного письма. Я уже никому не верю. У меня такое чувство, что это обследование было похожим на предыдущее – в Ленинграде.
И, в общем, я была права. Витя пробыл в Казани до 9 апреля. Месяц – в тюрьме, в больнице – 4 дня. Это и называется "стационарное" обследование.
После него общее состояние ухудшилось, и это чувствуется по апрельскому письму.
Спокойно-мудрая реакция на сообщение о смерти Надежды Витальевны, Лины Тумановой, Раисы Борисовны Лерт. "...Конечно же, огорчен беспредельно, но... что же сделаешь, Нинуш, надо воспринимать случившееся как нечто неизбежное..."
Да, конечно, все случившееся надо воспринимать как неизбежное. Я знаю это. Но это приходит потом, потом... А сразу – это удар, ожог, спазм...
Что-то случилось с Витей. Что-то не так. Но что не так? А в следующем письме опять он пишет о своем чтении. Отвечает на Саши Алтуняна письмо и вступает в диспут: с чем-то согласен, с чем-то нет. Да, это как будто прежний Витя. Конечно, прошло пять лет. Возможно, и я изменилась? Но я себя не вижу.
Витя пишет из своего мира, из которого многое писать запрещено. Я пишу из своего мира, из которого тоже многого не напишешь, потому как письмо конфискуют. И получается, что мы ограничили себя кругом "дозволенных" тем. И таких тем – минимум. Витя делится тем, что к нему дошло, я – своей тревогой о нем, о ребятах, вкрапливая какие-то внешние события.
"...Машенька готовится к отъезду Ирины, вроде бы через две недели она уезжает с мужем и сыном. Может, это и радость, но все равно грустно: кто же теперь будет читать стихи?"
"...Ушла неожиданно Лина Туманова. Полгода назад никто и думать не мог, что трагедия так близка. Умерла дома.
Ушла Надежда Витальевна, ушла Раиса Борисовна Лерт. Тяжело все, Мирушкин. Но что поделаешь. Это неотвратимый закон, который не дано нам постичь, так же, как тайну жизни. Любовь и память, верность и долг – единственные наши опоры в беде, что не дают уйти в отчаяние. Они дают силы идти, идти, идти дальше..."
Что же поразило в Витином письме? Почему во мне ощущение какой-то пустоты, потери, отчаяния?.. По сути, он пишет то же самое, что и я. А я хочу большего!
* * *
В эти тревожные дни я познакомилась, наконец, с Николаем Николаевичем Эшлиманом, священником, отцом Иришки, Михаськиной подруги, с которой они как-то особенно сблизились после того, как вместе провели лето в Крыму. К тому времени Николай Николаевич практически не вставал. Как-то неожиданно для себя я разговорилась с ним допоздна, и этот разговор снял будто какой-то внутренний груз, и даже не груз, а напряжение, скорее. Утром, сидя у окна, глядя на выжженный косогор, и лес за ним, и вдыхая запах русской печки, сена, конского навоза, вдруг почувствовала, что плачу. Так хорошо здесь, в деревне, что невозможно быть и видеть все одной. Почему нет рядом Вити? Почему, когда хорошо вокруг, особенно больно внутри?
Но удивительно спало напряжение. И я опять вижу Витю молодым, и вместе с ним иду на спектакль Марка Розовского "Дневник Нины Костериной", который весь на фактическом материале, на дневнике, который начала писать 15-летняя девочка в 1936 году и который закончился в 1941-м. В 1941 году Нина Костерина погибла. Рядом со мной сидела Леночка Костерина – младшая сестра. Витя рядом с нами, конечно. А потом мы вместе простились с Ириной Кристи. Плакать? Смеяться? Ведь прощание
навсегда.
"Нет, все-таки это удивительно, что Бог одарил нас таким счастьем жизни – любовью и радостью, – пишу я Вите. – Значит, мы любимы, Ви? И, значит, наше соединение вовсе не случайно! Столько людей приходят в жизнь и уходят, не познав жизни, не радуясь ей, не найдя всегда теплых ладоней, всегда заполненных добром и нежностью глаз, всегда родного, бьющегося так же сердца. Да мы ведь так богаты, Вить! И в разлуке – счастливы близостью!"
Но в следующем не могу скрыть новую беду – умер Н.Н.Эшлиман. 9 июня Иришка с Михайлиной уехала в Крым, а 13-го – похороны отца Николая. Иришке 13 лет. Как всем нашим детям нужны отцы, но я перебираю всех ребят друзей – у всех отец или в тюрьме, или в лагере, или на Западе, или умер. Как в войну, как до войны – сплошь безотцовщина. Жалко ребят. Это все ложится такой тяжестью на их хрупкие еще плечи. Хорошо, если поймут потом, что не мы виноваты в их не таком, как у всех, детстве. Ведь не виню же я своего отца за то, что в 39-м году его расстреляли как "чуждый элемент", не винит же Витя свою мать, погибшую где-то в лагерях, а, может быть, тоже расстрелянную (так и осталась тайной ее гибель).
Мне хочется думать, что и Женя, и Михайлина не стыдятся слова "тюрьма". Мы все живем в тюрьме – думаю, не раз они слышали эти слова, сказанные не для них. И надеюсь, в будущем, может быть, детская обида, неловкость, перерастет в благодарность и понимание, что именно дома они были свободными, и только дом дал им то, что они имеют сейчас, – внутреннюю свободу, сознание своей личности, убежденность в праве на собственное мнение, даже если оно противоречит очевидному, но может быть, это просто другой путь к Истине – через отрицание.
|
