Нина Комарова. КНИГА ЛЮБВИ И ГНЕВА. 43.
***
Из Ленинграда я вернулась несколько успокоенной. Нет лимфомы! И Люся Боннэр меня успокоила насчет туберкулемы, т.е. когда-то что-то было в легких.
Пишу радостное письмо Вите.
"Ну, теперь-то ты уже знаешь, что все хорошо. И анализы в Казани хорошие. На сегодня это единственная для всех радость".
7 декабря 1983 г. 4 года. Будущее уже стало ближе. И после Ленинграда как-то воспряла духом. Значит, основной диагноз – пародонтоз.
Нет, помню, я еще спросила этого "дежурного", представившегося "главврачом":
– А как же опухоли?
– Опухолей нет.
– Но они же были. Месяц назад были! Я видела их собственными глазами.
– Никаких опухолей нет.
– Но они были?
– Ничего не было.
– А рана на бедре?
– Какая рана? – читает историю болезни. – Рана в порядке.
Но сзади уже роптали.
– Следующий! Петров!
Бедный-бедный добрый фанатик доктор Гааз. Если бы ты видел, во что превратилось дело твоей жизни! Наверное, болит твоя душа, видя это унылое, серое, неприступное здание, в котором для посетителей – только крошечное окошечко и минутный, а то и меньше, раздраженный разговор. И одинаково беспристрастным голосом сообщается коротко: выбыл, умер, да, останется слепым... Очередь идет быстро, но она такая длинная!
30 декабря я послала письмо во Владимир и в Чистополь, как и предыдущее, в надежде, что где-то Виктор услышит наши домашние голоса. "Очень люблю тебя, Мирушкин, и грустно встречать Новый год в тревоге за тебя. Да еще и не знаю – где ты. Но где бы ты ни был, знаю, что ты мысленно с нами, как мы – с тобой.
Все родные, близкие, друзья передают тебе горячий привет и новогодние пожелания. Даст Бог, сбудется все хорошее, все надежды наши и все желания..."
22 декабря Витя написал уже из Чистополя.
"Ну вот и окончилось мое путешествие. Я снова в Чистополе, как говорится, на старых квартирах. Прибыл 19.XII... Долгонько путешествовал. Уехал 10 сентября, вернулся 19 декабря... С чем уехал, с тем и вернулся, все болячки мои при мне...
Врачи сочли, что злокачественного ничего нет. Опухоль на животе – начинающаяся грыжа. Пародонтоз у меня давно. Туберкулема – ничего страшного, процесс когда-то начинался, но не развился. Рана на ноге не зажила.
...Срочно выписали, и без четких рекомендаций.
...Протезировать в Ленинграде не стали, сказали, что обслуживают только своих – Ленинград и область.
...Скоро Новый год. Что-то принесет он хорошего всем нам?! Вот начался бы со свидания. А оно ведь мне положено 5 января. К этому же дню положена и бандероль...
...За три месяца практически ничего не читал, потому что не было нигде библиотек для транзитников, и даже в Ленинградской больнице почему-то тоже. Зато сейчас предвкушаю... В январе напишу о прочитанном.
...На конверте, в котором ты прислала письмо No142, рисунок: "Черкасская область. Звенигородский р-н, село Шевченково". Какой знакомый вид! Ты помнишь нашу с тобой свадебную "медовую" поездку туда, по шевченковским местам, в 1965 году? И в этом музее мы были, я сразу узнал его!.."
Да, кажется, Витя взбодрился. Он даже рад возвращению в Чистополь.
Я получила это письмо 31-го – как подарок к Новому году.
И 5 января 1984 года я была в Чистополе. И дали свидание! А говорили, "год крысы" – не очень удачливый, к тому же – год високосный. Но минус на минус дал плюс!
* * *
Зима была очень теплой, и даже в Казани – вдруг оттепель. И широченную Каму, или залив ее, пришлось переходить пешком, потому что из-за тонкого льда машины не ходили. Иногда попадались трещины, и страшновато было перешагивать эту холодную темную глубину. Ветер был сильнейший. Помню, у меня с головы слетела меховая шапка-ушанка, и я остановилась в растерянности, а ее уносило как перекати-поле все дальше. Какой-то отчаянный мальчишка лет пятнадцати побежал за ней, сойдя с "тропы". "Провалится же!" – Ноги будто прилипли к месту. И расплакалась, когда он, целый и невредимый, улыбающийся, протянул мне ушанку. Только и сказала: спасибо; и до самого берега сдерживала бьющееся испуганное сердце.
Потом до Чистополя довез какой-то "газик" – и не взял денег. В гостинице попросила отдельную комнату. Дали! Хоть в ней и стояло четыре койки. Потом по заснеженному городу, уже знакомому, через парк со снежными медведями, конями, снегурочками медленно шла к тюрьме. Сердце колотилось, и невозможно было остановить его прыганье, оно куда-то скользило вниз, и опять я слышала его вверху...
Двухчасовое свидание. Слава Богу, без телефона. Но все равно не прикоснуться. Витина улыбка рассеяла всю тревогу. Как хорошо было эти два часа! Как хорошо было слышать голос, такой теплый, такой любящий! При прощании Витя рванулся было ко мне: – Дайте хоть поцеловаться с женой! – но тут же его зажали между собой два вертухая. – Да, это только в царских тюрьмах было можно!
– Ви, родной! Береги себя! Мы все равно вместе!
Я была счастлива. Я была счастлива, несмотря на последний Витин бунт, после которого, возможно, был карцер. Какой странный мир! Мы радуемся, когда нужно не плакать – выть, скулить, кричать от боли. Невозможно же радоваться, видя, как уводят самого близкого тебе человека. Но бунт – это жизнь! Ви жив!
И в первом же письме после свидания писала Вите: "Хочу, чтоб и в тебе было это чувство. До самой нашей Большой Встречи и всегда-всегда.
Господи, дай нам силы радоваться, верить, надеяться".
А следом пришлось писать грустное письмо о смерти Витиного отца, о чем узнала не от родных, а от омского почтальона, вернувшего мое письмо с надписью: "Адресат умер".
Сколько я знала Виктора, он всегда стремился к родным, стремился к человеческому теплу; может быть, от недостатка тепла и любви в детстве. Он простил и отцу, и мачехе свое холодное детство, и вспоминал только доброе, только то, что соединяло, уже позже, в юности.
Соединяло мало. Но какие-то считанные дни близости сохранились, и он стократно любил всех своих родных, по сути отказавшихся от него и в первый арест, и еще более отдалившихся во второй. За семь лет ни строчки, ни одного вопроса о нем. И даже о смерти отца не написали. Витя простил. А я не могу. Не могу простить его тревожных безответных вопросов.
Брат молчал. Сестра письменно отказалась, потребовав забыть ее адрес. Отец никак не проявился, кроме заявления для суда, что он никогда с сыном отношений не поддерживал. Вот этого предательства по отношению к брату, сыну не могу простить. Может быть, по отношению к себе простила бы.
Но это были мои внутренние эмоции. Виктору же я писала, что отец его прожил долгую и, наверное, трудную жизнь, будем молиться, чтоб в той, другой жизни было ему свободнее в чувствах, в любви. Писала слова, которые всегда произносятся при потере близких, что закон жизни неумолим, что надо найти в себе силы осмыслить, понять и принять эту неумолимость, что рождение, жизнь и смерть – все это наша жизнь. Жизнь в необозримой Вечности. Писала, что уверена, что в последние дни, часы отец, конечно же, думал о сыне, и что, умирая, он слышал слова сына о прощении и любви, и оттого ему легко и хорошо сейчас...
Не хотелось мне быть такой вестницей, но и не написать не могла. И потом долго была в тревоге, как Витя пережил эту потерю.
"...Вижу тебя радостным, любящего, и непереносимо сознавать, что через несколько дней невольно загасила твою улыбку.
Прости, Витюшенька!"
Я помню, меня все спрашивали после свидания, как выглядит Витя, а я отвечала: счастливым!
Относительно грыжи поехала на Чкаловскую, к Люсе [Боннэр. – В.С.]. Спросила, может ли быть двойная? – Может. И это тоже успокоило.
Ну, что ж, значит, главное – лечить пародонтоз. Если не стали этим заниматься в Ленинграде, значит, надо требовать лечения в Казани. И опять я пишу в Чистополь, и опять в Медуправление в Казани.
А одновременно жизнь идет и дома со всякими проблемами. У Жени чуть было не сорвалась сессия из-за физкультуры, на которую он не ходил по причине освобождения от нее со времени, сколько себя помнит. Но, слава Богу, обошлось. Каникулы только сократил себе. На остаток их поехал в Умань – и Витя хотел, чтоб он съездил, и Надежда Витальевна жаждала увидеть, что получилось из "наследника", ну, и самому, наверное, захотелось посмотреть город, в котором родился. Перед отъездом сходили с ним в кино. Посмотрели "Зеркало" Тарковского. О "Зеркале" в свое время столько говорили, что не могла отказать себе в собственной оценке. И опять же – можно о нем написать Вите.
Фильм, конечно, необычный. Настолько, что многие его просто не воспринимают. Без сюжета, без плана в привычном понимании.
Какие-то обрывочные переплетения кусочков прошлого, настоящего, тревожные, нечеткие зрительно, но яркие эмоционально. О чем он? Не знаю. О чем-то, что в душе, о чем не скажешь, на что не ответишь, что до конца не вспомнишь. Почему "Зеркало"? Может быть, зеркало – память? Зеркало – детство? Зеркало – прошлое? Зеркало – видение себя из прошлого сегодняшним? Из сегодняшнего – себя прошлым? В какой-то миг, на каком-то слове вспыхивает воспоминанием кусочек из детства, из юности, или даже из жизни какого-нибудь прадеда, которого ты вдруг почувствовал в себе настолько, что будто стал им... Если на секунду внутренним взглядом уйти в свою жизнь – непременно увидишь какой-то свой день, себя в каком-то действии, поступке, может быть, даже давно забытом. Память – это беспорядочная россыпь ощущений, и если их собрать верно, то вдруг откроется какая-то тайна, приоткроется истина жизни. И, может быть, ответ на главный вопрос, хотя, может быть, его и не нужно отыскивать. Может быть, в памяти – наша душа? И когда мы заглядываем в нее, что видим? Разное видим. И это и есть наша сущность – что мы видим. И что мы видим, делает нас такими, какие мы есть. Не собрать россыпей... Пусть тайна останется тайной. Поиск ее, движение к ней, возможно, и есть смысл жизни...
|
