С раннего детства я воспринимал деревья как неотъемлемую часть своей жизни, почти как самого себя – настолько они проникли в мою душу. Этому, несомненно, способствовало святое отношение к ним бабушки и мамы.

Мир растений сделал меня душевно богатым человеком. До сих пор он наполняет меня радостью: круглый год наш дом утопает в золоте кульбабы и почти каждый день я любуюсь бриллиантовым бисером рассыпанной по траве росы, радуясь безмятежности возвращенного детства...

Какое это счастье – воскресить в своей памяти ярчайшие впечатления, какими насыщено детство, особенно раннее! Наверное, это происходит потому, что еще в юности я понял их важность, а затем всю последующую жизнь ревниво оберегал от забвения. А если говорить серьезно, то мне просто повезло принадлежать этому клану счастливчиков.

В моей памяти есть много дорогих мне историй, связанных с деревьями. Здесь я расскажу о некоторых из них.

Ель

После того, как еще в трехлетнем возрасте (1944 г.) я сменил степную зону под Тулой на лесную под Москвой, впервые в жизни увиденные молодые елочки произвели на меня завораживающее впечатление. В те годы подмосковный климат был значительно влажнее, и осыпающиеся еловые семена прорастали повсюду. Иногда так плотно, что у земли под метровыми и двухметровыми елочками было сумрачно. По этой причине нижние ветки быстро отмирали, а осыпавшаяся хвоя образовывала под кронами мягкую сухую подстилку. В центре такой еловой куртины приятно было чувствовать себя в полной безопасности.
При появлении солнца молодая хвоя источала пряно-смолистый аромат.

А зубчатый контур еловых вершин по уральским горам в иллюстрациях Васнецова к русским сказкам! Трудно себе представить таких таинственных птиц, как сыч, сова и кукушка вне этих островерхих елей…

Наш многокомнатный деревянный дом в Пушкино [в нем проживало четыре семьи, и строили его, по-видимому, как дачу для работников Гознака, где работал мой отчим; у него было две комнату, но после войны остальные комнату заняли четыре семьи, вернувшиеся из эвакуации, но название дома так и осталось прежнее – «дача №25»] стоял в центре полукруга, граничившего диаметром с Новой деревней и окруженного оврагом. В те годы по этому оврагу еще протекал ручей, бравший свое начало в Новодеревенских озерах с топкими берегами-плавунами, что расположены к востоку от Ярославского шоссе. Западную половину полукруга занимала в то время еще не огороженная забором геологоразведочная организация «Спецбур» с двумя буровыми вышками (искали бурый уголь). А восточную половину полукруга занимал поселок Дзержинец (от двух фабрик: «Гознак» и «Им. Дзержинского»). И весь этот полукруг был зарощен прекрасным еловым лесом.

А вот через дорогу, в Новой деревне, была только одна ель – точно напротив нашего дома. Но огромная и идеальной формы. Я все боялся, что однажды на какой-нибудь Новый год ее спилят для установки на Красной площади. Но однажды ее спилили-таки, в июле…

На полпути (в ста метрах) от нашего дома до длиннющего в те годы Серебрянского моста стояла деревянная будка «Спецбура», в которой в конце 50-х годов работал сторожем мой отчим. Никакого шоссе тогда еще не было, и пешая тропа проходила под кронами елей. И как в «Красной Шапочке», я носил отчиму горячие щи в эмалированном немецком кувшине и кусок черного хлеба. (Сегодня редко кто понимает, что подобная маленькая работа наполняет сознание ребенка чувством его значимости – мол, не пустоцвет какой-нибудь.)

Чуть выше по реке Серебрянке, в конце Новой деревни, был дивный летний дачный поселок «Дрем». Если «Дзержинец» был ориентирован на юг, то «Дрем» – на запад, а потому был заметно влажнее и соответственно ели в нем были величественнее. И вплоть до самой эмиграции мы в изобилии собирали в «Дреме» малоизвестные, но замечательные грибы – большие зонтики, серые копринусы и говорушки, сосновые мокрухи, фиолетовые рядовки.

Каждый Новый год отчим искусно наряжал елку. Он ревниво сохранял довоенные новогодние украшения: стеклянный парашют, обезьянка под зонтиком, разноцветные стеклянные шары, Дед-Мороз и наконечник в виде птиконечной звезды. Еще какую-то часть игрушек делали сами: отчим и я. Типичными игрушками были еловые шишки, покрашенные золотой и серебряной красками, флажки, бумажные цепи, шоколадные конфеты и мандарины.

До 1953 года новогодние елки рубили в самОм поселке. Позже молодняк стал сходить на нет, и за елками ходили на восточную сторону Ярославки. К этому времени милиция стала охранять леса от самовольных порубок. Но шустрый Вовка-Щелгач (которому я посвятил рассказ «Стая бело-розовых»; он был на два года старше меня) находил тысячу способов обойти милицию и во всю использовал редкую возможность подзаработать. Перед Новым 1954 годом (я учился тогда в шестом классе) последовал, с некоторой опаской, его примеру и я. Ну и, конечно, попался. В милицейской комнате при городском рынке я объяснил грозному милиционеру, что мне эти несколько рублей (по пять-семь «сталинских» за елку) нужны для покупки книг, а у родителей на это денег нет. И меня отпустили, причем… вместе с елкой! (Конечно, про намерение купить книги я приврал; однако, распродав елки, я пошел в первую очередь именно в книжный и все деньги оставил там…)

Ель – не только моя любовь. Не меньше меня ее любят… белые грибы. Незабываемая картина: заглядываю под большую куртину молодых елочек (по сей день помню место в центре огромного лесного массива), а там «квадратно-гнездовым способом» через каждый метр по точеному белому…

Семь последних лет советской жизни я проработал лесорубом по уходу за молодыми посадками ели и сосны в десятке лесхозов Московской и Владимирской областей. Во всех лесничествах положение с рабочей силой было бедственное, и я нередко помогал на других участках лесохозяйственной деятельности (посадка, рубки ухода). Однажды (году в 1979-м) по просьбе Раменского лесничества пришлось посадить сорок тысяч саженцев ели…

А обосновавшись во Франции (в качестве политэмигрантов), в первый же отпуск мы отправились на север – в Арденны и южную Бельгию – край безбрежных еловых лесов. И ели-то вроде те же, европейские, только наметанный глаз безошибочно определил: чужие (почти родными оказались ели только в Швеции). И не только потому, что арденские леса архиинкубаторские – будто отштампованные, но прежде всего потому, что уж слишком жирные, ухоженные. Мои же бедные российские елочки – порублены и поруганы. Да и отступили они теперь от городского жилья на многие километры …

Из-за особенной любви к ели я посадил на огромном балконе первой купленной под Парижем квартиры одиннадцать вершковых елочек, привезенных из самого глухого угла Арденского леса (у А.Грина есть, кажется, рассказ про этот лес). И о, чудо: на пятый год две елочки… зацвели яркими пурпурными шишко-цветами! Как и положено, через девять месяцев цветы превратились в стройные шишки…

Перебравшись в Ланды, мы первым делом купили 35 новогодних елок с корнями. К сожалению, 30 из них не выдержали ожидания конца строительства дома и погибли. Тем не менее, сегодня у нас на участке растут девять красавиц, из коих одна – арденская, пожившая у нас и на балконе, и на участке предыдущего дома...

Остается добавить, что для меня все ели разные, каждая из них имеет свое лицо и характер – как люди.

(Продолжение следует.)
_____________________

На фото: Арденские ели после урагана.