* * *

То, что Витя ничего не пишет о чтении, меня в общем-то не очень тревожит. Я и сама не очень много читаю. Во-первых, ничего особенного в периодике нет; во-вторых, произошло какое-то насыщение; в-третьих, просто внутреннее состояние таково, что все мысли в совсем уже близком будущем. Хочется ускорить время, которое, судя по краскам, все-таки движется. Но как медленно! Ощущение, что дни не укорачиваются, а удлиняются. Наверное же, и у Вити так. Потому в письмах ничего нет, кроме ласковой, теплой тоски: так хочу быть со всеми вами!
В сентябрьском письме – перечисление полученных писем, сожаление, что забыл об Асином дне рождения, приветы ближайшим друзьям. Очень много восклицательных знаков.
Но стоп... "Юлия Александровна пишет о поэте Дмитрии Кедрине, пишет, что этот, покойный, поэт странным пунктиром проходит через всю ее жизнь. Спрашивает и меня: "Сначала, помнишь?.. ты читал мне его "Мастера"?" Увы, увы, Нинуш, я-то не помню этого, к сожалению, не помню! Хорошие стихи? Пусть напомнит".
Второе сентябрьское письмо на двух листочках. Коротенький обзор полученных писем. Поздравления с днями рождений Колюне Мюге, Зинаиде Михайловне и Петру Григорьевичу. "Как-то они? Живы-здоровы? А то ведь им тоже уже почти под 80 лет. Он, по-моему, 1907 года, а она – 1909-го. И ты писала как-то, что у обоих был инфаркт миокарда". Вот только у обоих – смутило, но, бывает, ошибся, не так понял меня.
Октябрь. Осталось два месяца!
"Витюшенька, к тому времени, как ты получишь это письмо, октябрь будет уже на середине, и наши дни (29 сентября и 6 октября. – Н.К.) останутся в прошлом. А впереди снова свет надежды, большой радости. Так вот и идем мы с тобой, обнявшись, от огонька к огоньку – к нашему Дому! Спасибо тебе, родной, за близость и поддержку".
10 октября пишу Вите о том, что Ю.Орлов уже за границей, что освободилась Ирина Ратушинская. Что позвонил из Дрогобыча Мирослав Маринович – из ссылки дали разрешение на отпуск дома!
17 октября. "...Такое страстное желание закрыть глаза, а открыть их в декабре... Витюшенька, храни тебя Бог! И дай тебе силы на последние дни этого бесконечного срока..."
25 октября. "...Ребята растут, наполняются уже собственными проблемами, интересами. И мы из наставников превращаемся в слушателей и собеседников. Еще немножко, Витюшенька, и ты увидишь это выросшее созвездие. Хорошие ребята!.. Будь, будь, будь!"
27 октября, "...от ребят уже в смысле писем никакого толку. Они уже мысленно с тобой, Женя чуть не каждый день видит тебя во сне. А Михаська вдруг снова стала нежной-нежной, как когда-то – маленькой прилипалочкой, и только молча заглядывает в глаза, глубоко-глубоко. Как-то все будет? Но уверена, что все будет хорошо!
Целуем, Ромушкин! Будь!.."
31 октября, "...оглядываюсь назад, и дух захватывает. Пропасть... времени. И здесь, наверху – мы, и там где-то далеко в глубине – мы. Два измерения. Одно – мгновение, соединяющее нас, второе – семь лет. И осмыслить это невозможно. Наверное, и не надо. Главное – мы. Мы, которые во всех измерениях вместе, неразделимы..."
16 ноября. "...Осталось две недели до декабря. Где мы с тобой встретимся, Витюш? Мест по Союзу много – не угадать... Только бы мама выдержала эту зиму. Ребята взрослые – и помогут и поддержат, справятся, конечно, без меня..."
20 ноября. "Ви, родной!
Это последнее письмо. Впереди наша зима – зима встречи, зима, которая соединит обрыв. Конечно, многое изменилось, переменилось, но не будем переживать потери за прошедшие годы. Впереди у нас наша жизнь, Мирушкин! Хочу поскорей к тебе. Наверное, приеду я одна, потом Сережа с Михасей, а потом Женя. Ох, сколько же предстоит тебе поволноваться, родной! Но это уже радостные волнения. И мы будем вместе – это главное. Целую тебя, мой Ви! Жду телеграммы, звоночка!
Будь, будь! Привет от всех близких.
Твоя, теперь уже скоро с тобой
Нина".
* * *
Как я ждала этой встречи! В последних письмах я читала Витины слова, но я не слышала его дыхания. И сказать об этом было невозможно. Исчезли слова, без которых Витя был немыслим. Я хотела увидеть его, вдохнуть в него наше. "Все, что есть во мне, – для тебя, Ви!"
Я ждала ответной реакции... Но Ви, мой Ви, он, видимо, был уже в каком-то своем, своем бездонном, мудром, светящемся ему одному мире.
Я помню юрьевские письма, они наполнены болью от невозможности раздвинуть решетки, перешагнуть проволочное заграждение...
Болезнь. Да, она уводила от нас, хотя Витя отчаянно сопротивлялся ей. Требовал, требовал и требовал обследования. Просил меня делать запросы, хлопотать... Я все и без просьб делала, а в ответ получала: "не представляется возможным", "не нуждается в обследовании", "не нуждается в лечении"...
На свидании во Владимире нас всех потряс вид Вити. Слова отца: "Я должен знать, на какое время могу рассчитывать", – видно, подействовали на Сережу: – Папа, ты знаешь, я думаю, тебя никто не осудит, если ты напишешь какое-то заявление...
– Я ничего писать не буду! Никаких заявлений!
Это был Витя. Замерзший, бледный, тощий – но стоящий на своем. Никаких уступок!
От этого свидания осталось – Нет! – с Витиной стороны. И – Нет! – с моей, когда ко мне подбежал недовольный Геннадий Павлович.
– Вы хотите, чтобы я помогла вам убить своего мужа?! – Нет!
Может быть, странно, что в моих записях нет никаких описаний внешних красот, оценок времени, я ничего не пишу почти о друзьях, о продолжении молчаливого диссидентского движения.
Все было. И небо, и дали, и закаты, и запахи весны, и грусть уходящего лета, и сказочно-заснеженный лес, и приезжали друзья, и мы разговаривали, и я радовалась им, и грустила, когда прощались... Но я боялась на чем-то остановиться, на чем-то сорваться. Мне хотелось кричать от боли. Кричать от злости. С трудом гасила этот рвущийся наружу крик. Мне казалось, тогда я уже не остановлюсь, и значит – сойти с ума? Нет! Никогда!
Я помню всех, поддерживающих меня с детьми в эти трудные семь лет. Они помогли мне утвердиться в моей собственной внутренней силе. Может быть, этой силой и я кому-то помогла? Хочется верить. Но, оставаясь одна, сознавала полнейшее свое бессилие, внутреннюю слабость, усталость от напряжения. Часто думала о людях, входящих в храм, ставящих свечку с молитвой помочь ближнему и выходящих с успокоенными, просветленными лицами...
У меня же был единственный Храм – Витя, мой Ви. Но к нему не подойти. И ему нельзя сказать о слабости, и даже выдать ее. Потому что я для него – тоже Храм. И он черпает силы во мне, как я – в нем.
Споры-разговоры о каком бы то ни было примиренчестве вызывали активное сопротивление – может быть, оно кому-то казалось силой? Нет, это не была сила, это, скорее, была вера, одно-единственное желание – ничем, никак не предать Витю, не предать НАС. Но об этом не скажешь. В этом споре нас двое. Мы держимся за руки... мы одни в этом мире. И даже среди самых близких... мы одни. Потому что только Витя мог услышать и мог понять то, что не вмещается в слова.
И до сих пор всякое несогласие в споре с кем-то напоминает об отчаянном, о непоправимом одиночестве. И тем более – если размолвка. Мы одни в этом мире. И мы – одно целое. Жизнь разделила нас на две половинки. Молчание второй половинки так неестественно, так больно.
Ви! – кричу я. – Ви! Я люблю тебя! Я с тобой! Приходи! Будь! Всегда будь!
Если я и была сильной, то только чувством любви. Только она давала силы. И она не имеет возраста. Мы были молоды, мы были юны, мы были влюблены, мы были вечны! И казалось, ничто не сломит, ничто не затмит этого яркого свечения, этого блеска глаз, ничто не разомкнет спаянности рук, не разъединит близости душ, не заслонит улыбки.
Конечно, были дети. "Дети... Я хочу, чтоб ты подробно писала о них..."
Это постоянная боль. Наша общая боль из-за того, что дети растут без отца, и значит, чего-то очень нужного им не получают; что Витя не видит их роста, не знает их. Слишком малы были, когда отца арестовали. Не арестовали – выкрали, не дав попрощаться, не дав сказать им нескольких напутственных слов, – может быть, они остались бы в памяти детской пониманием, открытием отца на всю их жизнь. Может быть, эти слова были бы им фонариком в черной тесноте вопросов. Может быть, они наполнили бы не слишком частые общения с отцом из-за его постоянной занятости особым светом. Память имеет свойство расширять пространство Добра.
Да, наверное, так и было бы. Но не дали отцу сказать детям последних слов... Не дали оценить шифр, над которым трудился Женька в 12 лет...
Судьба, дав отцу доброе, отзывчивое сердце, наделив его даром видеть, слышать, чувствовать, говорить, наделила его еще абсолютной нетерпимостью к насилию, к любому насилию, определив таким образом тесную камеру, непробиваемую стену и непереносимый для слуха скрежет металлических замков-засовов-задвижек.
Нетерпимость к насилию – единственная "вина" перед детьми. Но она же и гордость.
Я совсем не знаю своего отца. Его расстреляли в 29 лет, и он, наверное, не узнал, что родилась девочка, которую он страстно хотел. Но никогда не видя его, я ловлю каждое слово о нем. Я хочу гордиться своим отцом. Я знаю, что он был хорошим человеком. И мне не стыдно говорить о нем. Я знаю, он не предал ни маму, ни пятилетнего сына, ни меня. И я не предала его. Я знаю, как бы рад он был моему появлению. Я знаю, что он носил бы меня на руках, и играл бы со мной, и непременно придумал бы какое-нибудь удивительное слово – только для меня!
Может быть, ему светлее было бы умирать, если бы он знал, что кроме сына у него растет еще дочь!
Система, создавшая родителей и детей равнодушными к судьбе близких, – преступна. В детях она задушила преемственность. Забывшие, незнающие, равнодушные не смогут передать нежность и любовь следующему поколению.
И я молю Бога, дай детям Твоим и моим познать родителей, чтобы они могли передать свою гордость и свою любовь нашим внукам. Может быть, тогда появится прощение. Меня не будет уже, но душа ведь вечна.
Сейчас я не могу ничего простить. Для меня сейчас прощение равносильно соучастию в преступлении. И если это называется экстремизмом, тогда да – я экстремистка. К ярлыкам у меня стойкий иммунитет. И к одиночеству тоже. Но я еще не одна. Ты со мною, Ви! Пока я есть – мы вместе.
...Витя позвонил в Москву. Машеньке. Его адрес: п.Абан Красноярского края. Он ждет меня. Ждет телеграммы о выезде... Просит не задерживаться. Телеграммой отвечаю, что выезжаю, вылетаю 26 декабря.