Нина Комарова. КНИГА ЛЮБВИ И ГНЕВА. 35.
***
От усталости и отчаяния иногда опускались руки. Как нужно было обняться! Как нужно было зарядиться силой – для всех. И будто зная об этом, решили опять проверить нас на выдержку.
5 января 1981 г. мы с Сережкой, нагруженные продуктами, выехали из Москвы в Чусовую. А 11 января вернулись ни с чем. Нам не дали свидания по причине карантина в связи с неблагополучным эпидемиологическим состоянием в Чусовском районе. В лагере об отмене свидания объявили 24 декабря, Витя дал телеграмму, но она не пришла. На наши протесты начальник учреждения заявил, что нам была послана официальная телеграмма от администрации. Подтвердили и оба заместителя. Но, конечно же, все врали. Ни официальная, ни Витина телеграммы так и не дошли. Их просто не отправляли. А из Пермского УИТУ, куда я писала в конце ноября с просьбой сообщить адрес мужа, как только узнала о его направлении в Пермь, получила почти полтора месяца спустя рассмешивший меня ответ:
"Поскольку у вас и осужденного Некипелова фамилии разные, есть основания полагать, что юридически вы между собой не являетесь близкими родственниками, поэтому ваша просьба оставлена без удовлетворения. Осужденный Некипелов имеет право на ведение переписки, поэтому, если он считает необходимым, может сообщить вам свой адрес".
Но потом стало как-то жутковато от такого "юмора" – "есть основания полагать".
А у меня без юмора были основания волноваться, как Ви пережил нашу неудавшуюся попытку встретиться. И опять с нетерпением ждала письма. И молила Бога, чтоб укрепил Витю. А перед глазами три барака зоны. В котором из них был Витя? Ждал ли? Чувствовал ли, что мы совсем рядом – я и Сережка.
И я писала: "Теперь они все время передо мной. И этот маленький поселочек, и вытянувшийся какой-то неуклюжей птицей административный белый дом – прямо "Ласточкино гнездо"! И это уже не географическая точка на карте, а кусочек земли, по которой ходишь ты... это уже кусочек земли, который в душе, в сердце. И опять мы вместе, так ведь, милый?
"Не грусти..." Главное, мы – есть".
В этом же письме сообщаю об аресте Феликса Сереброва совсем безобидной фразой. "Конечно, Женьке не хватает тебя, ну, а Илюшка вырастет без дедушки". Илюшка – внук Феликса.
Каждый день коротенькое, на листочек, письмо – чтоб только дошло, чтоб Витя успокоился. Коротенькое "литературное" письмо о книге "Записки писателя" Н.Телешова. В ней много фотографий, и столько имен! И совсем неизвестных, а ведь в свое время эти люди творили, и из них лепилось культурное, эмоциональное, умное лицо России. Вдруг неожиданное открытие: Брюсов, оказывается, вступил в партию большевиков. А день спустя, выбирая в сборнике Пастернака что-нибудь для Вити, наткнулась на стихотворение "Брюсову", и сколько же горечи в словах:
…Вас чествуют. Чуть-чуть страшит обряд,
Где вас как вещь, со всех сторон покажут
И золото судьбы посеребрят. И может, серебрить в ответ обяжут...
Только 1 февраля пришло, наконец-то (!) письмо. Большое, спокойное, доброе, в котором всем по листочку – Михасе, Жене, Сереже, Машеньке, Верочке Серебровой (значит, понял, что Феликс арестован!) и приветы, приветы...
Просьба о подписке. Да, было время, можно было переадресовывать подписку. Но в 81-м году это уже стало невозможно. Бесконечные запреты, запреты, запреты. И найти объяснение им невозможно. Да, Владимирская область, чуть ли не единственная,– нелимитированная. Но нельзя оформить подписку на человека, живущего вне области. Выяснить, почему приговор, вступивший в силу 28 августа, заморозился до 3 декабря, – тоже невозможно. На запрос – молчание. Но зато тут же бумага из суда о взыскании судебных издержек, которые я, памятуя Юрьевец, выплатила сразу.
Но обрываю все свои возмущенные недоумения. Пора привыкнуть, что нет ответа на "почему?". И "не ищите логики"...
"Витька! Милый, я завидую тебе! В том смысле, что ты всегда и везде, и во всем – поэт. Ты так пишешь о зоне, будто это по меньшей мере дача творческих работников... а я настолько бездарна, что уже давно-давно ничем не вызвала твоей улыбки. А самато сижу вот и порой до ушей улыбаюсь. Но в одном-то я тоже не бездарна. Я очень люблю тебя, мой Ром..."
"Зона, – пишет Витя, – довольно большая, просторная, есть где походить. Что и делаю с удовольствием после владимирского окаменения, все дышу – не надышусь. Много деревьев, хотя сейчас они, конечно, голые, зимние. Но летом, говорят, хорошо, зелено, можно даже травы лекарственные собирать: ромашка растет, подорожник, даже мята... Вообще природа здесь, видимо, сочная, лесной край. Лес виден сразу за забором – очень похоже на нашу камешковскую опушку...
...Конечно, наслаждаюсь и обществом... Был в библиотеке – вполне приличная, будет ли только время читать... Все должно быть хорошо, Нин, и я верю, – все будет хорошо, как бы ни затянулось мое межзвездное путешествие..."
И в этом же письме Михайлинке:
"Михасенька, доченька моя серебряная! Случилось чудо долгожданное – получил сразу два листочка, по которым зайчик мой милый своей теплой лапкой пробежал!..
...Целую тебя крепко-крепко. Я тебя тоже очень люблю, мой милый Зайчонок. И был рад, что ты вместе с мамой пришла ко мне на свидание. Скажу по секрету: ты была очень красивая и нарядная, а через стеклышко вообще все казалось сказочным и нереальным. Но я, конечно, знал, что ты самая что ни на есть реальная, то есть настоящая, тепленькая, родная, и поэтому никакие стеклышки, никакие заборы и километры не мешают мне тебя всегда рядышком чувствовать, видеть, обнимать. Целую, Зайчиш! Папа".
Карантин в лагере длился два месяца. И два месяца мы жили как на иголках в ожидании телеграммы. Только 10 марта его отменили. Но сколько тревоги! И сколько силы, чтобы не тревожить Витю своим нетерпением. Пишу обо всем, коротенько. То о Михайлине, то снова о Жене. "Женька все тянется вверх. В школе все более-менее, хотя выудить из него что-нибудь можно с трудом. Даже об отметках не могу написать, потому как дневник потерян. Ребята относятся к нему хорошо. Но вся беда в том, что он не загорающийся мальчик. В общем, это грустно и несколько тревожно, так как в 8-м классе теперь дают какую-то характеристику и проходят какую-то аттестацию на политическую и общественную зрелость... По словам Жени – у него все сплошь "4" и "5". Видимо, все другие отметки стираются из памяти, И вообще хочется ему ужасно быть передо мной, а через меня и перед тобой, хорошим во всех отношениях. Вот так. Внешне он стал спокойней и как-то внутренне сильней. Но не знаю, я его теперь так редко вижу. Вот целый месяц не видела..."
10 марта, в день, когда Витя пишет о снятии карантина, я, не зная еще этого, пишу в каком-то расплывчатом состоянии:
"Трудный был год. И ожидание что-то затягивается. Теперь уж каждый день встаю с надеждой на телеграмму... Да, сейчас по телефону из Москвы сообщили, что освободили Витю Сорокина.
Соня собиралась приехать ко мне, но теперь, конечно, отложила приезд. Такое можно понять! Я б тоже отложила все... Ох, Ви-Вить... Не продолжаю больше. Целую тебя.
Всегда с тобой. Всегда твоя. Будь, мой Мир!"
А потом вдруг бумага о переводе в другой лагерь, в ВС-389/37. И разве могла прийти мысль, что это должно означать скорое свидание? Только потом, потом стало понятно.
На два месяца перевели в Половинку, чтобы там дать свидание, и тут же отправить через 15 минуг после него обратно в Кучино. (О 36-й зоне, таким образом, зэк ничего нового не расскажет, а в 37-ю ничего не передаст.) И опять такой же обыск, как перед отправкой из Владимира в Пермь – т.е. опять вспороли, разрезали бушлат, шапку, сапоги...
Мы приехали на свидание с Сережей снова. Одни сутки! Витя пишет: "Ниночка! Любимая моя! Скажи, у тебя не осталось чувства некоторой неудовлетворенности нашим свиданием?.. Как много я тебе не сказал, о многом не спросил...
Мирушка родная моя! Как я счастлив, что мы свиделись, дотронулись друг до друга, вздохнули, обнялись, любили друг друга – пусть не ночь даже – эти несколько бездумных горячих молодых часов! Я не могу еще сейчас этого всего осмыслить, на много-много одиноких ночей хватит мне теперь этих золотых воспоминаний. И все то было сном! Господи! Неужели же я целовал твои глаза, и тонул в них, и осязал твое тело, и вздыхал запах твоих родных волос! Господи, как же несообразен мир, если этого мгновения нужно ждать теперь год?.. Да какой там год, если исходить из опыта братьев наших – ждать несколько долгих лет!.."
Одновременно мое письмо:
"Я все еще не могу отойти от нашего свидания. Все еще в нем, с тобой, Мируш. Я буду хранить тепло и ласку твоих рук в эти сутки до следующего свидания... Сутки – это так мало!.. Целую тебя. Твоя счастливая (да!!) и любящая, твоя родная и любимая, твоя половинка. Будь, Ви!"
Разве знали мы, что больше не придется встретиться вот так, даже на несколько часов. Что это последняя наша горячая встреча. Мы почти не говорили. Мы столько времени потратили на писание спичкой по смазанной маслом крышке кастрюли. Вите надо было все важное сказать мне, а мне надо было все это запомнить! Но разве возможно это, когда больше года не виделись. Глаза читали, а руки не хотели быть спокойными. Губы не хотели молчать. Если б мы знали, что больше никогда не повторится даже такая напряженная ночь... Мирушкин, мы равны были в своих чувствах, в своих отношениях. И через что-то равно не могли переступить...
"Как же мы богаты с тобой, как много у нас друзей! И ведь это же очень хорошо, Мируш!" – писал Ви.
Да, мы действительно были богатыми. У нас были добрые, верные друзья. Для Вити и для меня слово друг – святое слово. В отношениях с людьми не было ни корысти, ни хитрости, ни пересудов, ни предательства. И среди разных людей, среди их обид мы старались быть примиряющей стороной.
И на свидании на первом месте при всем том, что тянулись к близости, главное было – больше рассказать, обо всем спросить, передать чью-то просьбу, передать какую-то информацию...
Последнее наше близкое личное, родное свидание...
15 мая было общее 2-часовое свидание. И опять мы будто влили в себя силы, через стекло напоили друг друга бальзамом жизни. А ведь чуть было не сорвалось. Свидания отменены по случаю разлива, – объявили мне в Кучино.
– Но ведь я приехала? Причем туг разлив? Я же здесь. Значит, у вас нет оснований отменить его.
Ждала полдня, пока где-то что-то решали. И все-таки дали! "Как же мне хотелось обнять тебя вопреки этому холодному стеклу, целовать твои руки, твои волосы, твои глаза! Ничего, мой радостный, переживем – и эту краткость встречи, и эту невозможность поцеловаться на прощанье. Боли нет, не должно быть, не получится – ты права. И не будет ее у нас никогда, ведь так же?"
...Тогда не было – да! Тогда твои глаза, Ви, наполняли меня надеждой. И я так хотела, так молила Бога не погасить их света, их необыкновенного блеска, их бездонной любви. Тогда верилось, что будет у нас однажды постоянный дом, и никто из него никуда не уйдет надолго. И писала тебе: "Верю, так будет! Все хорошо? Мы – вместе? Мы – рядом? Я вижу твое – да! И улыбаюсь тебе".
В июле произошел наш переезд из Камешково во Фрязино, где сразу же устроилась на работу. В центральной аптеке требовался срочно провизор-аналитик. Конечно, все друзья рады были переселению ближе к Москве. И сама я была рада. Но почему-то каждый раз вопрос: – Ну, как нравится квартира, довольна переездом?
– вызывал внутреннее раздражение. "Да не нравится мне квартира, и переезд не нравится! Потому что без тебя, Ви! Но все равно, здесь все наше! И город – наш, и дом. Я буду тебе подробно писать о нем. Это всего только пространственное перемещение..."– отвечала я Вите, но долго какой-то неуютный осколочек царапал сердце. Фрязино так и не стал нашим городом.
И в этом же июле, отправив ребят в Крым с бабушкой, сама уехала несколько в другом направлении – в Киев, Умань. Не одна – с Машей Подъяпольской. И из Киева пишу Вите, что "надеюсь скоро пить чай в маленькой желтой комнатке и спать, может быть, даже под медвежьим тулупом, поскольку неожиданно похолодало".
Поездка в Киев получилась не совсем удачной, т.к. нужного Маше человека в городе не оказалось. И так уж вышло, что крупную сумму денег Фонда, которую она везла для киевлян, пришлось оставить у моей знакомой. Кто уж там и какую проявил инициативу – не знаю, но спустя месяц Сережа Ходорович вдруг выговорил мне за "неуместную самодеятельность". Странно, что Маша никак не вмешалась, а я сочла унизительным оправдываться в том, к чему не имела никакого отношения. Вообще и абсолютно. Разве что на вопрос, можно ли доверять моей знакомой, ответила: "Безусловно". Выхода не было. Возвращаться в Москву с деньгами? Маша, думаю, хорошо все взвесила, приняв решение.
В Умань ехала с волнением. Последний раз была в ней с Витей, сразу после его освобождения в 1975 г.
Но как же она изменилась! Я даже умудрилась заблудиться в ней, так ее перекроили, перестроили: где домишки были – площади, где улочки – проспекты. И все в буйной зелени. Особенно поразила уличная торговля, сладости, напитки, столики чуть ли не на тротуарах. И неимоверное количество ос. Была на могиле Виталия. И опять чувствовала свою вину перед ним, если можно назвать виной мой неответ на его какую-то неземную любовь. Почему неземную? Вот я так же любила Виктора. И Виктор так же любил меня.
...Стоя над могилой Виталия, я думала о тебе, Ви! И хотелось сказать тебе, и ты бы понял, что наше горе – не горе по сравнению с горем сидящей на могиле сына матери. И тут же: облегченная, радостная мысль – ты есть! Вить, как мне всю жизнь хотелось одного-единственного – раствориться и быть в тебе. И как тяжело переживала я все наши случайные облачки, и как хотелось, чтоб их совсем не было.
Стоя над могилой Виталия, я думала, что, может быть, он появился рядом для открытия нам друг другу себя, для большего понимания себя самих в боли, в счастье, в любви?..
Надежда Витальевна показалась очень постаревшей, похудевшей. Но так обрадовалась нам! Вечером голос ее уже звенел. Как в давние времена, неожиданно вспыхнул разговор об Украине, о России, и вдруг слова Надежды Витальевны: вот если бы вам, русским диссидентам, дали власть, вы бы нас так же душили, – она даже резче сказала... И мне до слез было обидно за нашу долгую благодарную дружбу, но потом я поняла – это старость, это уже какая-то безотчетность слов... Больно. Но, значит, в подсознании сидела всегда эта мысль, если вдруг вырвалась? А нынешние наши друзья-украинцы, ровесники – тоже все время помнят о нашей русскости? Это как-то противоречит общим взглядам, общим этическим принципам...
|
