***

А с мышами – с моей стороны произошло все-таки примирение, но много позже.

У нас уже было двое детей. В квартире завелись мыши. Днем меня преследовал их запах, ночью – их активная деятельность. Они выбрали шкаф, где хранились, кроме посуды, продукты. Почему-то особенно им нравились макароны. А может, это было самое доступное. Хруст не давал спать. Я бросала тапок, туфель, все, что можно было кинуть, не вставая с кровати. Хруст прекращался на какое-то время и потом возобновлялся. Наконец, я придумала. Я освободила шкаф, оставив в нем крупу, и посадила туда кота, потому как наш интеллектуал-кот сидел посреди комнаты, не обращая ни малейшего внимания на шум, возню в шкафу... Но мыши такого откровенного запаха кота не выдержали – они ушли.

Прошло еще какое-то время. Нашего красавца кота украли, и опять в доме появилась мышка. Мне посоветовали поставить мышеловку. Не такую, что убивает мышь, а ту, что просто ловит ее. Очень изящное сооружение из обычной полулитровой стеклянной банки и пятикопеечной монеты, которое так чувствительно, что стоит чуть-чуть задеть монетку, банка срывается, и пленница оказывается внутри. Эго мне понравилось! После нескольких неудачных попыток мышка все-таки оказалась внутри банки. Ребята спали, и я решила оставить ее в банке до утра – показать пленницу.

Утром семилетний Евгений взял банку и с интересом рассматривал ее.
– Смотри, Женюш, не выпусти! Надо отнести на улицу!
– Ей тесно в банке. Нужно поместить ее в ящик.
– Но, пожалуйста, не выпусти!

Он осторожно направился с мышкой в ванную, через минуту выглянул оттуда растерянным:
– Ну, что, убежала, конечно? – спросила я с надеждой, что все в порядке.
– Я ее сам выпустил, – твердым голосом, но явно сдерживая слезы, ответил Женька.
– Ну, что же ты наделал, столько времени мы ее ловили!
– Но ей тоже хочется жить!
– Да мы бы ее выпустили, но на улице! А теперь она будет жить дома! Ну, ладно, что сделано, то сделано...

Несколько дней я не слышала никакого шума. Обычно я поздно ложилась спать; нужно было, после того как дети уснут, сделать какие-то необходимые домашние работы: что-то постирать, что-то зашить, погладить, приготовить на завтра еду... И после всего этого я обязательно должна была написать письмо Вите. Это было внутренней необходимостью. К этому спокойному позднему часу я готовилась, шла целый день. Наш кухонный стол становился письменным. В кухне было теплее всего, и как-то уютнее и привычнее – ощущение, что Витя сидит рядом, напротив – и мы разговариваем... И вдруг шум за спиной, громыханье противня в духовке. Отодвинувшись на всякий случай, я несколько минут сидела без движения. Но потом стало стыдно собственного глупого страха. Я открыла духовку – никого. На следующий день повторилось то же самое. Я хлопнула дверцей духовки – и все стихло. И еще через день, почувствовав какое-то движение за спиной, я обернулась... На газовой плите из-под решетки на меня смотрела мышка. Мы смотрели друг на друга – обе замерев. Потом я сделала движение встать – мышь куда-то юркнула.

В общем, все это мне очень не понравилось. Я решила повторить прошлый опыт с оригинальной мышеловкой: литровая банка, пятак, несколько кусочков сыра внутрь. Утром банка стояла на полу, упав с пятака, но сыра внутри не было. Потом уже банка стояла на монетке, а "приманки" внутри не было. Каким образом она исчезала, мне было непонятно.

В конце концов, мое человеческое самолюбие не выдержало превосходства какой-то серой мышки, оказавшейся ловчее, хитрее. Да неужели я не смогу справиться с ней, – подумалось мне. Неужели ничего не смогу придумать?" И придумала!

На нашем широком подоконнике я точно так же поставила банку на ребро пятака, но при этом монету ниточкой привязала к кусочку сыра, который подвинула осторожно к центру. Туда же прибавила еще несколько колбасных кусочков. Довольная своим изобретением, пошла спать, уверенная, что теперь-то успех обеспечен.

А утром, войдя в кухню, я увидела нечто такое, что поразило меня. Произошло что-то необъяснимое... Банка спокойно стояла на ребре пятака. А по всей длине подоконника были разложены кусочки сыра, колбасы, и даже тот, что был привязан к пятаку, был вытащен вместе с ниточкой наружу! Нет, это было что-то из области чудес. Кроме меня дома никого не было, не считая спящих ребят. Я убрала банку и начисто вытерла подоконник... мне стало нестерпимо стыдно. Я вспомнила глаза мышки, ее мордочку, смотрящую на меня. Мне было так стыдно, что захотелось просить прощения. Ну что, моя гордость, и моя дурная амбиция... удовлетворены?

В следующий вечер мышки не было слышно, и в следующий тоже. Я оставляла просто так кусочки сыра... еще очень много дней. Но все оставалось на месте. Мышка ушла. Я готова была взять ее в руки, погладить, поговорить с ней... Пожалуйста, – просила я, – приди! Пожалуйста, прости! Но мышка ушла. Ей, видимо, скучно стало это соревнование. А, может быть, она последним деянием своим сказала мне, что все мы, живущие, одного племени...

***

Пальто я уже из чистого упрямства не снимала с плеч на всех занятиях, где только не требовался белый халат. У меня не было ни с кем особо личных отношений, кроме как с Ю.А., которой я открыла свою тайну. Правда, были достаточно откровенные разговоры в очень узком кругу в нашей "четверке": Лина Лейфер, Валя Чечик, Марик Штейнгарт и я, но никогда серьезного глубокого обсуждения. В холодных серых, скучных аудиториях института мы держались всегда вместе. Без этих ребят я вряд ли закончила бы институт, ставший, в конце концов, ненавистным, хоть и вернулась обратно в него же из Запорожья.

V курс института был легче в том плане, что я не боялась никаких неожиданных встреч при переходах из аудитории в аудиторию. Виктор уже закончил институт и работал в Ужгороде. Теперь я могла узнать о нем только от Ю.А., с которой он переписывался. Увидев однажды конверт с Ужгородским адресом: Почтамт. До востребования, я написала ему письмо. Наверное, сумбурное, наверное, смешное, но написала, и опустила в почтовый ящик.

Это был прыжок в пропасть... и освобождение! Теперь, казалось мне, можно даже умереть. Жизнь имела ценность только в чувстве. Оно вырвалось. А дальше уже было все ни к чему. Я ждала ответа. Мне необходимо было знать, что В. получил письмо. И ничего больше.

Ответ пришел. Большой, добрый, понимающий. Я не почувствовала в нем ни грусти, ни растерянности (хотя Витя потом сказал, что именно такой была реакция на письмо), и я прочла самую дорогую для меня фразу; "Если Вам легче будет от того, что Вы пишете, пишите мне, пишите, Нина!"

Нет, я больше не писала, до самой встречи в Ужгороде, куда я поехала с Ю.А. Она взяла командировку в Ужгородский ботанический сад, и я сопровождала ее в качестве лаборанта.

***

Несколько дней, что мы провели в Ужгороде, сохранились в памяти страхом поднять глаза в присутствии Виктора и отчаянным желанием, чтобы он не уходил.

...Мы в комнатке гостиницы Ботанического сада. Чистенькие, только что после ремонта стены, все разно покрашены в бледные тона – голубой, желтоватый, розоватый. Две койки, узкие, одеяла-конверты, стол, два стула. Нас трое. Поэтому стол придвинули к койке. Шампанское. Виктор, что-то с улыбкой говоря, откручивает металлическую сеточку на пробке. И видно, как пробка неудержимо ползет, пальцы не удерживают ее... взрыв! – и фонтан страшной силы бьет в потолок – сильная тонкая белая струя, отскакивающая красивым цветком, раскрывшимся бутоном в стороны... В общем, несколько мгновений, и комната вся сверху донизу – в крупных пятнах шампанского. Радость – здорово! И испуг – что делать теперь со стенами, как объяснить?

...Потом мы провожаем Виктора, и при прощании он приглашает к себе домой в воскресенье на пельмени. Я отказываюсь...

...Еще в памяти узкий коридор купейного вагона, Витя пришел с сыном Сережей. Я дарю мальчику какую-то машинку – игрушку. Пять минут, три, две минуты... поезд сейчас тронется, а ничего, совсем ничего еще не сказано, ни одного слова. Внутри все застыло, неустойчиво и хрупко так, что, кажется, тряхнется вагон – и я рассыплюсь. И в этот последний момент подходит Виктор, берет мою ледяную руку, смотрит мне в глаза и произносит:
– Пожалуйста, Нина, напишите мне. Я ничего не могу больше сказать. Напишите!

Толчок. Медленно поползла назад станция, потом все быстрее и быстрее, и вот уже не назад ползет, а бежит следом... отчаянно бежит... но отстает, не справившись со скоростью.
– Напишите... напишите... напишите... – отстукивают рельсы. И так до самого Харькова.

Жизнь вдруг заиграла всеми красками и всеми звуками. Я пишу одно, другое, третье письмо... О стихах, об Александре Грине. Какие-то размышления о жизни, которой, по сути, не знаю.

***

Распределение на работу проходило в мае. В коридоре перед кабинетом декана (Леонида Самойловича Казарновского) толпился почти весь пятый курс. Кто-то возмущался, кто-то уже плакал. Я зашла в кабинет спокойно, напряженно-спокойно. За столом высокая комиссия. Представляют: Комарова Нина Михайловна.
– Куда бы вы хотели получить направление?
– В Казахстан
– Куда?!
– В Казахстан.

Я вижу растерянные в какие-то секунды лица. Потом вдруг все разом оживились, заулыбались.
– Все отказываются. Боятся чего-то. А вы – в Казахстан. Молодец. Ну, что ж. Поздравляем вас с окончанием института. Если у вас будут какие-то трудности, вопросы – пишите нам, мы всегда поможем.

Протянутые руки, приветливые глаза, искреннее желание помочь, и искренняя радость.
– Спасибо. До свидания.

Для себя я давно уже решила, что никогда, закончив институт, не вернусь сюда, даже к дверям не подойду.

Отношение к самой организации процесса образования у меня было самое нелестное. Уровень преподавания, возможно, и был достаточно хорошим, но система его отвращала: обязательное посещение лекций, с проверкой, перекличкой, с представлением табеля посещаемости в деканат. Школярство на практических занятиях, вызовы к доске, отметки – господи! это унизительное состояние: вызовут – не вызовут... а ты как раз вчера читал что-то другое... Но вместе с тем, ведь не дети, и в институт пришли не читать учиться, но все то же: отличники, двоечники. И последних тянут, как в школе, и группа теряет время, выслушивая чей-нибудь лепет, наводящие вопросы и сбивчивые ответы. И это институт?!

На I курсе я с удовольствием ходила на лекции по математике. Курс физической химии читал профессор Красовский. Вот, пожалуй, и все. Остальное – попросту чтение учебников – скучно, монотонно, без единой искорки. Поэтому с полным сознанием уходила с лекций. Не могу сказать, чтобы и сама студенческая аудитория была студенческой, как она рисовалась мне, собственно, по книгам. Спокойная аудитория, послушная, согласная, равнодушная ко всему, что не влияло на стипендию. Возможно, это от того, что институт был фармацевтический, не престижный... В него шли из провинции в основном.

Продолжение следует.