* * *
Начальник учреждения пригласил к себе в кабинет и сообщил... что Некипелов 19-го лишен свидания, лишен бандероли, лишен посылки, лишен даже общего 2-часового свидания!
— То есть... как лишен? Он же только приехал. Я от 14 ноября получила от него письмо...
— Да, да, но 19-го он лишен свиданий.
— Что же он успел нарушить за 5 дней? Что же он такое сделал, что лишен всего?!
— Этого я вам не могу сказать. Это внутреннее дело учреждения.
— Да, но по прибытии в лагерь он имеет право на первое свидание.
— Имеет, но он совершил нарушение.
— И за одно нарушение – ему отказано во всем?
— Он совершил не одно нарушение, а несколько.
— Могу я говорить с врачом?
— Да, он сейчас подойдет.
Действительно, через пять минут вошел молодой врач, от силы 26-27 лет. То ли казах, то ли татарин.
— Я хочу узнать о состоянии здоровье моего мужа.
— Ваш муж чувствует себя хорошо.
Начальник учреждения вышел. Мы остались одни. Я смотрела в широко раскрытые глаза сидящего передо мной почти мальчишки в белом халате.
– Вы ничего не можете мне добавить к тому, что сказали? Мой муж действительно чувствует себя хорошо? Хотя, понимаю, в этих условиях...
— Ваш муж здоров.
— Я привезла лекарства.
— В этом нет необходимости. У нас все есть.
Почему этот "врач" врал? Врал, не отводя глаз. Я опять поверила ему, поверила, что это юное существо не может врать, не смущаясь. Его глаза смотрели ясно. Голос был спокойный.
И этого я тоже не могу простить, Вить! Не могу простить растления малолетних.
Он ведь мог просто ответить: я не имею права говорить. И я бы поняла, я бы даже простила, может быть, по-человечески, этот страх.
— А опухоли?
— Опухолей нет.
— А рана на ноге после операции?
— Рана хорошо зарубцевалась.
— Ну, а как он выглядит?
— Нормально. На здоровье не жалуется.
В голове проносится мысль: конечно, какие жалобы, Витя живет встречей!
Вошел начальник.
— У вас есть еще какие-то вопросы?
— Нет, вопросов к вам нет. Вы на них не отвечаете. Я не верю вашим ответам. Но, может быть, я все-таки могу оставить мужу бандероль?
— Я же вам сказал - он лишен бандероли и посылки.
И опять я вышла оглушенная. Белизна снега не слепила глаза. Они были наполнены слезами. Наружу рвалась ярость.
— Мерзавцы, мерзавцы, мерзавцы...
28 ноября я пишу Вите: "Вот и опять после 4-суточной дороги дома... Я боялась ехать домой, боялась, что не сумею, открыв дверь, произнести привычное "здравствуйте", — так тяжело было возвращение. Хорошо, в Москве встретил Сережа. Михася еще не ушла в школу, а Женя спал... Сережкины глаза, глаза Михаси...
они заставили быть сильной! Столько предстоит ребятам в жизни — они не должны видеть срывов. Во всех ситуациях надо находить какие-то внутренние резервы — ребята должны это знать. Особенно наши — такие ранимые и мало чем внешне защищенные... Как часто обращались мы с тобой к родителям, так страстно любившим жизнь и научившим нас любить ее, преодолевая все беды. Пусть наши дети так же когда-то тепло и благодарно вспомнят нас..."
Одно-единственное было желание, чтоб Витя пережил спокойно очередной отказ. Потому с нетерпением ждала его первого письма. И в своих ежедневных непременно писала: Витюшенька, родной! Люблю! Жду! Надеюсь! Мы должны быть вместе! Все - ты, я, дети.
Коротенькие письма, иногда всего на одну страничку, только слова поддержки, только чуточку домашнего тепла и света.
Обещанного второго ноябрьского письма нет. Значит, и письма лишили? Или ПКТ? Или ШИЗО?
"...И все-таки верю в Чудо. А, может быть, в Разум. Что-то должно же кончить этот затянувшийся кошмар?"
Пишу, что Люся уезжает в Америку, и я еду в Москву попрощаться. Но, даст Бог, подлечится и вернется. Предполагается операция на сердце. Конечно, очень тревожно и потому особенно грустно прощание. Но опять-таки... Надо и будем надеяться... Передаю от нее привет. От всех, перечисляю по именам, передаю приветы, не боясь уже никаких конфискаций. Немножко позволяю себе "подколоть" Витю, когда пишу, что и без Геннадия Павловича знаю, какой у меня прекрасный муж, какой он верный и сильный.
Не знаю, что нашло, но пишу злое, все называя своими словами, письмо в ЦК КПСС. Не для утешения надеждой - просто выпуск пара.
Долго не могу отойти. А Витю обращаю опять к Богу: "Бог хранит молящихся в Его руке".
"Мир мой, Верный мой Рядышкин. Несмотря ни на что - улыбаюсь тебе. И чувствую твою поддержку, опираюсь на твои глаза, твои руки, верю, верю, родной, что выдержим мы, переживем все черные дни... Подумать страшно, как пережили их все за шесть
лет, объять их все разом вместе невозможно, как хватило сил? Но ведь хватило! И значит, чаша человеческого терпения и возможностей неизмерима. Даст Бог, дойдем мы до нашего настоящего живого объятия и будет дом наш наполнен миром и счастьем общения. Храни тебя Бог, Вить! Храни тебя наша Любовь!"
В начале декабря приехала Римма Алтунян с Сашей. Они вернулись только что со свидания с Генрихом из Мордовии. Дали трое сугок. По нашим годам, мукам ожидания, даже три дня счастья — целая жизнь!
Когда везли их двоих, Генриха и Виктора, из Чистополя, то почему-то была у них уверенность, что свидание получит Витя, а не Генрих, потому он передал все о себе Вите, чтобы через меня дошло Римме. А получилось все наоборот.
Но как же счастье на лице преображает людей. Я любовалась Риммой, она была такая красивая! И радовалась за нее, будто это я приехала со свидания.
И снова прошу Витю не отчаиваться, быть в надежде и терпении, что Господь поможет нам. Пишу, что жду ответов от Горбачева и Генерального прокурора, хотя и знаю про себя, что будет "отписка". Но и ее не было, кроме уведомлений о вручении.
После отъезда Люси Боннэр пропало желание ездить в Москву. Почему-то считается, что когда человеку плохо — лучше быть на людях. Может быть, в самые первые дни. А потом, наоборот, остановится хуже, тяжелее. Мне не хотелось выходить из дома.
С Люсей Боннэр у меня не было каких-то открыто душевно-близких отношений, но она мне нравилась просто как человек. И было в кухоньке на Чкаловской светло, и ничего не раздражало, не было пустых каких-то беспредметных разговоров, сочувственных взглядов, все и всем было понятно. Мне нравилась в Люсе откровенность, эмоциональность. Не было в ней светской, салонной вежливости, которой сама не выношу и в которой теряюсь. Если чувствовала, что пришла не совсем удачно, то:
— Я на пять минут.
Но бывало, что, замерзшую, меня отправляли под горячий душ...
Очень нравилась Лиза, жившая у Сахаровых. Такая славная девочка, с удивительной улыбкой. И так хотелось, чтоб разрешили ей выехать в Америку... Несмотря на лестные и нелестные замечания в адрес хозяйки дома, сахаровская квартира тем не менее была действительно центром диссидентства, "министерством прав человека". Даже после "самороспуска" Хельсинкской группы здесь продолжалась активная жизнь. Но невозможно объять необъятное — потому у кого-то были претензии. Невозможно всем думать одинаково - потому кто-то отошел. Жизнь в Москве как будто замерла после ссылки Люси в Горький, и разговоры шли в основном вокруг "удалось — не удалось прорваться к Сахаровым".
Кампании в защиту Сахаровых, как, впрочем, и всех других диссидентов, мы обязаны только Западу. А связи с Западом в большой степени обязаны Сахаровым. Сколько информации шло через их дом!
* * *
Первое письмо после ноябрьского, наполненного ожиданием встречи, я получила почти в середине февраля 1986 года!
Все было непонятно. Сразу после меня, через день поехавшая на свидание с мужем Л.Волохонским Таня передала: Лева сказал, что у Вити все хорошо. Что никаких нарушений у него не было и никаких взысканий он не получал... Здоровье не очень, но работа легкая.
Как тогда понимать заявление начальника учреждения?..
Через какое-то время мне передают родственники ссыльных, что В.Некипелов в плохом состоянии, что у него все очень плохо. Вот тут-то и написалось письмо Горбачеву, только что занявшему верховный пост. Но, видимо, письма жены недостаточно. Нужно заявление самого Некипелова!
В конце декабря — начале января, кажется, Маша Подъяполь-ская едет в ссылку к Сергею Ковалеву, у которого только что было свидание с сыном Иваном (невероятно, но ссыльному дали свидание с осужденным!). Машенька радостно передает слова Вани
Ковалева, сказанные отцу на свидании, что у Вити все хорошо, и работа легкая, и сам Ваня думает, что Витя немножко симулирует и болезнь, и отсутствие памяти и прочее.
- Не волнуйся, Нинушка. Если бы было что серьезное, Ваня сказал бы! Наоборот, будь что-нибудь не так, он бы просил что-то срочно делать.
Да, это тоже успокоило. Но если все хорошо, почему почти три месяца нет писем? И потом... чтобы Витя симулировал? Мне невозможно этого представить, настолько это несовместимо с ним.
В полученном в феврале письме Витя пишет, что получает все мои письма.
"Когда же ты получишь мое письмо, Нинуш?.. Да, никак не везет мне с ними... Это ведь уже третье письмо, что я пишу в январе, но два первых от 9.01 и 20.01 не были отправлены, так же, как два в конце прошлого года от 26 ноября и 9 декабря..."
А как понимать слова Ванечки Ковалева, что у Виктора все хорошо? Так ему велено было сказать?
Ви, родной, недостижимый мой, этого я им не могу простить. Я не могу им простить предательства Вани, которого ты так любил, мы оба его любили. Я тогда поверила. Поверила рассказу Сережи Ковалева. Каким же диссонансом были мои письма истинному положению!
Успокоенная, пишу:
"Хочется верить, что все пожелания близких и наши собственные желания сбудутся, хотя по общему мнению, год Тигра должен быть беспокойным, по натуре по своей - тигровой. Но "возможно", по закону "все наоборот" для нас он окажется радостным, приносящим, дарящим...
Новый год встречали дома, и был бы он без твоего письма совсем сиротливым, если б вдруг не приезд Евгении Эммануилов-ны. Это, конечно, быт царский подарок Деда Мороза...
Тебе нежнейший привет от Аси. Чувствует она себя вполне прилично, снова смеется и по московскому гололеду ходит без палочки! Все-таки это чудо - победить рак. И, конечно, надо
быть Аськой..."
* * *
Год уже пошел отсчитывать дни. И уже все мысли в будущем, в конце его. Ничего не читается, и времени мало (я еще взяла ночные дежурства), и желания нет, разве что в "Иностранной литературе" ночами прочту какой-нибудь роман. На серьезное чтение нет настроя. Устала. И без того слишком серьезной получается жизнь, и проблем в ней больше, чем может охватить литература. И проблемы все - неразрешимые, а решать их все равно надо.
Середина января. Кроме извещений о том, что мои заявления ("жалобы") находятся в Чусовом, ничего нет. Кажется, я начинаю понимать суть и смысл христианского терпения. Это отрешенность. Если исполниться ею, то откуда-то берутся силы. Сомнений уже нет, что Витя в ПКТ.
Я пишу: "Мне не хватает тебя, Витюш. Что сделать, как ускорить нашу долгожданную встречу? Хочу быть с тобой, где угодно - лишь бы вместе. Хочу, чтоб были стихи и музыка, и чтоб наши глаза были наполнены радостью и счастьем. Хочу такого немыслимого! - выкурить одну сигаретку под твой осуждающий взгляд, но разрешающий все-таки и улыбающийся... - И спохватываюсь: - Прости мне, Ромушкин, эту несдержанность чувств и эти огромные "хочу"... Бетховена сейчас передают по радио в исполнении Э.Гилельса. Какая музыка... обняться крепко... и забыть все... Но надо прожить эту трудную зиму...
Будь! Только об этом прошу тебя, и Бога".
27 января пришел ответ на письмо Горбачеву из прокуратуры Перми! "...Указанные в жалобе факты необоснованных взысканий к ••• частично подгвердились, по ним приняты меры". Подписано Килиным. Что значит - частично? Какие приняты меры? Отменены взыскания?
Но - свидания нет. Посылка, бандероль - не положены. Писем нет. Что вообще происходит?
Написала еще одно письмо Горбачеву - будущему "диссиденту
|
