* * *
В общем, обследование подтвердило все, что говорилось во Владимире, Ленинграде, Чистополе, Казани. Если везде одно и то же – возможно, правда, что Витя преувеличивает болезнь? Это просто от усталости, от слабости? Пройдет.
Витя на нашу спасительницу произвел самое хорошее впечатление.
– Да, хороший, видно, человек. Подкормить его надо. До лета окрепнет, а летом у нас тут хорошо. Лес, речка! В столовую нечего вам ходить. Готовьте дома. Все равно ведь печь топится. Базар тут рядом. Мясо можно купить. Мужчине мясо необходимо!
Единственный недостаток был в доме. Зимой не было воды. Все замерзало. Поэтому жители возили воду в 40-литровых бидонах из-под молока на санках, качая воду из водонапорной башни.
Бидон нам заботливо был выдан, а санки со старой квартиры мы попросили разрешения придержать у себя.
Раз в два дня мы ходили с Витей за водой, привязывая бидон к спинке санок, и придерживая его, чтоб он не опрокинулся вместе с санками. Это был единственный физический труд для Вити. Я шутила:
– Ви, это называется трудотерапия! Сейчас даже в санаториях ее практикуют.
Но на шутки Витя не реагировал. Он все принимал всерьез.
– Ну что ж, если она помогает человеку – это хорошо! Я с удовольствием буду делать, что смогу.
Дрова я колола сама. Мне ужасно нравилось это занятие. Толстые чурки раскалывались легко, со звоном.
– Ви, я чувствую себя прямо-таки богатырем! Попробуй ты?
Витя поднимал топор, взмахивал им...
Нет, Ниночка, прости меня. Я не могу. Мне больно делать это движение...
Спустя несколько дней Анна Степановна сказала, что ее вызывали в милицию и выговаривали за то, что она взяла таких постояльцев.
– А я им ответила, что это мое личное дело, а люди хорошие, спокойные – пусть живут. Тем более, что я одна в доме.
На очередном свидании-беседе (мы всегда заходили в кабинет вместе) с начальником милиции Виктору объявили, что он нарушил правила, переселившись в другое место.
– Это не он, это я нарушила. Я буду жить здесь, и муж будет жить со мной.
Предъявили и второе нарушение – что не работает, хотя медицинское заключение подтверждает, что Некипелов может выполнять легкую работу.
– Срочно оформляйтесь на работу – иначе будут осложнения!
Ладно. Сходили в "Леспромхоз" – Витя предложил свои услуги в качестве секретаря-делопроизводителя.
– Нет, такой работы нет. Нам лесорубы нужны. Подъехали на автобусе к швейной фабрике.
– Нам нужны ученики. Но не вашего возраста. В библиотеке, в аптеке, в книжном были уже.
– Найдите мне посильную работу, и я буду работать, – заявил Виктор в милиции. – Это не моя, это ваша забота.
Вообще там, в милиции, Витя держался прямо, независимо, голос становился жестким, даже злым. Казалось, вот сейчас взорвется... Но не взрывался. Пришел, отметился, ушел – все, что он обязан выполнять. На этом его отношения с милицией кончались.
Выходили оба возбужденные, но дома успокаивались, пили чай, играли в шахматы. Одновременно я что-то готовила.
Однажды только вскочил после слов начальника милиции:
– Мы найдем способ заставить вас работать.
– Давайте, давайте еще срок!.. На это вы мастера!
Я с трудом вывела Витю из кабинета. На улице он тут же "отошел".
– Давай зайдем, Нинуш, в этот магазин. Мы ни разу не были в нем.
Зашли. Куча всякого товара. Купили два покрывала на кровати – цвет понравился, и дешевые.
Морозы резко спали. Но все равно холодно гулять.
– На улице хорошо, – говорю я, – а дома лучше, – отпирая замок. И, правда, дома хорошо. Светло. Тепло. Кровати мы сдвинули вместе. И получилась широченная – что в длину, что в ширину. А когда накрыли ее двумя покрывалами, получилось просто "королевское" ложе.
На почту ходили ежедневно. Почти всегда что-то было: письмо, телеграмма, посылка. Посылкам Витя радовался особенно. Посылка из Горького – одна, другая...
– Надо дать телеграмму, Нинуш, надо поблагодарить. Да, это замечательно, что Люся и Андрей Дмитриевич побеспокоились, позаботились...
– Конечно, дадим. Сегодня же.
– И еще надо составить список, что было в посылке.
– Зачем, Ви?
– Нет, обязательно надо.
– Ну, если тебе так хочется...
Я понимала: это лагерная привычка – иметь список своих вещей, вести учет всех получений.
Со следующей посылкой от Лены Санниковой – то же самое.
– Да не нужно, Ви! Напишем письмо...
– Нет, надо, – и я чувствую жесткость в голосе, жесткость-сопротивление. "Пройдет. Не надо давить", – сказал внутренний голос.
– Хорошо. Диктуй, я буду записывать.
И когда все закончено, улыбчивый довольный взгляд:
– Сыграем в шахматы? Вот бы с Сереженькой Ходоровичем сыграть сейчас.
Вите казалось, что он довел игру до совершенства.
– Ладно, Сережи нет, но ты не забыл, как я выиграла у тебя партию на пляже в Крыму?
– А что это – на пляже?
– То есть как что? На море, на берегу!
– Ой, Нинуш, я так много забыл!
– Ну, не наговаривай на себя, Ви. Что-то все забывают. Умань ты же не забыл? Надежду Витальевну, Зору Борисовну?
– Нет, это не забыл. Это замечательные женщины!
– А Коктебель?
– Кто это?
– Коктебель в Крыму, Ви, дом Волошина...
– Волошин – это кто?
– Ви, – почти рассердилась я, – ну, кто Марина Цветаева?!
– Не знаю.
Вот тут мне впервые стало по-настоящему страшно. Витя не шутил. Он смотрел на меня ясными, чистыми глазами, и я не видела в них ни Волошина, ни Цветаевой – а ведь как много писал о них в 1974 году, и потом – в 1980-м!
Я не могла поверить.
– А Асю, Таню Великановых ты помнишь?
– Конечно. И очень люблю их обеих.
– А Анну Ахматову?
– Ох, прости, Нинуш, не помню.
– Но Пушкин, Герцен, Тютчев...
– Не помню. Да, я многое забыл. Давай в шахматы сыграем!
– Какие шахматы, Ви! Давай почитаем стихи!
Люся Боннэр прислала несколько тоненьких сборничков поэзии – Пушкин, М.Цветаева, Тютчев. Я открываю наугад страничку томика Цветаевой. Читаю...
– Да, хорошие стихи.
– Ви! Ты читал их наизусть!
– Не помню. Ну, прости меня, Нинуш. Давай сыграем в шахматы!..
Странно. Витя помнил наизусть свой приговор, наизусть все 23 тома дела, помнил всех, кто ему писал, фамилии всех сокамерников и даже тех, что сидели в соседних камерах... Все это были "замечательные люди". Нет, один был "мерзавец", "очень нехороший человек", Семенов. "На всю тюрьму он кричал обо мне такие гадости, однажды даже ударил ведром по голове... Толя Корягин, о, это за...мечательный человек, вступился тогда и прибежавшему вертухаю сказал, что Некипелов не виноват, это Семенов виноват... Нас, правда, тогда – и меня, и этого Семенова – обоих наказали. Это был очень плохой человек. И спасибо Толе Корягину, что он заступился..." – Ви рассказывал это с интонацией возмущения и удивления – о Семенове, и благодарности и одобрения – о Толе.
Но как можно забыть то, что так знал и так любил! "Перегрузка памяти", – решила я.
Витя столько всего знал, он вбирал всю информацию, все прочитанное, все услышанное. Что же случилось? Каждый день, в течение семи лет, ежедневно повторяя текст приговора, содержание всего "дела", прибавляя к этому еще и новую тюремно-лагерную информацию – "это тоже пригодится", Ви, наверное, переоценил возможности памяти. Он запоминал новое, теряя старое. Новое было важнее – сохранить, ничего не упустить, ничего не перепутать... К этому располагали длительные ПКТ, ШИЗО – нужно было заполнить время максимально плотно, чтобы еще и отвлечься от холода, от голода... – я искала причину, искала объяснения во внешнем.
Иногда я видела, как вдруг Витя уходил в себя, шевелились губы.
– Ви, ты опять повторяешь "дело"? Мирушкин, забудь. У тебя ведь все записано. Уже не надо помнить... Хочешь, я все перепишу еще раз, на всякий случай?
– Да, Нинуш, это было бы хорошо!
Я переписывала, чтобы убедить Витю не стараться не забыть. Мы брали в библиотеке журналы, просматривали газеты. Часто нам их давали с собой. Но почитав 5-10 минут, Ви говорил: Устал я, Нинуш. Полежу немного. Спина болит.
Кричащей газетной "гласности" не верил.
– Очередное вранье. Горбачев – это Гробачев! Так я его зову. Он еще покажет себя!
Пробовали читать вслух. Витя по-прежнему читал выразительно стихи и, подражая диктору, газетные статьи. Но тут же признавался:
– Нинуш, я читаю и тут же забываю прочитанное, наверное, поэтому мне трудно читать.
– Ничего, Витюш. Нужно время, чтобы отойти от лагеря. Отдохнуть. Все будет хорошо. Все восстановится.
Вечером, ложась спать, я верила, что утром случится чудо. Витя сгребет меня в охапку и закружится от радости. Или вдруг скажет: Нин, ты лежи, я все сам приготовлю. Но проходили дни... и ничего не менялось. Мы ходили вместе за водой, мы ходили вместе за молоком, вместе на почту, мы проходили такие чудно устроенные ледяные горки-дворцы. Прежний Витя непременно затащил бы меня в этот дворец и по ледяным ступенькам взбежал бы на горку – и скатился бы с нее весело, озорно. Может быть, мы скатились бы даже вместе, забыв о том, что мы давно уже не молодежь. Да в нас когда-то и не было этой возрастной скучности. Дома всегда звучал смех. Когда-то... всего семь лет назад. Теперь Витя не смеялся, не шутил – исчезло чувство юмора. Исчезло восприятие жизни в объеме, в цвете, в звуке – в красоте. Осталось – внутреннее сопротивление насилию. Усилилось неприятие всякого мундира – от военного до милицейского. Появились уменьшительные слова, какие-то движения, сопровождающиеся объяснениями, уточнениями...
Нет, это был не Витя!
Помню, я написала почти отчаянное письмо Евгении Эммануиловне. Мне невозможно было пережить это одной. Мне невозможно было приехать не к Вите, увидеть не Витю. То есть это был он – и не он! Больше – не он!
Да, да, нужно терпение и время. Так просто невозможно выйти из камеры, из тюремного режима. Я каждое утро ждала чуда, а Витя, видимо, каждое утро просыпался в камере, и с трудом удавалось его растормошить, вывести из нее.
От Михаси пришло письмо.
...Как вы живете? Очень хочется знать, что там у вас происходит...
И что было написать в ответ?
Я описывала поселок, писала, что гуляем, играем в шахматы, раз в неделю ходим в баню! Белье отдаем в прачечную – и качество лучше фрязинского! Летом здесь, должно быть, райский уголок – вот если б еще милиции не было. Женя приедет – все расскажет потом.
Я ждала Женю и Сережу, чтоб они пожили с отцом пару недель; за это время я должна была получить полный расчет – т.е. уволиться с работы. Я должна была пойти в медуправление МВД. Я должна была подготовить маму к своему решению переехать к Вите. Одного его нельзя было оставлять. Я ждала ребят и боялась их приезда, их реакции.
...Папа очень изменился, – писала я, – но это можно понять – от лагерной жизни не молодеют...
На зимние студенческие каникулы приехали-прилетели Женя и Михайлина. Каково же было их нетерпение увидеть наконец отца не через стекло один-два раза за семь лет! Договорились, что Женя останется, а Михайлина вернется со мной. Поскольку я писала о морозах в -50°, ребята одеты были соответственно. На Михайлине не знаю чья – длинная овечья шуба с длинной свалявшейся шерстью. Шапка-ушанка. В Париже это был бы "шик", а в Абане на нас оглядывались. Самое неожиданное, что морозы кончились так же неожиданно, как начались. И больше – началась оттепель – плюсовая температура. С крыши капало!
Поэтому через три дня, уезжая из Абана, тулуп мы засунули в рюкзак, а на Михайлину надели Витину легкую куртку. Это тоже было очень выразительно.
Надо отдать должное – ребята все поняли, но никак не проявили своей растерянности. Они были терпеливы и ласковы с отцом.
– Как мне хочется послушать, как ты играешь, Михаленька! Как это устроить?
Пошли в музыкальную школу, на полчаса попросили дать фортепьяно. Есть же какой-то свободный класс.
– Приходите завтра.
На другой день пришли – увы, вы знаете, все занято. Может быть, завтра?
Но "завтра" мы уже улетали.
– Ви, в Доме культуры, где мы были в кино, я видела рояль. Пошли туда! Ну, наверняка разрешат.
Действительно – разрешили. Вот только электричество было отключено. "Ничего, это не страшно, мы посидим в темноте".
Михайлина села за рояль. И сыграла весь свой репертуар! Потом звуки смолкли. Мы все молчали. Глаза привыкли к темноте. Из черной она стала серой, может быть, оттого, что дежурная открыла дверь, и дневной свет равномерно рассеялся по стенам, стульям. Мы все стали видны.
Витя сидел неподвижно – по лицу катились слезы. О чем он думал? Что взволновало его? Музыка? Взрослость дочери? Необратимость времени?
– Спасибо, родная. Спасибо, Михасенька! Я так мечтал услышать твою игру.
Ну, вот, может быть, что-то случилось? Что-то стронулось?.. Вернулись домой.
– Михасенька, а ты играешь в шахматы?
– Немножко.
– Давай сыграем. Такой праздник для меня сегодняшний день!
– Нет, – вмешалась я, – сейчас мы все пойдем обедать в ресторан. Я ведь завтра с Линой улетаю, Витюш. Ты останешься с Женей. И у вас будет много времени играть, говорить...
В конце января мы вернулись с Михайлиной во Фрязино. Я видела, она была расстроена.
– Я уверена, Михайлиш, что папа выйдет из этого состояния.
В Москве была у Евгении Эммануиловны, у Машеньки, рассказала об истинном положении вещей.
Написала еще одно письмо Горбачеву и копию в МВД и УИТУ с тем, чтобы разрешили мужу обследоваться в Москве.
"Я не прошу об освобождении, я прошу только о разрешении приехать на обследование... Муж находится в очень тяжелом состоянии..."
Ответом было молчание. В Медуправлении попросили оставить заявление, они займутся этим вопросом...
Накануне приезда в Абан ребят нас вызвали к местному прокурору, для чего прислали двух ментов.
– Наверное, опять с работой. Но в справке из больницы указано же, что мне нельзя заниматься физической работой, а также работой, связанной с улицей из-за холода.
– Успокойся, Ви. Придем, все выяснится.
Прокурор принял очень вежливо. – Виктор Александрович... Нина Михайтовна... Садитесь, пожалуйста...
А дальше разговор о том, что времена сейчас меняются. Что большое внимание сейчас уделяется гласности, исправлению недостатков, имеющихся в нашем государстве. Многих, осужденных по статьям 190-1 и 70, освобождают, при условии написания ими заявления о том, что они не будут заниматься антисоветской деятельностью. И даже в некоторых случаях предлагается просто написать заявление с просьбой об освобождении по состоянию здоровья при условии отказа от прежней деятельности.
– Я ничего писать не буду. Если хотите освободить – освобождайте. А заявлений писать не буду.
– Но подумайте, Виктор Александрович. Можно ведь составить заявление так, чтоб оно не противоречило вашим убеждениям.
– Я сказал, что заявлений писать не буду. Никаких.
Возвращались в молчании. Я не могла стать на сторону прокурора. Но одновременно я понимала необходимость каких-то действий для освобождения Виктора. Нужно срочное лечение. Приписка "онкофобия" закрывала все двери для ссыльного.
А из эфира узнали о возращении из ссылки Андрея Сахарова и Елены Боннэр. Освободили Алтуняна из Мордовского лагеря... Получили радостное письмо от Мирослава Мариновича – он едет домой! Освобожден Корягин!
– Заявлений писать не буду!
С тем мы и уехали с Михайлиной. И, сидя у Евгении Эммануиловны, спрашиваю, что обо всем этом думает Сахаров.
– А вы позвоните им, Нина. Они будут рады.
Да, действительно. И надо ведь поблагодарить за посылки. Ви был так рад им!
Подошла Люся.
– Нина! Вы приехали? Что у Вити?.. Андрей! – слышу. – Это Нина Некипелова... Я передаю Андрюшу.
– Здравствуйте, Андрей Дмитриевич!
Рассказываю, что у Вити все плохо. Особенно со здоровьем. Нужно квалифицированное обследование, но, видимо, это невозможно. Что нас вызывал прокурор с предложением написать заявление, но Витя наотрез отказался... и т.д.
И ответ, я четко помню голос Андрея Дмитриевича, уставший, но убежденный:
– Нина, я вас прошу, передайте Виктору, что он должен написать заявление об освобождении по состоянию здоровья. Это чистая формальность. КГБ решил освободить всех политзаключенных, но просто освободить не может. Вы понимаете... Честь мундира.
Позиция Виктора мешает многим выйти на свободу. Передайте ему эти мои слова. От него зависит, чтобы люди жили дома, с родными... Своим отказом он мешает... На него смотрят другие...
– Да, да.
– Передайте непременно мое мнение Виктору.
– Хорошо, Андрей Дмитриевич. Я обещаю, что передам. До свидания!
Растерянно положила трубку. Остался неприятный осадок от слов А.Д. Я знаю, искренних, добрых... Но он по сути говорил то, что абанский прокурор. И как такое передать Вите?
– Нет, не могу.
– Но раз вас просили об этом, вы должны передать.
– Да, конечно, и я обещала.
– Тем более.
На второй день я вызвала Виктора на разговор.
И я передала ему все, что сказал мне Андрей Дмитриевич.
– Да, А.Д. так сказал? Хорошо, я подумаю.
Софья Васильевна полностью поддерживала позицию А.Д., и не только она.
Через несколько дней Женя по телефону сказал, что папа написал заявление и сдал в милицию.
Я не читала его.
На мой осторожный вопрос, по возвращении в Абан, Витя ответил, что написал о том, что просит освободить его по состоянию здоровья, а что касается его деятельности, то он никогда не занимался антиобщественной деятельностью, и что он оставляет за собой право выступлений с критикой в адрес правительства, если будет с ним не согласен.
Думаю, что оно не было таким коротким. Расспрашивать Женю не стала. Мне показалось, он не хочет никаких вообще разговоров.
На вопрос к Женьке "ну как вы тут?", он ответил:
– Я устал.
Женя улетел на следующий день. Мы остались одни.
Витя обрадовался очень, что я буду жить с ним.
– Я так и знал, милая, родная. Я так и знал! Спасибо тебе, спасибо за все.
– Но, Ви, разве могло быть иначе?
В середине февраля вдруг заявилась женщина – мастер швейной фабрики в сопровождении милиции. Менты внесли швейную машинку, мешок с кусками белой ткани и связкой узких полосок из нее же.
– Вот, вам нашли работу на дому.
Женщина объяснила, что работа не сложная. Нужно из нарезанной ткани сшить мешочки, подогнуть края и к ним пришить тесемки, сделанные из узких полосок, для чего их надо загнуть с двух сторон, потом сложить и прострочить. При нас она сшила такой мешочек – как образец.
– И сколько же таких мешочков надо сшить в день?
– Ну, как минимум шестьдесят. Когда материал закончится, мы привезем еще, а продукцию заберем. Если вы поняли, то я могу уйти.
– Да, мы все поняли, – ответила я, – до свидания.
Дверь закрылась. Мы смотрели на машинку, электрическую, кстати, на мешок, туго набитый тряпками... Мелькнула мысль, не будет ли звук машинки раздражать нашу Анну Степановну, надо спросить.
– Нет, нет, у меня все равно радио целый день. Не волнуйтесь. Что ж теперь делать, раз требуют.
Мне кажется, что она уже была в курсе, что с ней этот вопрос был согласован.
– Ну, что ж, Ви, отлично! Никуда не ходить, не ездить. Я буду помогать. Вдвоем-то мы сделаем эти 60 мешочков!
Увы... все оказалось гораздо сложнее. Нитки без конца рвались, и нужно было всякий раз находить это невидимое ушко иголки. Витя не видит, я с трудом даже в очках. В общем, это была мука-мученическая. Витя был абсолютно равнодушен, а мой оптимизм тоже довольно быстро иссяк.
Все-таки 10 мешочков в день мы делали, из них пару – Витя.
Но видеть его за машинкой, за этой тупой работой... я не выдержала в конце концов.
– Все, конец! Сколько сделали, столько сделали. За 10 дней – 103 мешка – по-моему, достаточно. Придут – я найду, что сказать. И первое – чтоб забрали машинку.
Через полмесяца появилась представитель фабрики. Я отдала ей 103 вымученных мешка, но зато образцово сшитых – без халтуры!
– Это все?..
– Больше не будет. И машинка больше не нужна. К сожалению, эта работа нас не прокормит.
– Но я не могу без начальства...
– А вы доложите ему, что так, мол, и так... И извините, мы спешим на почту, через 20 минут она закроется.
Никто больше не приходил. Машинка стояла упакованной, мешок – тоже.
Мы много гуляли, потом я что-то готовила и, конечно, играла с Витей в шахматы.
В середине марта срочно вызвали в милицию, где вместо ожидаемого "грозного разговора" Виктору объявили, что он освобожден. В паспортном столе ему выдадут справку об освобождении и паспорт.
Это было так неожиданно, что я не поверила тому, что услышала.
– И мы можем уехать в любой день?
– Да, как только получите документы.
– А как же с фабричным имуществом?
– За ним сегодня приедут.
Мы вышли из кабинета милиции.
– Ви, ты понимаешь это?! Ты свободен! Мирушкин, как только ты получишь паспорт, мы вылетим отсюда.
– Я не хочу никакого паспорта! У меня нет паспорта!
– Витюш, но без паспорта мы не сможем взять билет на самолет. Другим путем отсюда не уехать.
– Достаточно справки об освобождении.
– Хорошо, зайдем в паспортный стол.
Нас приняла крупная женщина в милицейской форме (как все-таки мерзко смотрится китель с погонами на крупногрудой женщине!). Она сказала, что для получения справки нужны три фотографии, и что сегодня прием уже закончен. Следующий приемный день – вторник. С четверга до вторника – четыре дня! Но это уже все-таки четыре свободных дня.
Мы были в доме одни. Анна Степановна уехала к сыну на две недели, поручив подтапливать и ее половину, что мы аккуратно делали.
Здесь, в Абане, жила ее сестра, но мы не знали, где. Спросили у соседки. Та объяснила, где живет сестра, ориентировочно, без названия улицы и дома. Но нашли! Сказали, что на следующей неделе мы уезжаем, и хотим оставить ключи.
– Оставьте в милиции, – довольно сухо сказал муж сестры. Видимо, отношения между домами были натянутыми.
Нам еще лучше, спокойней. Что-то еще надо сделать? Да! Отвезти санки Андрею Петровичу. Дома его, к моему великому удовольствию, не оказалось. Поэтому санки поставили у собачьей будки, из которой жалобно смотрели на нас собачьи глаза. У меня с собой было 200 г пряников, купленных по пути. Я отдала их этому несчастному заброшенному псу.
Взять белье из прачечной. Вместе зашли. Забрали аккуратно сложенное завернутое белье. Сказали спасибо, попрощались.
На почте позвонили в Москву и дали телеграмму домой, что вылетаем вместе в среду. Билеты до Москвы взяли в Абанском "аэропорту".
Хорошо, что рассчитались с Анной Степановной вперед. Оставили ей все продукты, что так заботливо присылали друзья. Все купленные у нее матрацы, подушки, одеяла. Нет, одно взяли с собой в качестве абанского сувенира. Купили два чемодана. Витя принимал самое активное участие во всех сборах. Вещей оказалось слишком много.
Во вторник мы уже по сути сидели на чемоданах. Сдав в паспортный стол фотографии, ждали час оформления справки. Наконец, вызвали Витю. Вошли мы оба. Вручили ему справку и... паспорт – старый паспорт, тот, что он отсылал девять лет назад в Президиум Верховного совета! Видимо, из Президиума он был отправлен в КГБ, из КГБ во Владимир, где и вложен был в дело при отправке в Пермь. И в паспорте было указано: жена Комарова Н.М., и значит, в личном деле тоже – но тогда какой чиновник и зачем сочинил ответ на мой запрос в 1980 году: "...поскольку у вас с Некипеловым разные фамилии, у нас нет оснований считать вас его женой"?..
В среду мы летели в Москву. Сдавая квартиру милиции, спросили, не могла бы их машина подвезти нас в аэропорт.
– Конечно, подвезем! – И никакой настороженности, никакой отчужденности. Почему же еще четыре дня назад на нас смотрели сверху вниз, наслаждаясь властью и вседозволенностью? Почему "при исполнении обязанностей" теряется человеческое, человек становится "нелюдем"?
В аэропорту в Красноярске Витя, проходя через контрольную полосу, "зазвенел". Вернули.
– Что у вас в карманах?
– Ничего.
– Снимите куртку.
– Это шмон?!
Едва успокоила Виктора, что это в целях безопасности проверяют всех. Виктор снял куртку. И опять "зазвенел". Снова вернули. Заставили вытащить все из карманов брюк, пиджака. Снять часы... В третий раз проходя контрольную площадку, опять "зазвенел".
– Может, догола раздеться?!
– Ладно, гражданин, проходите.
Вокруг тут же любопытные взгляды.
Витя надел куртку, шапку и прошел к выходу на посадку, прозвенев в четвертый раз.
Но этот осмотр-досмотр как-то быстро вернул его в лагерный мир. Лицо стало жестким, голос резким, твердым. Успокоился только в самолете.
Окончание следует.
|
