Первым требованием для всякого обучения должно быть: Аушвиц не должен повториться. Это первейшее требование, и, я полагаю,  мне не надо это объяснять. Но я не понимаю, почему до сих пор это требование не выдерживается. Оправдывать это требование мне кажется не менее чудовищным, чем чудовищность произошедшего, и тот факт, что люди не придают этому должного внимания показывает, что чудовищность Аушвица не проникла глубоко в умы людей, и представляет собой угрозу повторения. Любой спор в отношении приоритетов обучения выглядит тривиальным и случайным в сравнении с единственным правилом:  Аушвиц – больше никогда.  Обучение всегда было направлено против варварства.  И я имею в виду угрозу возврата варварства.  Аушвиц был, а значит варварство может повториться, пока фундаментальные условия, позволившие ему состояться, не будут изменены.  В этом весь ужас. Общество продолжает опускаться все ниже,  хотя опасность остается невидимой.  Трения в обществе возрастают и толкают его в направлении чудовищного варварства, кульминацией которого стал Аушвиц. Среди прозрений Фрейда, которые он распространил на культуру и социологию, одно из самых глубоких на мой взгляд, это то, что цивилизация сама производит анти-цивилизацию и усиливает ее.  Его труды «Недовольство цивилизацией» (Civilization and its Discontents) и  «Групповая  психология и анализ Эго»  (Group Psychology and the Analysis of the Ego) заслуживают широчайшего распространения,  в особенности в связи с Аушвицем.1 Если варварство является частью принципов цивилизации, то есть нечто фатальное в попытках восстать против него.

Любое размышление по поводу способов предотвращения повторения Аушвица омрачается той мыслью, что этот ужас надо внести в сознание людей дабы они не уходили в свои идеалистические банальности. Тем не менее такую попытку надо делать, даже невзирая на факт, что фундаментальная структура общества и члены общества те же самые, что и двадцать пять лет назад. Миллионы невинных людей — торговаться по поводу их числа также бесчеловечно — систематически уничтожались.  Это нельзя считать второстепенным событием, некоей аберрацией истории, которую можно игнорировать в сравнении с большим прогрессом человечества или предположительным ростом гуманизма. Тот факт, что это произошло, означает социальный феномен чрезвычайной силы. Здесь я хочу напомнить о факте, который – весьма показательно – малоизвестен в Германии, хотя взят из бестселлера Сорок дней Музы Даг  Верфеля.2  Уже в Первую мировую, турки — т.н. “Движение молодых турков”  под предводительством Анвара Паши и Талаата Паши – уничтожили более миллиона армян. Высшему германскому военному командованию и правительству был очевидно известен этот факт, но он был строго засекречен.  Геноцид вырастает из агрессивного национализма, который развился во многих странах с конца 19-го столетия.

Более того, нельзя отрицать тот факт, что изобретение атомной бомбы, которая уничтожила сотни тысяч людей за один взрыв,  состоялось в том же историческом контексте, что и геноцид. Сегодняшний резкий рост населения называют демографическим взрывом; создается впечатление, что историческая судьба человечества отвечает  на него контр-взрывами, убийством целых народов. Я привожу эту параллель только для того, чтобы показать, насколько чудовищны силы, против которых должен действовать человек на протяжении мировой истории.

Поскольку возможность изменить объективные  - социальные и политические – условия сегодня чрезвычайно ограничена,  все усилия против повторения Аушвица неизбежно оказываются субъективными.  Под этим я понимаю прежде всего психологию людей.  Я не верю в действенность аппелирования к вечным ценностям, не представляющих какого-либо интереса для тех, кто способен совершать жестокости.  Я также не верю в действенность обращения к позитивным качествам преследуемых меньшинств.  Корни надо искать в преступниках, не жертвах,  уничтожаемых под ничтожными предлогами.  

Необходимо то, что я называю «обращением к субъекту». Необходимо знать механизмы, побуждающие людей совершать подобные поступки, открывать им эти механизмы, и  пытаться  через осознание людьми этих механизмов предотвращать их повторение. Не жертвы виноваты, даже если их рассматривать в софистическом и карикатурном смысле, который им все еще приписывают.  Виноваты те, кто бездумно направляли на них свою ненависть и агрессию. Нужно работать против этого безумия,  разубеждать людей применять силу в отношении окружающих, и учить их обращать внимание на самих себя.  Единственно действенным обучением, имеющим смысл – будет обучение критической саморефлексии. И поскольку согласно открытиям глубинной психологии, все личности, даже совершающие зверства, формируются в раннем детстве,  обучение, направленное на предотвращение зверств, должно концентрироваться на раннем детстве.  Я уже упоминал тезис Фрейда о недовольстве культурой.  Но это явление даже шире того, как он  его понимал,  прежде всего, потому что давление цивилизации, которое он наблюдал, сегодня усилилось до невозможности. В то же время, взрывные тенденции, к которым он впервые привлек внимание,скрывали такой уровень насилия, который он не мог предвидеть. Недовольство культурой, однако, имеет также и социальное измерение,  которое не ускользнуло от Фрейда, хотя он не  занимался его конкретным изучением. Можно говорить о клаустрофобии человечества в мире администрирования, о чувстве заключения в плотную и прочную социализированную паутину.  Чем плотнее паутина, тем сильнее хочется вырваться из нее, хотя связи предотвращают побег.  Это вызывает ярость против цивилизации. Восстание  сопряжено с насилием и иррациональностью.

Паттерн, которые подтверждается на протяжении всей истории преследований, таков, что ярость против слабых выбирает своей мишенью тех, кто представляется  наиболее социально уязвимыми, и в то же время – так или иначе — счастливыми. С социологической точки зрения я даже добавлю, что наше общество, хотя и все более уплотняется, в то же время вынашивает тенденции к дезинтеграции. Находясь под тонким поверхностным слоем упорядоченной, цивилизованной жизни, эти тенденции развиваются до своей крайности. Давление, оказываемое универсальной культурой на любое проявление индивидуальности,  на людей и институты, направлено на разрушение частного и индивидуального характера вместе с их способностью к сопротивлению. С потерей идентичности  и силы сопротивляться, люди также теряют способность противостоять в некоторый момент соблазну проявлять насилие по отношению к другим.  Они оказываются не в состоянии противостоять властям, когда последние отдают им приказ во имя  некоего идеала, в который они плохо верят.

Говоря о том, чему надо учить после Аушвица,  я имею в виду две вещи: во первых обучение детей, в особенности в раннем возрасте; затем общее просвещение, создающее интеллектуальный, культурный и социальный климат, в котором невозможны зверства, климат, в котором мотивация, приводящая к зверству, становится относительно осознанной. Естественно, я не могу даже грубо описать план такого обучения.  И все же, я хотел бы указать на некоторые нервные центры. Часто, например, в Америке, полагают, что характерное германское доверие к властям привело к национал-социализму и даже к Аушвицу. Я считаю такое объяснение слишком поверхностным, хотя здесь, как и во многих европейских странах, авторитарное поведение и слепая власть проявляют себя гораздо сильнее, чем это признается  в условиях формальной демократии. Скорее надо признать, что фашизм и весь  ужас, который он вызвал, связаны с тем, что старая власть Kaiserreich  устарела и была сброшена, в то время как люди психологически не были готовы к самоопределению. Они оказались не готовы к свободе, которая свалилась им в руки.  По этой причине пришедшие на смену авторитарные структуры приняли разрушительный – и я бы сказал безумный – характер, которого они не имели ранее, или который во всяком случае не проявлялся. Если рассмотреть, как приход лидеров, у которых нет реальной политической функции, приводит к всплескам экстаза у населения, можно убедиться, что у сегодняшних лидеров гораздо больший авторитарный потенциал, чем может показаться.  Я хотел бы, однако, подчеркнуть, что появление или непоявление фашизма в конечном итоге это вопрос не психологии, а социологии. Я говорю так много о психологии только потому что другие, более существенные аспекты, лежат весьма далеко от влияния образования, если вообще не от вмешательства людей.

Очень часто, доброхоты, не желающие повторения насилия,  пытаются возродить понятие  [общественных] «связей».  По их мнению, тот факт, что людей ничего не связывает, ответственнен за происходящее. На самом деле, потеря власти- одно из условий садистско-авторитарного режима.  Для нормального здравого смысла кажется логичным призвать к общественным связям, которые предупредили бы  садистские, разрушительные импульсы и громогласно требовали: “Так нельзя поступать.”  Тем не менее, я полагаю иллюзией обращение к общественным связям — не говоря уже о требовании, чтобы каждый снова их обрел. Человек быстро чувствует ложь общественных связей, которые нужны только для того, чтобы произвести результат – хотя бы и положительный -  без реальных связей, которые воспринимаются людьми как нечто существенное для них самих. Удивительно, как быстро даже самые глупые и наивные люди реагируют, когда надо определить слабости  тех, кто их превосходит. 

Так называемые общественные связи легко становятся знаком  общих убеждений —человек принимает их, чтобы доказать, что он честный гражданин — или же связи могут вызвать отвращение -  психологически противоположный результат тому, к чему его призывают. Они подпадают под гетерономию, зависимость от правил и норм, которые не могут быть оправданы индивидуальным сознанием. То, что в психологии называют суперэго, сознанием, заменяется, во имя связей, внешними, взаимозаменяемыми авторитетами, что можно  легко видеть на примере Германии после коллапса Третьего рейха. Именно само желание потворствовать власти и подчиняться тому, что сильнее под маской нормы, и есть позиция мучителей, которая не должна иметь место. Именно по этой причине защита [общественных] связей фатальна. Люди, которые их принимают более или менее добровольно, оказываются в состоянии, когда нужно постоянно подчиняться приказам. Единственная истинная сила, противостоящая принципу Аушвица - автономия, и, если использовать выражение Канта: сила рефлексии, самоопределения, несотрудничества.

Однажды у меня был жуткий случай:  во время прогулки по озеру Констанс, я читал баденовскую газету, в которой был рассказ о пьесе Сартра Morts sans sepulchre (Мертвые без могил), в пьесе говорится о самых ужасных вещах.3 Очевидно, пьеса вызвала у критика беспокойство. Но он не объяснил свое недовольство ужасом темы, т.е. ужасом то, что происходит в мире. Напротив, он вывернул так, что в сравнении с позицией Сартра, который глубоко проникся ужасом, мы должны поддерживать —именно поддерживать — нашу веру в высшую материю: то есть, не признавать бессмысленность ужаса. Другими словами: с помощью благородной экзистенциальной песни критик хотел избежать встречи в ужасом. И здесь скрыта опасность того, что ужас может воскреснуть, что люди, отказывающиеся подпускать его близко и пресекающие даже разговоры о нем, как если бы сам говорящий был виновен, а не преступники.

Говоря о проблеме власти и варварстве я не могу забыть об одном моменте, который часто не принимается во внимание. Он описан в книге Евгения Когона «Государство SS», в которой есть несколько центральных прозрений в отношении всего комплекса и который до сих пор не проанализирован наукой и не использован в учебном процессе так, как следовало бы.4  Когон говорит, что мучители в концентрационных лагерях, где он провел годы,  были в основном сыновья фермеров.  Культурное различие между городом и деревней, которое по-прежнему существует, одно из условий возникновения ужаса, хотя конечно не единственное и не самое главное. Я далек от того, чтобы принижать сельское население. Я знаю, что от человека не зависит, где проходит его детство, юность.  Я отмечаю только тот факт, что искоренение варварства оказалось менее успешным в сельской местности, чем где-либо еще. Даже телевидение и другие средства массовой информации возможно не смогли изменить состояние тех, кто не поспевал за культурой. Мне кажется более правильным об этом сказать, и учитывать это, чем сентиментально превозносить некоторые качества сельской жизни, которые сегодня действительно под угрозой отмирания.  Я даже буду утверждать, что  одна из самых важных целей обучения – искоренение варварства в сельской местности. Это предполагает, однако, изучение сознания и  подсознания  сельского населения. Прежде всего, следует также рассмотреть влияние современных масс-медиа на  сознание – к чему даже близко не подходила либеральная буржуазная культура 19-го века.

Для того, чтобы изменить [варварское] состояние сознания, нормальной начальной  школьной системы, работающей (с проблемами) в сельской местности, недостаточно.  Я вижу здесь ряд возможностей. Первая возможность —я импровизирую здесь—телевизионные программы должны планироваться с учетом нервных центров определенных состояний сознания. Затем я могу представить себе создание неких мобильных образовательных групп из волонтеров, которые поедут в сельскую местность и через дискуссии, курсы и дополнительные инструкции попытаются заполнить наиболее опасные дыры в сознании. Я не закрываю глаза на то, что к этим людям могут относиться враждебно.  Но вокруг них может образоваться небольшой круг последователей, и образовательная программа распространиться дальше.

Однако надо понимать, что архаичная тенденция к насилию имеет место и в городских центрах, в особенности в крупных городах. Регрессивные тенденции, люди с подавленными садистскими инстинктами существуют сегодня везде в глобальном обществе. Здесь я хочу обратить внимание на извращенное и патологическое отношение к телу, которое я и Хоркхаймер описали в Диалектике Просвещения.5 Везде, где сознание ущербно, оно обращается к телу и  телесной сфере в несвободной форме, которая тяготеет к насилию. Для этого достаточно понаблюдать за определенным типом необразованного человека, его язык —в особенности, когда его упрекают или указывают на ошибки— становится угрожающим, как если бы лингвистические жесты выдавали в нем плохо скрываемое физическое насилие. Здесь надо обязательно изучить роль спорта, который недостаточно исследован критической социальной психологией. Спорт противоречив. С одной стороны, он может быть анти-варварским и анти-садистским за счет честной игры, развивает рыцарский дух, и не унижает слабых. С другой стороны, во многих проявлениях и практиках, он поддерживает агрессивность, грубость и садизм, прежде всего в людях, которые не подчиняются спортивной дисциплине, а просто смотрят, т.е. кричат со стороны. Такая двойственность должна изучаться систематически. Если образование способно как-то изменить ситуацию, то результаты надо приложить и к спорту.

Все это более или менее связано со старой авторитарной структурой, с типом поведения, я бы сказал, старой доброй авторитарной личности. Но мир Аушвица произвел характерные личностные типы, представляющие собой нечто новое. С одной стороны эти личностные типы символизируют слепое единство с коллективом. С другой -  поднимаются над коллективом, чтобы манипулировать массами, как это делали Гиммлер, Гесс и Эйхманн. Я думаю, самый важный способ предупредить опасность возникновения насилия – это работать против грубого доминирования всех коллективов, усилить сопротивление им, концентрируясь на проблеме коллективизации.  И это не абстрактная мысль, имея в виду страстное желание особенно молодых и прогрессивно-настроенных людей интегрироваться в ту или иную группу.  Надо начать с того, какие страдания испытывают индивидуумы в коллективе.

 Можно вспомнить свой первый опыт посещения школы.  Следует бороться  против т.н. фолквейз [Volkssitten], обрядов инициации всех типов, которые вызывают физическую боль— часто невыносимую— у человека, который должен заплатить болью за то, чтобы стать членом коллектива.6 Порочные практики обрядов, такие как Rauhna; chte и Haberfeldtreiben и подобные им, являют собой прямое указание на акты насилия национал-социалистов.7 Не случайно нацисты возвеличивали и культивировали такие насильственные практики под видом «обрядов». У науки есть одна важная задача. Она может эффективно перенаправить исследования народных обычаев [Volkskunde], с энтузиазмом проводимые нацистами, в русло, которое поможет устранить эти жестокие и бесчеловечные «народные развлечения».

Вся эта область приводится в действие идеалом, который играет существенную роль в традиционном образовании:  культивирование силы. Этот идеал может также ложно аппелировать к Ницше. Хотя Ницше имел в виду совсем другое.8 Я помню, как Богер во время процесса над Аушвицем истерически хвалил образование, построенное на строгости.  Он настаивал на том, что строгость необходима для того, чтобы создать «правильный тип человека».9 Такой идеал строгости в образовании, в который многие верят без особого размышления,  совершенно ложен. Идея, согласно которой мужество заключается в крайней выносливости, давно, как показала психология, является отражением мазохизма, который легко сочетается с садизмом. Сила и строгость, качества, которые превозносятся в образовании, означают совершенное безразличие к боли как таковой. При таком подходе стирается грань между собственной болью и болью другого. Тот, кто безжалостно поступает с собой, имеет право поступать так же с другими; тем самым он мстит за себя, за то, что ему самому не дозволено показывать боль, которую он подавляет. Этот механизм должен хорошо проникнуть в сознание, чтобы  обучение более не ориентировалось на боль и способность ее выносить. Другими словами, в образовании следует серьезно отнестись к факту, который хорошо известен из философии: душевную боль нельзя подавлять. Когда душевная боль не подавляется, когда человеку позволено испытывать всю боль, которую вызывает окружающая его реальность, тогда большая часть разрушительного в подсознании исчезает.

Люди, которые слепо вставляют себя в коллектив, превращаются в инертный материал, убивают в себе независимое существо. С этим приходит желание относиться к другим как аморфной массе. Я назвал тех, кто поступает таким образом “манипулятивным типом”  авторитарной личности,  когда дневники Гесса и записи Эйхмана не были еще известны.10 Мои описания манипулятивного типа относятся к последним годам Второй мировой войны. Иногда психология и социология способны конструировать концепты, которые эмпирически проверяются только по прошествии времени. 

Манипулятивный тип— как можно убедиться на примере нацистских лидеров— отличается стремлением к организации, неспособностью испытывать сиюминутные человеческие качества, отсутствием определенных эмоций, переоценкой реальной ситуации. Чего бы это ни стоило, он намерен проводить cвою предполагаемую, даже если она иллюзорна, Realpolitik.  Он ни на секунду не задумывается и одержим желанием действовать [Dinge zu tun], безразличный к содержанию своих действий.*  У него культ действий, активности, "эффективности", и он использует их как рекламный  щит своей активности. Если мои наблюдения не обманывают меня, и если социологические исследования позволяют сделать обобщение,  тогда этот тип гораздо более распространен сегодня, чем можно было бы предположить.** То, что в свое время было представлено несколькими нацистскими монстрами, сегодня видно среди многих людей, например, малолетних преступников, лидеров бандитских группировок, и им подобных, о чем можно прочитать в ежедневных газетах. Если попытаться свести данный манипулятивный тип к одной формуле –  в целях лучшего понимания – тогда я назвал бы этот тип – типом с конкретным сознанием. Люди подобной природы, так сказать, сводят себя к вещам. A затем, они сводят других к вещам. Это проявляется очень точно в выражении “прикончить” [“fertigmachen”], такое же популярное  у бандитов, как и у нацистов. Это выражение определяет людей как законченных вещей или подготовленных вещей. Согласно мысли Макса Хоркхаймера, пытка – это манипулирование людьми с целью скорейшей адаптации их в коллективы.11   Это соответствует духу времени, но конечно имеет мало общего с духом.  Я вспоминаю цитату из Поля Валери, который сказал перед началом последней войны, что "у бесчеловечности великое будущее".12  С этой бесчеловечностью трудно бороться, поскольку манипулятивные люди, будучи не способными к истинно человеческому опыту, проявляют нечувствительность, которая ставит их в один ряд с  определенным типом  умственно отсталых или психотических личностей, а именно шизоидами.

Для предотвращения повторения Аушвица мне кажется важным прежде всего выяснить условия, при которых появляется манипулятивный тип, а затем, изменив эти условия,  предотвратить его появление. У меня есть предложение: изучить весь ужас Аушвица всеми методами науки,  в частности применив психоанализ, для того, чтобы выяснить, как появляется данный тип.  Эти люди, все еще могли бы сделать что-то хорошее, в противовес своей личностной природе, так, чтобы подобные вещи не повторялись.  Это возможно только при условии, если они захотят сотрудничать в расследовании своего генезиса. Конечно, будет трудно заставить их заговорить; ни в коем случае нельзя применять их же методы для того, чтобы понять, как они стали такими. Тем временем, однако, в своей группе — а именно чувствуя себя старыми нацистами – они не выказывают ни малейшего признака вины. Но даже у них, возможно, существуют психологически чувствительные моменты, способные изменить их отношение, например, их нарциссизм, или, проще говоря, тщеславие. Они могли бы стать важным источником  исследования, если бы свободно говорили о себе, как Эйхманн, который наговорил целую библиотеку.  Наконец, можно предположить, что даже у этих особ, если копнуть глубже,  можно найти признаки старого сознания, которое часто находится в состоянии диссоциации. Как только мы изучим внешние и внутренние условия, которые сделали их таковыми, - или гипотетически создадим эти условия -  тогда возможно мы придем к практическим выводам, как сделать так, чтобы Аушвиц не повторился. Будет ли такая попытка удачной или нет, нельзя сказать заранее; я не хочу ее переоценивать.  Надо помнить, что индивидуумов нельзя оценивать автоматически по условиям, в которые они попадают. В одинаковых условиях, одни люди развиваются одним образом, другие совершенно другим.  Тем не менее, такие усилия мне кажутся не напрасными. В простой постановке вопросов уже содержится потенциал для просветления. Ужасающее состояние сознания и подсознания находится под влиянием идеи, согласно которой частное поведение — раз и навсегда заданная природа, а не историческая эволюция. Я указывал о понятии конкретного сознания.  Это прежде всего сознание, слепое к историческому прошлому, все его догадки самообусловлены, и выступают как случайный абсолют.  Если этот насильственный механизм сломать, то я думаю, что-то хорошее может получится.

Более того,  в связи с конкретным сознанием, следует также пристально посмотреть на отношение к технологии, и конечно не только в небольших группах.  Отношение здесь такое же противоречивое, как и в случае со спортом,  с которым оно оказывается связанным. С одной стороны, каждая эпоха производит такие персоналии — типы варьируются в зависимости от их психической энергии – и они нужны обществу. Мир, в котором технология занимает ключевую позицию сегодня продуцирует технических людей, настроенных на технологию.  Для этого есть основания:  в их узком поле деятельности их сложнее обмануть, и это сказывается на всей ситуации.  С другой стороны, есть нечто чрезмерное, иррациональное, патогенное, в современном отношении к технологии.  Есть “пелена технологии.” Люди склонны принимать технологию за вещь в себе, конечную цель, самостоятельную силу, и забывают, что она  - всего лишь продолжение человеческой изобретательности. Это средство— концентрированное выражение самосохранения человечества – фетишируется, потому что конечная цель – жизнь с человеческим достоинством— скрыта и удалена из сознания этих людей.13 Как только эта цель формулируется в таком общем виде, возникает просветление.  Но такая гипотеза еще слишком абстрактна. Еще недостаточно ясно, как фетишизация технологии возникает в индивидуальной психологии отдельных людей, где лежит граница между рациональным отношением к технологии и ее переоценкой, которая в конце концов ведет к точке, в которой  человек изобретает эффективную железнодорожную систему, перевозящую жертвы в Аушвиц, и  быстро забывает, что с ними должно случиться. Нас волнует именно этот тип, который склонен фетишизировать технологию — грубо говоря, это люди, которые не способны любить.
  
Я не хочу звучать сентиментально или выступать как моралист,  просто хочу указать на дефект в их либидозном отношении к другим.  Это люди замороженные изнутри;  они отрицают возможность любви, устраняют любые проявления любви к другим, прежде чем она может возникнуть. И если какая-то способность любить  у них сохраняется,  они переносят ее на устройства. Эти авторитарные типы, которые мы исследовали в Беркли при написании «Авторитарной личности», предоставляют нам достаточно доказательств. Испытуемый субъект — это выражение само пришло от конкретного сознания — сказал о себе: “Я люблю хорошее оборудование” [Ich habe hu; bsche Ausstattungen, hu; bsche Apparaturen gern],14 будучи при этом совершенно безразличным к тому, что это за оборудование.  Его любовь была поглощена вещами, машинами как таковыми. Тревожно то, что с этим трудно бороться – данная тенденция захватила всю цивилизацию.  Противостоять этому значит восстать против духа времени; но я уже об этом говорил в связи с темными аспектами образования, противостоящего Аушвицу.

Как я уже говорил, эти люди отличаются холодностью. Здесь я позволю себе несколько общих мыслей в отношении холодности. Если бы холодность не была фундаментальным предметом антропологии, то есть, складом ума, если бы люди не были так глубоко безразличны к остальными за исключением нескольких наиболее близких людей (и скорее всего, из-за вполне осязаемых интересов), тогда Аушвиц  был бы невозможен -  люди не позволили бы этому случиться. Общество в его нынешней форме — и несомненно оно такое уже столетия — основано не на привлекательности, притяжении  к другим (как это предположил еще Аристотель),  а на преследовании личных интересов в противовес интересам всех остальных.15 Это проникло в самую сердцевину человеческого характера. Противостоит этому, по моему наблюдению, стадный инстинкт т.н. одинокой толпы [die einsame Menge],16 как реакция на указанный процесс, связывающий вместе холодных людей, которые не могут выносить свою холодность, но и не могут изменить ее. Каждый человек сегодня, без исключения, чувствует очень мало любви по отношению к себе,  потому что люди потеряли способность любить. Неспособность идентифицировать себя с другими была бесспорно самым главным психологическим условием того, что Аушвиц мог произойти в центре одного наиболее цивилизованных народов. «Единомышленниками» были главным образом те, кто преследовал свой собственный интерес, и чтобы не подвергать себя риску, держал язык за зубами. Это общий закон статуса-кво. Молчание в условиях террора было его следствием.17  Холодность социальных монад, изолированность бизнес-конкурентов, были его предварительным условием, как и индифферентность к судьбам остальных. Мучители знали это, и все время проверяли на практике.

Поймите меня правильно. Я не хочу проповедовать любовь. Я считаю, что проповедовать ее безнадежно; ни у кого нет права ее проповедовать, поскольку, как я сказал, сегодня у всех без исключения ее недостаток. Проповедь любви уже заранее предполагает у тех, к кому она направлена структуру характера, отличную от той, которую надо изменить. Потому что   люди, которых должно полюбить, сами не могут любить, и поэтому не вызывают симпатии. Одно из великих побуждений христианства, не совпадающее с его догмой между прочим,  состоит в устранении этой холодности, которая пронизывает всех и вся. Но эта попытка провалилась; и конечно потому что она не затронула социальный порядок, который производит и воспроизводит эту холодность. Вероятно теплота среди людей, к которой каждый стремится, никогда не имела места [в истории],  за исключением коротких периодов и в очень небольших группах,  возможно даже среди мирных дикарей. Презираемые всеми утописты понимали это. Так, Шарль Фурье определял притяжение как нечто, что сначала надо произвести посредством гуманного человеческого порядка, признавая, что это условие может наступить только, когда побуждения людей не подавляются, но реализуются и освобождаются. Если что-либо и может помочь против холодности, ведущей к катастрофе, то это понимание условий, приводящих к ней, и попытка борьбы с этими условиями,  сначала в обители индивидуума. Многие думают, что чем меньше отказывать детям, тем лучше, тем больше шансов на успех. Но здесь также подстерегает опасность. Дети, у которых нет представления о жестокости и тяжести жизни, затем, после выхода из своей безопасной среды, оказываются незащищенными перед лицом варварства. Прежде всего, однако, трудно пробудить теплоту у родителей, которые являются продуктом общества и несут на себе его отпечатки. Стремление дать детям больше тепла сводится к искусственным приемам, что дает отрицательный эффект. Кроме того, любовь нельзя привить к профессиональным отношениям между учителем и учеником, доктором и пациентом, юристом и клиентом. Любовь нечто сиюминутное и по своей природе противоречит взвешенным отношениям. Призыв к любви —в императивной форме, которой следует подчиниться— своего рода идеология, которая только усиливает  холодность. Она представляет собой принудительную, гнетущую проповедь, которая не имеет ничего общего со способностью любить. Первое, что надо сделать, следовательно, это проанализировать причины его появления.

   В заключение, несколько слов о субъективных механизмов, без которых Аушвиц вряд-ли был возможен. Знание этих механизмов необходимо, как и знание стереотипных защитных механизмов, блокирующих сознание. Тот, кто сегодня утверждает, что этого не было или что было все не так ужасно, уже защищает случившееся и будет готов безучастно наблюдать или принимать участие в зверствах, если они вновь произойдут. Даже если рациональная мысль, как хорошо известно из психологии, не сможет полностью устранить подсознательные механизмы, она, по крайней мере, усилит определенные встречные подсознательные импульсы и создаст атмосферу, не поддерживающую крайности. Если все культурное сознание проникнется идеей патогенного характера наклонностей, приведших к Аушвицу, тогда возможно люди смогут контролировать эти наклонности.

Более того, следует иметь ввиду, что возможна ситуация, которая будет напоминать Аушвиц.  Завтра может придти группа, отличная от евреев,  скажем, пожилые люди, которых, между прочим, оставляли в покое в Третьем рейхе, или интеллектуалы, или просто девиантные группы.  Как я указывал, климат, который наиболее располагает к возникновению Аушвица - это возрождение национализма.  Он наиболее злокачественнен именно потому, что  в эпоху международных коммуникаций и межнациональных объединений, национализм на самом деле не верит в свои идеалы и должен довести себя до крайности, чтобы заставить себя и других поверить  в то, что он все еще что-то значит.***

  Конкретные возможности сопротивления, тем не менее, есть и их нужно показать. Например, следует исследовать историю убийств с помощью эвтаназии, которая в Германии, благодаря сопротивлению этой программе, не была реализована в полном объеме национал-социалистами.  Сопротивление ограничивалось указанной группой:  это в частности весьма показательный и распространенный симптом общей холодности. Холодность ко всему, что происходит внизу, однако узкая и недальновидная.  Практически любой, прямо не относящийся к преследуемой группе, может быть забран; в этом смысле надо аппелировать к эгоистическому интересу каждого. — Наконец,  надо изучить особые, исторически обусловленные объективные условия преследований. Так называемые "движения национального возрождения" в эпоху, когда национализм стал анахронизмом, в особенности подвержены садистским практикам.

Все политические инструкции наконец должны концентрироваться вокруг главной идеи: Аушвиц не должен повториться. Это возможно только в случае, если они будут высказываться открыто, без страха задеть кого-либо из властей.  Обучение должно трансформироваться в социологию, т.е. учить тому, как социальные силы формируют политику. Надо научить критически думать— и это только один из примеров— в отношении такого респектабельного понятия как “цели государства”; т.е. позиционирования прав государства над правами  граждан,  приводящего ко всевозможным зверствам.

Уолтер Бенджамин спросил меня однажды в Париже, во время иммиграции,   действительно ли  в Германии достаточно мучителей, способных выполнять приказы нацистов ?  Достаточно. Вопрос был непрост. Бенджамин чувствовал, что люди, выполняющие приказы, в отличие от бюрократов-убийц, сидевших за столами и идеологов, оперировали против своих же интересов, они убивали себя в той же степени, что и других.  Я боюсь, что меры, принимаемые даже изощренным образованием, вряд ли предупредят появление новой поросли кабинетных убийц. Но в отношении людей "снизу", которые будут им служить и принижать себя, подобно богерам и кадукам:  против их появления, образование, возможно, сыграет свою некоторую положительную роль.
 


Ссылки

1 Sigmund Freud, Massenpsychologie und Ich-Analyse (1921) and Das Unbehagen in der Kultur (1930); English: vols. 18 and 21, respectively, of The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, trans. James Strachey (London:  Hogarth Press, 1975).
2 Die Vierzig Tage des Musa Dagh (1933) by Franz Werfel. Set in Syria in 1915, the novel recounts the resistance offered by the Armenians against more numerous and better equipped Young Turk forces. The Armenian forces entrench themselves on the mountain Musa Dagh for forty days and, on the verge of being overwhelmed, are rescued by an Anglo-French naval squadron. English: The Forty Days of Musa Dagh, trans. Geoffrey Dunlop (New York: Viking, 1934).
3 German translation Tote ohne Begrdbnis of Jean Paul Sartre, Morts sans se; pulchre in Theatre, vol. I (Paris: Gallimard, 1946). English: The Victors, in Three Plays, trans. Lionel Abel (New York: Knopf, 1949).
4 Eugen Kogon, Der SS-Staat: Das System der deutschen Konzentrations lager (Frankfurt: Europdische Verlagsanstalt, 1946); numerous reprints. English: Eugen Kogon, The Theory and Practice of Hell: The German Concentration Camps and the System Behind them, trans. Heinz Norden (New York: Berkley, 1950).
5 Cf. Max Horkheimer and Theodor W. Adorno, Dialectic of Enlightenment, trans. John Cumming (New York: Seabury Press, 1972; reprint, New York: Continuum, 1989), esp. 231–236.
6 Cf. William Graham Sumner, Folkways: A Study of the Sociological Importance of Usages, Manners, Customs, Mores, and Morals (Boston: Ginn, 1906). Cf. also Soziologische Exkurse: Nach Vortrdgen und Diskussionen, vol. 4 of Frankfurter Beitrdge zur Soziologie (Frankfurt: Europdische Verlagsanstalt, 1956), 157; and T. W. Adorno, Einfu; hrung in die Soziologie (Frankfurt: Suhrkamp, 1993), 77. Adorno planned to have Sumner’s book translated into German when he returned to Frankfurt after the war.
7 Rauhna; chte: hazing ritual during the nights of Christmastide; Haberfeldtreiben: old Bavarian custom of censuring those perceived by the community as (often moral or sexual) reprobates who have been overlooked by the law. Cf. T. W. Adorno, Einfu; hrung in die Soziologie, 65, where Adorno speaks of “Oberbayerische Haberfeldtreiben” in the context of the conceptual opacity of Durkheim’s faits sociaux.
8 Cf. Friedrich Nietzsche, Beyond Good and Evil, trans. Walter Kaufmann (New York: Vintage, 1966), numbers 82, 210, 260, 269; The Gay Science, trans. Walter Kaufmann (New York: Random House, 1974), number 26; “On the Old and New Tablets,” no. 29, in Thus Spake Zarathustra, trans. Walter Kaufmann (New York: Viking, 1966), 214.
9 Wilhelm Boger was in charge of the “escape department” at Auschwitz and took pride in the fact that it had the fewest escapes of any concentration camp. As one of the twenty-one former SS men brought before the “Frankfurt” or “Auschwitz” trials (1963–1965), Boger was accused of having taken part in numerous selections and executions at Auschwitz as well as having mistreated prisoners so severely on the “Boger swing” (a torture device he invented) during interrogation that they subsequently died. The court found him guilty of murder on at least 144 separate occasions, of complicity in the murder of at least 1,000 prisoners, and of complicity in the joint murder of at least 10 persons. Boger was sentenced to life imprisonment and an additional five years of hard labor.
10 See Adorno’s interpretation of The “Manipulative” Type in The Authoritarian Personality, by T. W. Adorno, Else Frenkel-Brunswik, Daniel J. Levinson, and R. Nevitt Sanford, in collaboration with Betty Aron, Maria Hertz Levinson, and William Morrow, Studies in Prejudice, ed. Max Horkheimer and Samuel
H. Flowerman (New York: Harper & Brothers, 1950). 767–771.
11 See part 3 of “Egoism and the Freedom Movement: On the Anthropology of the Bourgeois Era,” (1936) in Max Horkheimer, Between Philosophy and Social Science: Selected Early Writings, trans. G. Frederick Hunter, Matthew S. Kramer, and John Torpey (Cambridge, Mass.: MIT Press, 1993).
12 Original reflections on “L’inhumaine” in Paul Vale; ry, “Rhumbs” in OEuvres II, ed. Jean Hytier (Paris: Gallimard 1960), 620–621.
13 The “technological veil,” as Adorno and Horkheimer first conceived it, is the “excess power which technology as a whole, along with the capital that stands behind it, exercises over every individual thing” so that the world of the commodity, manufactured by mass production and manipulated by mass advertising, comes to be equated with reality per se: “Reality becomes its own ideology through the spell cast by its faithful duplication. This is how the technological veil and the myth of the positive is woven. If the real becomes an image insofar as in its particularity it becomes as equivalent to the whole as one Ford car to all the others of the same range, then the image on the other hand turns into immediate reality” (“The Schema of Mass Culture,” (1942), trans. Nicholas Walker, now in Adorno, The Culture Industry: Selected Essays on Mass Culture, ed. J. M. Bernstein [London: Routledge, 1991], here p. 55). Original in GS 3:301. Adorno used the concept throughout his works, e.g., the 1942 text “Reflexionen zur Klassentheorie,” GS 8:390, and the 1968 text “Spa;tkapitalismus oder Industrie gesellschaft,” where he defines it as follows: “The false identity between the organization of the world and its inhabitants caused by the total expansion of technology amounts to upholding the relations of production, whose beneficiaries in the meantime one searches for almost as much in vain as the proletariat has become invisible” (GS 8:369).
14 Cf. Adorno’s qualitative evaluation of the clinical interview with “Mack,” the exemplary subject prone to fascism as presented in Authoritarian Personality, 789; cf. also pp. 55, 802.
15 According to Aristotle, “man is by nature a political animal. And therefore men, even when they do not require one another’s help, desire to live together,” where “common advantage ” and “friendship as political justice” hold states together. Cf. Politics, 1278bl6–25 and Nicomachean Ethics, 1155a2l–28 and 1160a9–14.
16 David Riesman, The Lonely Crowd: A Study of the Changing American Character (New Haven: Yale University Press, 1950).
17 Radio version and first published version continue as follows: “Similar behavior can be observed in innumerable automobile drivers, who are ready to run someone over if they have the green light on their side.”

_______________________________________

*Ф. Достоевский  впервые описал этот тип в романе  «Бесы» - ВП. 
** «Манипулирующий тип» можно также распространить и на бизнес-активность. - ВП
*** Опасное возрождение национализма происходит сегодня во многих странах, и ведет к новым зверствам по отношению к "чужим".  К качестве "чужих" могут выступать не только говорящие на другом языке, иностранцы или приезжие, верующие "не в того бога", но и просто пожилые и бездомные, люди и животные, женщины, дети, геи, и даже одетые "не по моде". - ВП





[Комментарий. Сознание отказывается понимать и принимать то, что произошло в Аушвице: в самом центре Европы, одна из самых цивилизованных и образованных наций (если не самая цивилизованная) замучила 1,1 млн ни в чем не повинных людей, отравила их газом как вредных насекомых, и затем сожгла трупы.  Разум отказывается это понимать.
  Конечно, в истории человечества было много зверств, можно вспомнить истребление индейцев европейцами, да и совсем недавние преступления коммунистических режимов, атомная бомбежка в общем мирных городов, т.п.  И все-таки они не так поражают воображение.  
  Но методически, с садистским наслаждением, убивать сотни тысяч людей, это извините, выше моего понимания.  Значит, в человеке есть такие темные глубины, которые надо изучать и не допускать их повторения. Об этом статья Адорно.
  Но многие ли читали Фрейда в бывшем Советском Союзе?  Я лично не припомню, чтобы Фрейда нам излагали в школе и институте.  Об Аушвице говорили мало и неохотно, хронику показывали редко, о психологии нацистов почти не говорили. 
   И до сих пор, теория Фрейда и его последователей не изучается и в целом игнорируется. Более того, его исследования перевираются и ложно трактуются.  Главные его труды не находят поддержки ни у социологов, ни политиков.
  Не потому ли новые аушвицы маячат на горизонте?   - ВП]




            

© Copyright: Виктор Постников, 2015
Свидетельство о публикации №215051601290