* * *
Абан – районный центр. Большой поселок посреди пустынной, летом заболоченной тайги. Жителям отдаленных от него крошечных деревушек добраться сюда можно только зимой. Дорог практически нет или они непроходимы.
Здесь, в этом центре, есть все, что положено иметь в райцентре: от милиции до книжного магазина и даже музыкальной школы.
Из Красноярска сюда можно добраться самолетом, небольшим, на 20 пассажиров. В Красноярском аэропорту мне устроили почти часовой "шмон", расшвыряв вещи, продукты, так старательно упакованные, сложенные, увязанные Сашей Алтуняном. Что искали? – не знаю. Сил собрать все и уложить плотно, как это сделал Саша, у меня не было. И я с растерзанным рюкзаком, из которого все хотело вывалиться, и с таким же растерзанным чемоданом, который пришлось просто перевязать веревкой, вытащенной из рюкзака, с огромной сумкой, которую удалось как-то закрыть, заковыляла к самолету, вылет которого задержали из-за обыска. И никто не помог не только донести вещи до самолета, но даже поднять их в самолет. Через 40 минут самолет приземлился. И все эти 40 минут я не могла остановить слез. Этот последний откровенно издевательский обыск будто сорвал какую-то пружину внутри – самую важную, ведущую. Вытаскивала вещи тоже сама – никто не проронил слова, никто не сделал элементарного движения – помочь.
Самолет опоздал на час, и потому Витя не встретил – ушел, не дождавшись, решив, что рейс отменен.
В автобусе тоже гробовое молчание и какая-то отгороженность. Спросила у водителя, где мне лучше выйти, чтоб попасть на нужную улицу. Ответил. Сказал, что остановится. И я, наконец, осталась одна на заснеженной улице, вернее, на перекрестке двух или трех улиц. И я, конечно, забыла, на какую из них показал шофер автобуса.
Вдруг пришел покой. Все-таки добралась до Абана! Закинула с трудом рюкзак на плечо, чемодан взяла в руку, сумку же просто волокла по снегу – откуда появилось легкое дыхание? Сзади послышался скрип шагов – обернулась. Мужчина. Спросила, правильно ли иду. Правильно, это недалеко! И обогнув меня, пошел впереди, быстро удаляясь. Хорошо ему налегке! А ведь мог бы и помочь – не слепой же! Но, может быть, здесь не принято? В суровом климате – суровые люди. А может быть, оторванность от мира отрывает и от людей? Ну, Бог с ним. Чем ближе к дому, тем легче ноша, хотя это вопреки всем правилам. И в хрусте снега мне уже слышится Витин шаг. Я улыбаюсь... Останавливаюсь от мысли: а ведь в этом кажущемся безразличии людей скрыта великая мудрость сурового края.
Но вот и дом. Постучала в калитку. Никого! – Еще постучала, сильнее – никого. Толкнула ее – открылась. Вошла во двор. Слева будка – из нее выглядывает собачья морда. Но, видно, так замерзла, что уже и не реагирует на "чужих". По трем ступенькам поднялась к двери дома. На стук снова никто не ответил.
Дверь открыта. Вхожу. То ли чулан, то ли сарай... в глубине замечаю еще дверь, прикрываю наружную – и вдруг чернота будто проглотила весь ослепительный свет дня. На ощупь отыскиваю ту, дальнюю дверь, стучу во что-то мягкое – и сама не слышу звука. Я уже не жду ответа, я дергаю дверь на себя... И ничего не происходит.
Слева от двери что-то означающее кровать. Напротив – большая печь, топится. У маленького окна – стол. За столом сидит человек, как будто спит.
– Здравствуйте!
Человек поднят голову, явно тяжелую, сонную.
– Здесь живет Виктор Александрович Некипелов?
– Да, здесь. Вы его жена? Он вас встречал, ждал...
– Где же он?
– Пошел в больницу. Да он скоро придет.
Такие необычные слова: "он скоро придет!.." И значит, все это не сон, я скоро увижу, обниму Ви!
– Простите, как вас зовуг?.. Вы не поможете внести вещи?
– Да, да, конечно. Раздевайтесь. У нас тепло. Я сегодня как раз натопил.
Полчаса были такой же вечностью, как семь лет! Время не имеет протяженности, время – это ощущение.
Наконец звук открываемой дальней, наружной двери, топанье ног – отряхивание снега... Вот сейчас он войдет...
– Ви, родной, Витюшенька! – бросилась к нему, и не было сил оторваться от холодного тоненького ватника, от замерзшего лица, которое нужно было отогреть своей щекой, своими губами, счастьем, радостью. Потом спохватилась, надо же снять эту холодную одежду!
– Нинуш, как я рад, как я рад! – Ви плакал, не замечая слез.
– Все будет хорошо, Мирушкин! Мы теперь вместе. Я с тобой!
Вид Вити поразил. Бледный, худой, в какой-то серой одежде, давно не видавшей мыла. Что-то говорилось-говорилось обоими.
– Ну, вот тут я живу. Петр Андреевич меня взял к себе, и вот – заботится, спасибо ему великое. Он и кормил меня, пока я не получил деньги от тебя.
– Конечно, конечно! Но, Витюш, раздевайся быстрей. Чай уже готов.
– Да, да, а то я замерз сильно.
– Но сначала я хочу тебя переодеть.
– Да не надо, Нинуш! Мне и так хорошо.
– Нет, надо!
И Ви послушно, улыбаясь какой-то внутренней улыбкой, неуклюже переодевается.
– Ну, вот, совсем другое дело. Давай, Ви, садись.
– Надо бы по этому поводу бутылочку, – раздался голос хозяина дома. – Я сейчас! У вас есть деньги?
Я везла с собой пол-литра спирта, но у меня его изъяли на "шмоне" как " неположенный" груз. Конечно, надо выпитъ за встречу! И я дала Петру Андреевичу 10 рублей.
Мы остались одни. Я не ожидала увидеть Витю таким постаревшим. Исчез блеск его темных глаз. Даже его слова, ласковые слова, были будто не Витины. Конечно, прошло семь лет! И каких лет! Но даже на последнем свидании не было такой перемены. Витя не такой даже, каким тревожил письмами в последние месяцы. Был конец декабря 1986 года.
– А я из больницы шел и думал: вдруг Ниночка моя приехала! И ты приехала! Как я рад, родная! И как ты быстро приехала.
– Но разве могло быть иначе, Ви! – я снова обняла его, прижала к себе.
– Мне больно, Нинуш... – я растерялась.
Его улыбка, радость и "мне больно" – не сочетались.
– Что тебе сказали в больнице?
– Ничего. Сказали – после Нового года, 2 января прийти.
– Ну и отлично. Пойдем вместе! Теперь все вместе, Ви? – мне хотелось, чтоб он согласно счастливо рассмеялся, схватил меня, сжал в объятьях, чтоб хрустнули мои косточки, чтоб не он, а я простонала: Больно, Витюш!
Но Ви, мой Ви, ответил:
– Да, Нинуш, я так рад, это не очень далеко...
– Что недалако?
– Больница. Можно даже автобусом.
Я смотрела на Витю, осматривалась вокруг, зашла в закуточек – кухню. Сплошь чернота от копоти, запах немытой посуды... Какой-то кислый запах...
– Ви, почему ты в этой избе? И хозяин какой-то странный.
– Нет, он хороший. Он заботится обо мне. Меня ведь привезли без ничего. Он меня кормил, пока не пришли твои деньги. Я хотел в гостиницу, но сказали "не положено!" (с интонацией вертухая). Меня возили по поселку, но никто не хотел брать "постояльца-ссыльного". Так мне говорили менты: Вас не хотят... А этот Андрей Петрович (или Петр Андреевич?) согласился – спасибо ему. Ну, я и остался у него.
– Надо найти что-то другое. Немедленно. Завтра же.
– А может, не надо, он обидится?
– Надо! И чем быстрее, тем лучше.
Вернулся "хозяин" с двумя бутылками вина. На столе уже стояли чистые стаканы, тарелки, разложена закуска.
– За встречу! – чокнулись все, и я поцеловала Витю. – За встречу, родной!
Выпили по четверть стакана. И это совсем согрело. Витя сидел такой домашний, рядом.
– Еще? – спросил Петр Андреевич, вылив себе остатки вина.
– Нет, нет!
– Но ведь еще есть целая бутылка?
– Ну, и оставьте ее, пригодится.
Потом Ви предложил показать мне поселок. В своей уже меховой шапке, в валенках, в своей любимой меховой куртке, от которой когда-то в потасовке вокруг Андрея Дмитриевича, около памятника Пушкину, почти оторвали рукав, – мама потом виртуозно мастерски пришила его.
– Помнишь, Ви?
– Ох, нет, Мирушка, забыл. Худо стало с памятью. Но хорошо, что ты привезла ее, потому что в телогрейке было очень холодно.
Мы вместе зашли в книжный магазин. Здесь Витю уже знали – значит, заходил не один раз. Он показал мне библиотеку. Потом школу – вполне современную, по какому-то единому образцу – очень похожую на фрязинскую, новую, в которой училась Михайлина.
– Может быть, Михася захочет учиться в ней? Это было бы чудесно. Как мне хочется ее увидеть!
– Посмотрим, Ви. Пусть этот год она закончит во Фрязино.
– Конечно, конечно. Это я так, на будущее... и если захочет...
|
