Vivere, deinde philosophari  Сперва живи, затем уж - философствуй

Как-то вечером мне надо было спуститься в подвал. Я надеялся, что, порывшись в залежах дневников и писем прежних лет, ухвачу за кончик какой-нибудь новый, остроумный сюжет. Но обнаружилась потеря ключа. Решив одолжить его у соседей (о которых, как водится, едва ли что-нибудь знал), я позвонил в ближайшую к своей дверь. Она тотчас и открылась, из темного проема на меня весело взглянул некий старик. Взглянул и ушел себе, кашляя, шаркая по полу ногами. Подождав чуть-чуть и не дождавшись ничего, я cделал так: переступил порог и пошел вдогонку вдоль смутно белевшей стены. Впрочем, чтоб не споткнуться, нельзя было очень спешить. Глазам нужно было привыкнуть к чужой обстановке. «Странно, - думал я, - такая большая квартира». А он ждал меня на кухне, не совсем еще темной (по сравнению с коридором), хоть за окном в небе цвела звездочка. Впрочем, смотреть совершенно не на что было, а старик , хоть и ждал меня (отчего-то я в том был уверен), стоял ко мне спиной у окна. Я подошел, и мы так постояли с ним вместе бок о бок, и даже о ключе было некстати сказать. «А не сюжет ли это?» подумалось. И точно: задолго до того, как я успел раскрыть рот, тот странный старик развязно и живо, будто мы были знакомы много лет, повел речь о том, как скучно на свете. И он сразу много стал говорить: говорил: вот умрет и будет лежать в постели, в могиле, всеми забытый, ненужный, и вот так пойдет время: уже без него (мы оба теперь смотрели на звездочку), но что, конечно, это вздор, а главное то, что умрут его кошки и завянут цветы в комнате его покойной жены... (старик вдруг стал обращаться в угол, где у него был комод или шкаф и стараясь придать всему вид того, что хочет выдернуть застрявший ящик, при этом, казалось, ему становилось все веселее); и он говорил о смысле жизни, бессмысленности небытия и vice versa и все в том же роде, затем, словно вытачивая резцом художественную безделку, он все стал сводить к вечности и к началу начал. Конечно, стало ясно, что это человек интеллгентный, человек по-своему даже тактичный: он трогательно и смело искажал пропорции того, о чем бы не следовало упоминать вовсе, о чем бы он, кажется, не хотел говорить, но не мог молчать, он пытался отбросить все личное, он творил (хоть было видно, что он до того не говорил годами), он явно хотел утопить все и вся в слове... он суетился, он рылся в поисках ключа (не помню, сказал ли я ему про него), хоть, наверное, он не зря повернулся ко мне спиной. В какой-то момент он стал говорить совсем хорошо, «да он художник», - подумалось, и я все вертел в уме этот странный вечер и так и эдак, чтобы вышел сюжет. Но когда в небе стали разом проглядывать тысячи звезд и открылась черная, полная светлого тумана даль, вы, господа, мне поверите, если я скажу, что этот, по сути, безупречно сценичный монолог при смехотворности всей сцены стал мне так скучен, что я не удержался от зевка. Старик разом смолк, вместо него я видел лишь пятно, казалось, что там не человек, а так – привидение, я стал представлять, что он уж умер давно (сюжет, впрочем, испытанный), но прежде всего я перепугался, стал ждать того мига, когда он посмотрит на меня. Да, вот так. Мы так долго стояли, пока он, казалось, не вернулся назад из того места в пространстве, где до того был. И вот он взглянул на меня; я ожидал, что это будут человечьи глаза, глаза человека, и что будут в них: мольба, укор, любое другое чувство.

Эх! Чувство искреннее - и к чему эта мертвая бездна, полная звезд? А он зевнул тоже, и в глазах его было равнодушие. 
Изволите видеть, чувства его давно померкли вместе с сознанием: ведь сознание меркнет, когда не в силах вместить в себя правду жизни. Но это не всегда влияет на силу разума. Передо мной был тихо помешанный; подлинные, ненаигранные, ужас и отчаяние потеряли над ним власть, хоть его дар к словесному творчеству, пусть довольно некстати для меня, явил к жизни маленькую, хорошо слаженную, хорошо отредактированную трагедию. Не его вина, что я не любитель театра.

Да, господа, я не люблю театр в том смысле, в каком это сказал, то есть драмы – пустой, длинной, скучной... Слово ж «вечность» меня иногда даже бесит. Пожалуй, любое прикосновение к вечности в той или иной мере трагедия; но, когда я так стоял, а потом вдруг взглянул на окна дома напротив, все до одного озаренные, казалось, светом домашнего уюта, мне почему-то представилось, что кругом живет масса таких же помешанных, сошедших с ума от невозможности примирения с потерей близких, с бессмысленностью жизни и смерти, людей. И для кого-то из них это даже пора вдохновения – да, теперь, лишь теперь к ним приходят способность, необходимость творить: ведь что бы мы там ни говорили о смерти и равнодушии, для них это единственный modus vivendi.

В том, что они создают, скрыта едва заметная сумасшедшинка, хоть порой встречаются художественные вещи, вещи хорошего уровня. Но в них нет той жизни, которую ищут и порой сгоряча в них находят сентиментальный читатель и даже загрубелая критика – скорее, это весть из совсем иных миров, но – не сочтите, господа, за coup de theatre – мы не видим, не слышим эти миры до тех пор, пока не настанет и наш час сойти с ума.


Март 2009