Нина Комарова. КНИГА ЛЮБВИ И ГНЕВА. 34.
***
Прошел год, длинный год, прежде чем пришло первое письмо.
"Кажется, окончилось мое безвоздушное существование – я прибыл в лагерь. Сегодня 3 декабря...
...Как здорово все-таки быть опять вместе, вдвоем, словно отступили, раздвинулись, исчезли совсем мои стены. Читая-перечитывая твои письма, обнимаю тебя каждый раз крепко-крепко, всю вбираю в себя, именно так, как ты об этом пишешь, как тебе хочется, – чтобы ты могла спрятаться во мне, глажу твои волосы, улыбаюсь. Все будет хорошо, Мируш, все и сейчас хорошо, выше головушку, родная! Мы вместе, всегда, мы неразделимы и любим друг друга, а раз так – мы счастливы, непобедимы и вечны. Что бы ни происходило вокруг, как бы тьма ни бесилась. И, конечно, мы счастливые, я это всегда чувствую и знаю, никогда, ни на одну минуту не оставляло меня это ощущение, Мируш!"
А 16 декабря – второе письмо. Полное надежды скорой встречи. Уже из зоны учр. ВС-389/36, Чусовского района Пермской области. Уже став его полноправным жителем и кое-что узнав о порядках в нем. И дальше время уже стало отсчитываться письмами. И не только отсчитывалось время, но по ним вычислялось, где и в каком состоянии Витя.
...Но самым первым, которое пишется раз в жизни, было для меня письмо от 11 ноября 1980 г., оно было написано во Владимире в ОД-1/СТ-2 после двухчасового свидания. Все, что Ви не сумел, не смог сказать через стекло, в телефонную трубку, все вылилось на бумагу. Это письмо было праздником. И непереносимой болью. И непрощением за то, что нас развели по разным камерам, что Витю по-воровски, по-разбойничьи выкрали из жизни. Насовсем.
"...Я помню, родной, помню все, что наполняло нас. Помню наш первый день. И второй день... Всегда помни и люби тот белый дом, Мируш! "Тот белый дом в кустах сирени, Небес июньских образа. – Мое внезапное явленье, Твои счастливые глаза".
...Боюсь, что я едва ли побываю еще там, но ты обязательно побывай...
И третий наш день 23.06.65 (80)... Наши дети, мне хочется поговорить о них, Мируш! Наши дети – смысл и воплощение нашей любви, и мне хочется думать и сказать это вслух, что у нас – хорошие дети. Мы – это они теперь, и они должны вобрать в себя все лучшее, что есть в нас... Я люблю их! Я хочу, чтобы Женечка преодолевал свою буковатость и крепил волю. Он способный мальчик, но к способности нужно приложить упорство и большой труд. Нужно обязательно, вопреки всему, поступить в ВУЗ, в первый год, а для этого нужна безукоризненность избранного (уже сейчас) знания. Дай Бог ему преодолеть все трудности этого возраста, устоять и от натиска когорты...
Я хочу видеть талантливой и упорной нашу Михасю, пусть ее сердце будет таким же, как пальчики.
И четвертый – 24.06.80.
...У меня есть великое богатство, Мируш, – несколько ваших фотографий, они были со мной 7.12.79, и так остались.
...И еще в моем богатстве 2 твоих письма и письмо Маши, которые разрешил переписать следователь.
...А в Крыму 15 лет назад мы проводили наш медовый месяц... Господи, как давно и смешно все это было! И как же далеко ушли мы с тобой от той камерной, маленькой, наивной жизни – домик Грина, Старый Крым!
...Да, Ялта, Ялта! Мой любимый город, сказочный мой Зурбаган. Ялта – это ты, Мируш, это моя любовь, мечта, юность, мой призрачный образ – так и не достигнутый – свободы и покоя...
...Целую тебя, моя любимая, моя радостная. Ты тоже очень подняла своими письмами и свиданием мой тонус. Вот так и дальше пойдем – так же, как мы с Женечкой в лесу ходили. Идти духовно под руку (об руку) – это очень здорово. Так можно куда угодно идти, не страшась, сквозь любую чашу. Целую. Да хранит вас Господь!
Ви.
И крупно:
Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!
На это письмо я ответила своим № 11-м.
"Вить, Ви, мой нежный, мой любимый!
Наконец-то я получила твое письмо!
Здравствуй, мой! Здравствуй, Витенька!
Здравствуй, мой Муж, мой Единственный
Мужчина, мой Большой, сильный Ром!
Мне в магазине почтальон шепнула' "Письмо от сахарного тебе", и я как-то ослабела, и шла домой эти сто метров медленно-медленно, а мозг, виски, сердце – стучали так, как давно не стучали. И потом руки медленно взяли письмо, глаза увидели знакомый, такой родной, такой неповторимый почерк, потом руки открыли дверь и долго не могли сообразить, куда деть сумку, и, наконец, они бросили ее на пол, потом закрыли дверь, потом я схватила тебя, мой огромный, в охапку и крепко-крепко прижала к себе. Нет, это не я, это ты сдавил меня до остановки дыхания. Целую тебя, Мир, Ром, Вить! Ну, пожалуйста, дай я поцелую тебя, родной... А потом, теперь уж в ноябре, опять побывала с тобой в той июньской жаркой солнечной Умани, которая совсем-совсем по-настоящему началась для меня с "Грибка", с большого раскидистого дуба, одинокого, гордого, сильного. Тут ты сказал, что приехал "совсем". Это было 21 июня. Это было так неожиданно – ведь я жила с мыслью, что нужно ждать всю жизнь. И я ждала бы.
Я знала, что ты пришел бы однажды, пусть в другом мире, но все равно мы были бы вместе. Не могло быть иначе. Так сказал мне мой Бог.
Витюшенька, спасибо тебе за все – за все. И главное, за то, что ты есть у меня. Пусть затянется наш путь на несколько лет, ничего, он сильнее скрепит. Он даст молодость нам... Ты видишь, милый, я опять чуточку поглупела. Но это от счастья. Целую тебя. Так крепко, как только можешь ты выдержать.
А Михаська принесла письмо, которое вдруг написала, пока мы встречались и вспоминали кусочками, обрывочками самые солнечные, самые яркие дни нашего рождения, нашего начала. Она поразила меня, наша девочка. Ви, письмо совершенно самостоятельное, кроме адреса, с которым она никак не может справиться. Я ее очень хорошо понимаю. Действительно, ну совсем не совместимы "папочка" и странное какое-то холодное слово, нелепое – "учреждение".
Вот так вдруг обнаруживается, что маленький человечек вырос в большого уже человека...
Ви, сколько у нас тепла и света! Сколько силы, добра, нежности! Этим жили. И будем жить. И всегда будет у меня чему улыбнуться и чем согреться. Вот за это за все я люблю тебя, за Веру, за Силу, за улыбку, за глаза, за руки твои скрипичные, за тепло и добро твое людям..."
Это так удивительно, что не 18-летними юнцами, а уже во вполне солидном возрасте мы, не обращая внимания на вертухаев, объяснялись в любви.
В письмах мы не раз возвращались к Умани. Она действительно осталась в нас праздником. Ни Алабушево, ни Солнечногорск, ни Камешково не светились так, как Умань. Они не могли дать такого светлого настроения. Камешково дважды разъединило нас, и последний – навсегда. Владимира золотых куполов и белокаменных стен храма я просто не видела. Прокуратура, КГБ, стены тюрьмы, окошки передач – только то, что разъединяло, только то, что заглушало наши слова, только неприятие всех этих учреждений, в которые мукой было ходить, но необходимо – чтобы хоть что-то узнать. Еще большее неприятие, оттого что самое сокровенное, самое наше проходило через их "рабочие кабинеты". И даже моя тревога о детях... так не хотелось посвящать посторонние уши, но Витя спрашивал, и я отвечала: "Нет, я совсем не имела в виду, чтобы ты писал Жене отдельно, но, например, листочек письма для него, чтобы я могла выдать его ему. Ты же знаешь, как он чувствителен к своим внутренним тайнам. Любит он тебя очень. Но ведь только ушами, пылающими на как будто невозмутимом лице, выдает волнение. Ви, он ведь на полголовы уже выше меня. А в общем, все такой же рассеянный, ужасно неорганизованный Женька. Говорит басом. Михаську при встрече, как Сережка, поднимает на руки и несет, счастливый и удивленный своей силой, своим вдруг откуда-то появившимся ростом, ко мне. Но уже через полчаса превращается в обычного маленького Женьку. Напиши ему о необходимости учебы, о самоконтроле, о воспитании самого себя, о необходимости иногда насилия над собой, ну, ты понимаешь, что я хочу сказать, насилия как самовоспитания, насилия как радости познания своих возможностей. Ему сейчас так нужен ты. Такой возраст, конфликтный и очень нуждающийся в опоре".
***
1980–81 учебный год, 8-й класс, Женя провел в Москве. После суда в Камешково, после того, как открылось, что директор школы написал на него, тогда ученика 3-го класса, донос в КГБ, после допросов, каким подверглась его бывшая учительница, после того, как на суде объявили об открытии дела на меня и что заведено дело на старшего сына Сергея, после того, как подробности суда облетели мгновенно весь небольшой городок, оставлять Женю в школе было невозможно. Кроме того, мы собирались вообще переезжать в другой город, ближе к Москве, что, в конце концов, и удалось путем обмена однокомнатной маминой квартиры в Москве и нашей 2-комнатной в Камешково на трехкомнатную квартиру во Фрязино, – что в 30 минутах езды электричкой от Москвы. Наверное, для Жени этот переход в московскую школу был некоторым шоком.
Во-первых, разница между столичными ребятами и провинциальными огромна.
Во-вторых, само положение его в школе было полулегальное.
В-третьих, он на год-два младше своих одноклассников, но ребята этого не знают.
– Почему он не вступает в комсомол? – спрашивают классного руководителя.
– Ему еще нет 14-ти лет.
– Тогда почему он не носит галстука?
– Ну, ему неудобно среди вас быть пионером, – оправдывает-выручает опять классная.
Она-то знает, что он не пионер и что отец у него сидит по 70-й статье. В свой класс она записала его по просьбе знакомых, хорошо знающих Виктора.
А Женя закрылся вдруг от всех. И на уроках – сплошь молчание. И это грозило срывом учебного года. Или в лучшем случае – направлением в ПТУ. И не было рядом меня. И был он один – самостоятельный, отверженный. Я скрывала эту домашнюю трагедию от Вити.
|
