* * *
Первая ночь была страшной. Поздно вечером мы улеглись, закрыв "нашу" комнату занавеской, и Витя тихонько (не шепотом и не в голос) рассказывал мне, что он помнит наизусть все лагерные стихи, весь свой приговор со всеми точками и запятыми, все свое дело – 23 тома, помнит вложенные в его дело приговоры А.Гинзбурга, А.Щаранского, Ю.Орлова... помнит, с кем в какой камере сидел... – Хочешь, перечислю?..
Но тут к "хозяину" пришел гость. Слышно было, что они наливали в стаканы вино или водку – не знаю, – потом начали какой-то невнятный громкий разговор, наполовину – мат, потом кто-то из них грохнул об пол стулом, и он, кажется, разлетелся, что-то покатилось в нашу комнату. Укрывшись одеялом с головой, я шептала: Ви! Мирушкин! Мы завтра отсюда уйдем.
Потом "гость" ушел, стукнув дверью с улицы. Наступившую тишину в доме прервали крики и свист:
– Эй, вы там, наслаждаетесь, да?.. – стук в окно.
– Ну, торопитесь! Ты, Некипелов, береги жену!.. Мы тебе устроим веселую жизнь!.. – опять стук в окно.
– Ви, мне страшно!
– Ничего, ничего, они сейчас уйдут.
Но крики и хохот продолжались. Витя вскочил было с кровати... Я едва удержала его.
– Умоляю! Не выходи! Пожалуйста! Прошу тебя!
Через какое-то время, действительно, все стихло.
Я не спала всю ночь, лихорадочно думая, что же будет дальше. Надо пойти в милицию – раз. В поссовет – два. Но сначала – переселиться в гостиницу, забрав сразу все вещи, чтоб уже больше не видеть этого дома.
Утром, попросив у хозяина санки на время, погрузив на них чемоданы, сумки, остальное в руках и рюкзак на спину, мы попрощались с "приятным, добрым" хозяином и двинулись в гостиницу. Я заполнила бумажку на себя и мужа – и мы без каких-либо затруднений получили ключ от номера на двоих на втором этаже. Дежурная же и проводила.
– Правда, у нас холодно.
Это было заметно. Изо рта шел пар. Окна покрыты толстым слоем льда.
– Ничего, спасибо, думаю, не замерзнем.
– Я принесу еще одеяла.
– Спасибо большое.
– Внизу работает ресторан.
Дежурная была очень любезна. И ей явно хотелось поговорить. Не очень часто заглядывают сюда приезжие.
Наконец, мы остались одни. Ну, наконец-то мы одни без вертухая и, надеюсь, без подслушки. Но это уже такая мелочь. Даже если и есть, то это просто добавочный сервис – так живем.
– Здравствуй, Ви! – мы обнялись, и я боялась только одного: услышать – "мне больно", Нинуш. Но помогли Витина меховая куртка и моя шуба.
– Здравствуй, родная! Я так рад!
Вид Вити обязывал что-то делать. Иначе я никогда не вытащу его из какого-то заторможенного состояния. Я должна разбудить его! Должна дать ему силы выйти из зэковской оболочки.
– Так, сначала мы идем в ресторан. Надо поесть. Симпатичная официантка принесла меню.
– Что закажем, Витюш?
– Ох, я не знаю, я ничего не хочу, и мне больно есть.
– Мы закажем что-то мягкое.
– А молоко у них есть? Я бы поел манной каши. Молока не оказалось. Значит, каша отпала.
С трудом уговорила Витю съесть пюре с котлетой. Витя поморщился, но согласился.
Ничего, подумалось, понемногу привыкнет, конечно, трудно сразу.
– Все-таки, Нинуш, неудобно мне перед тем...
– Мужиком-алкашом?
– Да. Он все-таки помог мне в первые дни.
– Ви, пойми, они специально тебя поселили к нему!
– Нет, он был добрый ко мне.
– Да, но друзья у него не добрые! Я не хочу повторения вчерашней ночи, я не хочу видеть твоего "доброго хозяина", спящим в грязной телогрейке и в шапке. И, прости, я не выношу грязи. Чистить его дом мне не хочется... Ты фыр?
– Что такое "фыр"?..
– Это значит: "ты сердишься"?
– Нет, я тебя очень хорошо понимаю.
Ви забыл наш "условный язык"! Язык, на котором, разговаривая дома, мы хохотали, забавляясь недоуменным взглядом мамы, приезжавшей к нам. "Фыр", "фук", "фок", "терминус"...
Вообще, это было очень удобно, разговаривать своим языком, когда нужно было, чтобы тебя понял только один человек в большой компании.
Ви забыл наш язык!..
В тот участок памяти он заложил, от кого, в каком году, сколько пришло писем, даже дату, день!
– Хочешь, перечислю, например, весь 1984 год?
– Нет, Ви, не хочу! Я хочу, чтобы ты все это выбросил из головы. У тебя же все записано!
– А в 1981-м?
– Мир, Ви, ну, если тебе очень хочется! Но зачем это помнить?
– От тебя... от Ю.А... от Маши... от Жени... от Михаси... от...
– Вить, да у тебя просто феноменальная память, а ты жалуешься, что все забыл! Теперь веди меня в милицию.
– Да, да, мне как раз надо отметиться сегодня!
В кабинет к начальнику милиции мы зашли вместе. Я представилась.
– Вы надолго?
– На три недели, а потом буду здесь жить вместе с мужем. Но пока меня не будет, с отцом будут по очереди жить дети.
– Некипелов, вы еще не устроились на работу?
– Нет. Я должен сначала обследоваться в больнице.
– Вы обязаны работать.
– Вот после обследования, что скажут врачи... А кроме того, по специальности, я уже узнавал, здесь работы нет: ни в аптеке, ни в библиотеке...
– Слушайте, – вмешалась я, – какая работа, о чем вы говорите, сначала человеку нужно прийти в норму после "санаторных условий" лагеря.
– Это может длиться долго.
– Сколько будет, столько будет. Работать в таком состоянии муж не может. Я буду работать.
– Но у нас каждый человек обязан трудиться!
– Если он может... Но я не для этого зашла к вам. Я зашла, чтобы сказать, что муж ушел из квартиры, в которую вы поселили его, и будет жить со мной.
– А где вы живете?
– Пока в гостинице, но, надеюсь найти в ближайшие дни какое-то подходящее жилье.
– В гостинице ссыльным жить не положено.
– Почему?
– Не положено.
– Но он будет там жить, пока я что-то не найду!
Вышли из милиции. На улице солнце, мороз!
– Может, не стоит с ними спорить из-за жилья, Нинуш? В конце концов, там тоже хорошо.
– Ну, нет, Ви. После Нового года ты ляжешь на обследование, а я буду искать комнату.
По пути в гостиницу зашли в магазин, купили электроплитку, чайник, две кружки, две тарелки, две вилки, два ножа, две чайные ложки. Еще кастрюльку и сковородку. Итак, начало жизни в Абане почти такое же, как когда-то было в Умани.
В продуктовых – завал разной карамели, печенья, пряников... но ни кур, ни мяса, ни масла, ни сметаны. Есть, правда, какой-то обезжиренный сероватого цвета творог.
– Молоко можно купить в молочном магазине, утром, – объяснила продавщица.
Купили пряники, сахар, и, сказав "спасибо", вышли.
Принесли все свое богатство в гостиницу, включили электроплитку – пусть греет! Комнатка маленькая, немножко утеплим ее. Окно доверху закрыли одеялом, за которым устроили нечто вроде холодильника. Я распаковала вещи, что-то повесив в шкаф. Вскипятили чайник. Кофе, сгущенка, пряники, кстати, оказавшиеся очень мягкими и вкусными.
– Господи, как хорошо, Ви! Ты рад?
– Конечно! Вот только жалко, что придется лечь в больницу. Как ты будешь одна?
– Во-первых, не одна. Я буду приходить к тебе два раза в день.
Во-вторых, я буду искать "наш" дом.
В-третьих, буду звонить в Москву.
В-четвертых, писать письма.
В-пятых, изучать Абан.
В-шестых, подыскивать работу. Может быть, в местной аптеке нужен работник.
В общем, не тревожься. Главное, чтобы у тебя все было хорошо. Что скажут здешние врачи?
Отогревшись, снова вышли. Я уже просто рассматривала сам поселок. Место, должно быть, летом очень красивое. На горе лес. Внизу – речка. Улицы длинные, прямые, пересекающиеся такими же длинными, параллельными, под прямым углом. Простая, без хитростей, планировка – четко расчерченные квадраты. Около Дома культуры – большой парк. Ви показал библиотеку, и мы зашли в нее, спросили свежие газеты, – волновали события в Афганистане. Почти в каждой – встречи Горбачева с рабочими, с женщинами... с колхозниками. И везде: нужно, товарищи, хорошо, честно работать... нужно трудиться с полной отдачей... Господи, лепет какой-то. Занятие ли главы государства ездить по стране и уговаривать людей работать... Лексикон пионерского лагеря... Как все примитивно. И, тем не менее, везде улыбки, счастливые, искренние. Так же улыбались Хрущеву... и следующим... А экономика все хуже и хуже, а в магазинах все меньше и меньше продуктов. Но советский народ – терпеливый, ему все это ничего, ничего! Главное, чтобы чистое небо над головой. Главное, чтобы не было войны.
Какая красивая демагогия льется "сверху"... Мы должны не только охранять свои границы, но мы должны перестраивать нашу жизнь. Главное – гласность. Мы не должны скрывать наши недостатки. Каждый работник должен чувствовать свою ответственность перед страной. Поэтому от каждого требуется личный вклад. Нужно без боязни говорить о недостатках на каждом предприятии. Нужно, чтобы каждый человек мог указать руководителю на его недостатки. И тогда, только тогда мы добьемся успеха... и т.д. и т.п.
Кто-то, и многие, поверили в эту демагогию. Кто-то, немногие, решили слова обратить в действия. Кончалось это вызовом в КГБ... и серьезным советом прекратить "самодеятельность". Так было, например, с Женей Бузинниковым за преждевременную, самодеятельную гласность получившим статью 190-1 с ее 3 годами, причем строгого режима, поскольку не впервые, с Колей Толмачевым. И думаю, не с ними одними.
К вечеру, вернувшись к себе, с удовольствием отметили, что в комнате потеплело. Выпили чаю. Я вынула из сумки купленные шахматы.
– Сыграем в шахматы, Нинуш?
– Конечно! Тысячу лет не играла!
Сыграли четыре-пять партий. Одну я все-таки выиграла. Была ужасно довольна своими проигрышами. Нет, конечно, Ви встряхнется. Вот завтра он проснется, и мы окажемся в нашем 1979 году!
– Может, теперь ляжем спать, Нинуш. Я немножко устал, и грудь болит.
– Конечно же! Да мы еще так неудобно сидим!
– Нинуш, я тебя очень люблю, но ты простишь, если я сразу усну?
– Никогда!
– Ну, почему? Я же тебя очень люблю! – серьезно обиделся Витя, не уловив шутки.
– Конечно же, прощу! Ну, как ты можешь думать, что не прощу? В наказание – поцелую!
– Почему же в наказание? – опять так же серьезно.
– Да нет, Ви. Я шучу. Целую тебя! До завтра!
Утром первый сюрприз: в туалете вода на полу на хороших два сантиметра; второй сюрприз: умыться можно едва капающей из крана водой, холодной, естественно. Но ничего, стоически переносим эти сюрпризы. В этой стране иначе быть не может. В этой стране ничего не умеют, ни-че-го.
Нет, что-то умеют. Сумели же устроить так, что жизнь на этих необозримых просторах одинакова во всем. Те же стенды с передовиками, те же школяры с белыми воротничками, красными галстуками, те же стандартные киоски... Фрязино от Абана отличается только многоэтажными домами и расстоянием до Москвы. Там 35 минут электричкой, здесь почти семь часов полета; из Камешково до Москвы я столько же добиралась. Стандартные магазины, стандартные школы, больница, стандартные скверы со стандартными гипсовыми скульптурами Ленина, девушки с мячом, стандартный Дом культуры (в Умани мы его называли "Домом колхозника"). Значит, что-то умеют? Люди одинаково озабоченные, одинаково равнодушные, одинаково стоящие в очередях... Все по единому проекту. Это все-таки надо было суметь сделать!
И это страшно. Пролетев тысячи километров, оказываешься будто дома. Не было самолета. Не было длинного перелета. Есть такой же лозунг: "Превратим Абан в образцовый коммунистический центр". И еще: "Народ и партия едины"... Нет, это, правда, страшно – такая одинаковая серость во всем, везде.
Жизнь везде одинакова. И какая разница, где смотреть "Вокзал для двоих"? И где стоять в очереди за молоком?
Абан, Фрязино – все одно. Люди – те же. Знакомые, друзья будут реже, конечно, навещать. Зато летом здесь, наверное, красотища! Привыкнем. Может, со временем удастся купить домик.
Днем были даже в кино. Но что смотрели – не помню. Что-то о детском доме, о брошенных детях и потом раскаянии родителей. Приглашались учителя, воспитатели детских домов, родители с детьми дошкольного и младшего школьного возраста. Обещалась беседа с режиссером фильма – ответы на вопросы.
Соблазнились. Не поняли только, зачем приглашали родителей с детьми. Зачем малышам 5-7 лет смотреть этот фильмов "ужасов" счастливой жизни? Пьяные отцы, опустившиеся матери, казармы детских домов-интернатов, в которых те же законы. В них живут той жизнью, которой жили дома. Другой они не знают, и другой им не дают.
Обедали снова в ресторане. На этот раз Вите сварили молочную вермишель. Он ел с удовольствием.
– Это Мирослав приучил меня к молоку. Спасибо друзьям, они отдавали мне свое молоко, потому что я ничего другого не могу есть.
– Ви, но ты же так любил мясо, все острое...
– А сейчас не могу. Да, когда-то очень любил.
Опять вернулись в свой номер.
Опять играли в шахматы. Пили чай.
Снова шахматы.
Часов в девять стук в дверь.
Вошли два мента и с ними дежурная. Утром она, правда, сказала, что получила выговор за то, что разрешила Некипелову жить в гостинице.
– Но я подумала, что вы ведь муж и жена, и потому решила – можно. Мне велено Некипелова выселить, иначе я получу строгий выговор.
– Спасибо, – ответила я, – что вы предупредили. Но дело в том, что не могу же я мужа оставить на улице. Мы выясним этот вопрос сами, если придет милиция. Скажите, что мы отказались выполнить ваше требование.
И вот они – два молодца в милицейской форме.
– Ваши документы?
– Мой паспорт у дежурной.
– А ваши? – к Виктору.
Он показал им справку об освобождении из лагеря с направлением к месту отбывания наказания в качестве ссыльного.
– Так. Вам в гостинице жить не положено.
– А где положено?
– Его поселили по адресу, вот там он и обязан быть.
– Нет, он не обязан там быть. То, куда вы его всунули, – пьяная ночлежка.
– Но в гостинице вашему мужу жить не положено.
– Мы отсюда никуда не выйдем, если только вы не примените физическую силу.
– Хорошо, Некипелов, тогда поедем к начальнику милиции. Поговорим там.
– А потом?
– Там видно будет.
– Ну тогда и я с вами еду. Но вы нас и привезете обратно.
Мы одеваемся. Запираю комнату.
В милиции нас продержали не меньше двух часов.
– Вас все равно теперь дежурная не впустит.
– А вы напишите ей записку, что ввиду... Я отсюда без мужа не уйду. Буду ночевать здесь.
Опять уговоры-разговоры. Витю куда-то увели.
"Идиотка, – ругала я себя. – Незачем нам было приезжать сюда".
Но через полчаса Витя вернулся. С бумажкой для дежурной гостиницы, чтобы эту ночь Некипелову разрешили переночевать.
– А завтра?
– Завтра он обязан вернуться туда, куда его поселили. Вы можете жить в гостинице.
Спасибо, – ответила я с бешенством. Но тут же внутри голос: "Не ищите логики"...
И другой – "Стену не прошибешь головой"...
Нас отвезли обратно. Я молча вручила записку дежурной, и мы поднялись к себе на второй этаж, довольные на сегодня своей победой, а завтра будет видно. Внутри все кипело.
– Господи, – думала я, – и это люди, которых Ты создал? Зачем Ты дал им свободу творить зло? И Ты их тоже любишь, как и праведников?
31 декабря мы добились приема у председателя райсовета. Длинный кабинет с паркетом, коврами, большим столом, стульями вдоль стен. В Камешках была обстановка более скромной.
За столом восседал – седовласый мужчина и с вполне благообразным лицом.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте. Я вас слушаю, садитесь, пожалуйста.
Выслушав мой рассказ о вчерашнем вторжении милиции в гостиницу, о "приводе" мужа в 10 часов вечера в милицию, о требовании жить по адресу, найденному милицией, и о моем протесте по этому поводу, председатель невинным голосом, будто и знать не знает о каком-то ссыльном Некипелове, спросил:
– Чем же вас не устраивает тот дом?
– Тем, что его хозяин – алкоголик. Тем, что в первую же ночь, проведенную там с мужем, в наше окно стучали и кричали пьяными голосами угрозы в адрес мужа и в мой адрес. Тем, наконец, что это – нарушение права ссыльного жить в нормальных условиях; в данном случае – это насильственное вселение, т.е. продолжение тюремно-лагерного режима в еще худших условиях.
– Но я ничем не могу помочь. У нас нет свободных квартир.
– Это ваша проблема. Значит, муж останется в гостинице, пока я не найду жилья или вы не предоставите его.
И еще я хочу вас предупредить, что, если сегодня, в новогоднюю ночь, к нам снова ворвется милиция, я объявлю голодовку, и это не просто слова, можете не сомневаться. От этого всем будет плохо. Мне уже терять нечего. И это единственный способ, которым я могу чем-то помочь мужу.
Думаю, мое лицо и мой голос были достаточно убедительны.
– Ну, зачем вы сразу так?
– Мы можем идти? Надеюсь, вы все поняли. Я поднялась со стула.
– Подождите, а вы действительно знаете Сахарова?
– Зачем вам?
– Ну, интересно просто. Какой он, Сахаров?
– Это наш друг, – вмешался Витя твердым голосом. – Да, большой, настоящий друг.
– И вы его видели вот так, рядом?
Это было произнесено так непосредственно. Ему казалось чем-то сверхъестественным – видеть, лично знать Сахарова.
Но мне было как-то не до светского разговора с чином.
– Я потому спрашиваю, что тут телеграмма пришла от него.
– Да, я же говорил, что Андрей Дмитриевич Сахаров – это настоящий друг.
– Ладно, Ви, пойдем.
И в дверях еще раз напомнила то, с чем мы пришли.
– В ваших силах и в ваших интересах остановить милицию. До свидания.
На улице мороз не меньше 30°. Зашли в магазин. Купили "четвертинку" водки – Новый год все-таки! Все остальное у нас было. Елочки не было. Жалела, что не привезла с собой маленькую, пластмассовую. Но я ехала одна. И не под силу было взять все, что хотелось.
Вечер прошел в тревожном ожидании: придут? не придут? 10 часов вечера. 11 часов. 11 часов 35 минут.
– Не придут.
Готовим спешно "новогодний" стол.
В Вите не было так свойственной ему активности. Но я отнесла это за счет усталости, нервного напряжения, с лица не сошел еще зэковский цвет. Но он улыбался. Вдруг брал мои руки.
– Витюш! – бьют куранты. – С Новым годом!
– И тебя тоже. Как я рад, Ниночка, что ты приехала. И привезла столько всего вкусного, хорошего... Вот бы и ребятушки сейчас сидели с нами.
– Ребята приедут, Мируш, непременно. Скоро каникулы.
– Да, да, я понимаю. Они же все учатся, – Ви улыбается, глаза счастливые:
– А знаешь что, давай сыграем в шахматишки!..
Мы "проводили" старый год.
И "встретили" Новый год.
Нас оставили в покое. Значит, визит в райсовет был не напрасным.
|
