***
Как-то я шутливо написала, что хочу, чтобы Ви любил меня чуточку больше, чем Асю (Великанову). Витя, конечно, так и принял. Мне хотелось, чтоб он улыбнулся. И в ответ читаю: "Солнышко мое! Я понимаю, конечно, что все это – шутка, и улыбнулся, хотя я сам чувствую, что порой мало места уделяю именно тебе... Все о детях, родных, вопросов бытовых много задаю, а вот... о любви своей к тебе, может, не часто говорю... Но ты же понимаешь, Нинуш! О чем бы я ни писал, – это все равно, всегда, в первую очередь, – наше с тобою духовное общение. И ты знаешь, знай всегда, что не было и нет на земле человека, которого я любил бы больше тебя! Хоть и Асю люблю, или вот... Лилю... Радостная моя! Ощущай, чувствуй всегда тот любовный, интимный, только наш, трепет-шепот, который издает мое сердце, когда я пишу свое письмо. Так же, как я ощущаю шепот твоего сердца, когда читаю письма твои. И мы всегда-всегда рядом! вместе, одно. Целую тебя нежно и благодарно за любовь, верность, единственность твою. Как же хорошо с тобой! Обнимаю, не отрываюсь, всегда с тобой. Будь спокойна, будь в Вере, в Надежде, родная моя!"
В свои ежедневные письма обязательно вкладывала строчку, две, три "информации". О том, где, кто, за что... Писала о самых близких, естественно. О том, что Михайлина загорелась портняжеством, а вот Люсино (Боннэр) здоровье действительно тревожное, но она активно не принимает ни советов, ни сочувствий, глотает по 20-30 штук нитроглицерина в день.
На самом деле ей нужна бы хорошая больница и положительные эмоции, а где ж их взять? Сплошь волнения...
Писала, что огорчает Женькино отношение к классике, и особенно к русской, что не проснулось в нем еще чувство языка, радость общения с книгой и радость общности – не с железным Шахом, конечно (о Шихановиче), от которого никакой радости... и лучше держаться подальше, хоть и жалко его, и особенно его близких.
...что в марте получила поздравление с Новым годом от Марины. Долго же шло письмо, но и понятно, далеко живет. Все передают привет (Ходоровичи, из Парижа).
...Ждала, надеялась, что Римма привезет какие-нибудь новости, но не ездила (т.е. Генриху Алтуняну не дали свидания).
...что навестил нас дорогой гость, крестный Михайлины. (Мы никогда не называли в письмах крестного отца Михайлины писателя Сергея Михайловича Голицына по имени, чтоб не подвести его, особенно его близких.)
...у Жени все хорошо. Наконец-то имеет собственные ключи от собственной квартиры (это о Бузинникове, что он освободился).
...Заехала к Асе, потом с нею на Зорочкино 88-летие. Ася только что вернулась от Тани, у которой гостила две недели (в ссылке у Тани Всликановой).
...Написала вчера письмо Мальвочке, а сегодня Саше (Подрабинеку), работает он все там же, в Киржаче (т.е. освободили).
...Леня с Таней общаются редко с Надеждой Витальевной, и она жалуется, что забывать стали. Но, может, она и не права. (Леня-Таня Плющи не пишут из Франции.)
...У Петра Григорьевича был инфаркт. Зинаида Михайловна вроде бы держится. Алик, конечно, живет с ними (о Григоренко).
...Собиралась навестить Люсю, но она из Горького не приехала... Жалко и ее, и Андрея (о Сахаровых).
Виктор спрашивал обо всех, значит, всех еще помнил, и я между строк отвечала ему на вопросы, и если забывала, он в следующем письме напоминал: "Ты не ответила..."
Вот уже и весна во дворе. И люди копошатся на своих крохотных участках – наша мечта! И такая, кажется, благодать вокруг под синевой неба! А копнешься – в этой идиллии свои боли, свое горе. Есть все-таки одно общее хорошее качество у людей – переживать беду, уходить от нее снова в жизнь. И это, наверное, делает мир не только сносным, но порой – прекрасным!
Вдруг пожаловалась, что не всегда мы трое ладим с бабушкой. И так не хватает улыбки "пятого", который как-то умел все сгладить. Мы немножко "закрытые", сдержанные. Отсюда несовместимость. Бывает, Михаська веселая, ответит шуткой бабушке, всем хорошо. Но как раз тут-то бабуля и скажет: "Вот бы всегда так, все шуточкой. А у нас не умеют", – и оборвется веселье. "Опять не так сказала", – скажет в сердцах бабушка, и уйдет, и все портится окончательно. И мы остаемся с вытянутыми лицами.
Но как-то домашнее утрясается. И только тревога о Вите остается. Друзья убеждают – нет онкологии. Саша Подрабинек пишет, что у Вити тоже не злокачественный рост. "В противном случае болезнь давно бы победила. Злокачественные новообразования без интенсивной терапии прогрессируют довольно быстро... Мне кажется, это все-таки хроническая инфекция, попавшая на ослабленный организм".
Я не знаю, что думать. Я не знаю, как помочь Вите. Нужно снова писать в медотдел, снова требовать обследования.
А Вите пишу:
"Будем верить, что все кончится хорошо. Только бы быстрей прошло это тюремное время. Держись, Витюш. Мы живем, я живу надеждой, что однажды мы крепко обнимемся, и все болячки, все страхи и тревоги уйдут, и будем мы вместе жить во времени. Целую, целую! Будь!"
Начиная с августа 1984 г. я почувствовала по-настоящему, зримо изменение в стиле Витиных писем.
Хотя он и пишет еще, что много читает, но комментарии очень короткие.
Несколько изменился язык, много повторений, изменился почерк...
Успокаиваю себя, что это только мне кажется. Письмо не с воли – из тюрьмы, и Вите хочется, чтобы оно дошло до нас, и, может быть, так уже изболелась душа, так хочется всех нас видеть, так соскучился, истомился, что невольно и язык стал мягким, ласкательным, уменьшительным. В письме, именно в манере письма исчезает вдруг мужская сила, потом как будто появляется, и опять исчезает. Никто этого не замечает. Но я-то знаю Витин язык. Мне кажется, что даже Женя это чувствует. Ему уже почти 17 лет! И уже необходим разговор на равных. Это Михаське еще оправданы строчки, наполненные вопросами о школе, об успехах, об отдыхе на море. Хоть пишу много о ребятах, но это ведь не живое, это воображаемое общение, отталкивающееся от зрительной памяти, сохранившей их совсем детьми, в 1979 году.
16 мая Михаське исполнилось 12 лет.
"Ух, какая взрослая наша девонька, уже барышня почти!"
Да! – улыбаюсь я этой строчке и продолжаю, как если бы Ви был рядом. – Подумать только, будто вчера была теплая черная крымская ночь, тишина, огромные звезды, так низко, что протяни руки – дотронешься... И наша задумка... Какие мы были беззаботно-счастливые в то лето! И Женька – совсем малыш еще – доверчивый, влюбленный в маму и папу...
Но так много всего произошло за 12 лет, что никак нельзя нам жаловаться на скучность, однообразие, серость жизни. Вряд ли можно назвать ее благополучной, но она – наша, и тем дорога. Столько дало нам наше соединение, что больше, наверное, нельзя.
В другой жизни не было бы нас. И разве можно это представить! Не было бы наших друзей, близких, верных. У нас их много, и мы просто счастливые богачи.
Меня всегда смущало, что физически я не могла ответить всем на добро, заботу, внимание. Даже просто навестить получалось редко. А так хотелось приехать к Машеньке, к Леночке Костериной, к Евгении Эммануиловне, к Марине Румшицкой, к Танюше Ивановой, к Саше Алтуняну не только с радостной улыбкой, но с каким-нибудь удивительным подарком! Так хотелось сделать что-то необыкновенно хорошее для Софьи Васильевны, для Люси Боннэр. А я, помню, приезжала только с какими-то по дороге купленными булочками к чаю...
Медленно, медленно, но все-таки идут дни. Вот и май кончился. Клен гладит стены нашего дома своим большими, спокойными, ленивыми листьями. "...А я стою, прижавшись лбом к оконному стеклу..." – Что там сейчас у Вити? Об Андрее Дмитриевиче с Люсей ничего неизвестно. Объявили голодовку. Если верить ТАСС – живы... Господи, молюсь про себя, сохрани всех дорогих, близких.
Витя просит приехать адвоката. Но адвокаты глухи, немы и безвольны. И значит, пишу я в ответ на его просьбу, надеяться нам можно только на себя. Останемся же в Вере и Надежде, поддерживая друг друга. Передаю приветы, добавляя новые имена, от Иры Гривниной, от Леонарда. Витя должен понять, что они уже на свободе, дома. "А Миша в своем страстном стремлении повидаться с тобой, кажется, слишком усердствует, и я этого не могу понять..." Это о Кукобаке.
"Приехал Эдик с сестрой – навезли ребятам подарков – у нас такого буйства фруктов и прочих вкусностей, кажется, никогда не было..." В 1979 году Эдика арестовали за распространение путем прослушивания магнитофонной записи с эфира "клеветнического произведения" "Архипелаг ГУЛАГ", а также за устные высказывания, порочащие советскую действительность. Суд признал правильность обвинения по ст. 190-1 и вынес приговор: 3 года ИТЛ. В августе дело должно было слушаться кассационным судом в Москве.
"В ближайшие дни в Верховном суде РСФСР должно состояться кассационное разбирательство по делу Кулешова. Опасаясь, что приговор Ростовского областного суда будет автоматически утвержден, просим Вас принять неотложные меры по восстановлению законности", – писал Виктор в обращении "Остановить злодеяние!" к Генеральному прокурору СССР Руденко. Под обращением подписалась и С.В.Калистратова.
Может быть, редкий случай, подействовало обращение с пометкой "лично, срочно!". Дело Кулешова было возвращено для нового разбирательства! Нет, законность не была восстановлена, но новый суд изменил приговор – 2 года. Ровно столько, сколько Эдик отсидел под следствием и в ожидании вступления приговора в силу. Он был освобожден прямо в зале суда "по отбытии срока наказания"!
Мы были убеждены, что причиной ареста Эдика была связь с нами, и потому особенно радостно было передать от него привет.
Какие они оба все-таки разные. Эдик – пессимист, а Лия – вся в ожиданиях вот-вот перемен... Но оба добрые, очень чистые люди, которые из-за своей врожденной страсти к правде и справедливости – чужаки в тесном мире. Как для меня весь мир вокруг – пустота, кроме маленьких островков, на которых удавалось все-таки отдохнуть душой час-два, так, может быть, и для них наш дом – такой же островок?.. Может быть.