***
2-ю Владимирскую тюрьму, в которой сидели сотни советских политзаключенных и последними – В.Буковский, К.Любарский, В.Огурцов, Г.Суперфин, часто называют Владимирским централом, хотя Владимирский централ – это другая тюрьма в городе.
2-я Владимирская тюрьма была построена позже и называлась Владимирской каторжной тюрьмой. Здесь сидели в свое время эсеры, анархисты, социал-демократы. А до них?.. В ней сидел сам Фрунзе, и это в честь него названа улица, на которой находится Учреждение ОД-1/СТ-2. Неподалеку от него сооружен памятник тов.Арсению – громоздкая каменная фигура.
Более же старая тюрьма, Владимирский централ, находится на улице Садовой. Теперь его называют тюрьмой XI или следственным изолятором – ИЗ 28/1. Витя провел в нем 7 месяцев.
...Если подняться вверх по недлинной горбатой, вечно перекопанной какими-то канавами улице Садовой, заставленной старенькими, прошлого века, деревянными особнячками (в доме №41 находилась конспиративная квартира Владимирской РСДРП, о чем извещает табличка), то упрешься в небольшой развилок трех или четырех улиц, сразу за которым и находится тюрьма. Она как бы запирает, перегораживает Садовую. Ее практически не видно, так что не все владимирцы знают, где она, как, впрочем, и о 2-й не знают зрительно. Но на слух знают все. И знают, что 2-я политическая, "страшная". Помню, первый раз, когда я спросила какую-то женщину, как пройти ко 2-й тюрьме, она посмотрела на меня внимательно, и, как говорят: чур-чур! – так и она: нет-нет! тебе, наверное, другая нужна, первая. Во 2-й сидят страшные преступники...
Но я повторила вопрос, и женщина испуганно как-то показала дорогу – знала, значит, повезло мне.
Садовая, 53 – неприметный забор, трехарочный, покрашенный зеленой известкой фасад административного корпуса тюрьмы, с металлическими воротами и калиточкой в них. Никакой вывески, как и в ОД-1/СТ-2. Нет тюрем во Владимире! За таким светленьким фасадом вполне может быть детский сад, больница. Напротив в сквере – детская площадка: качалки, горки. А с тыла тюрьмы – воинская часть, и тюрьма как бы включена в ее территорию.
У главного входа, под аркой, сбоку есть неприметная дверь даже как будто ветхая, старая – это вход в комнату передач. Тоже никакой надписи. Но кому надо – находят. Вот однажды и волшебник нашел, и приняли у нас с Женей передачу в шесть килограммов вместо пяти. Грязная комната. Посредине длинный стол, для того, чтоб распаковать сумку, все разложить и, еще раз все проверив и что-то все-таки отложив, заполнить анкету – список переданных продуктов-вещей. Две деревянные лавки. На стене инструкция – перечень разрешаемых к передаче продуктов и Указ о наказании за передачу запрещенных предметов, как-то: множительные аппараты, другие, наркотики. Меня всегда смешили эти "множительные аппараты". Что это? Пишущая машинка, типографский станок?! И как вообще это вместить незаметно в 5 кг? Лозунг, выцветший, но вполне читабельный: "Без труда не может быть чистой и радостной жизни". А.П.Чехов. И еще один: "В советской действительности не должно быть места правонарушениям".
Не должно быть. Но почему-то они имеют место, хоть и построен развитой социализм, и советская действительность – вот она, вся тут – выйди за дверь... В грязной стене небольшое окно внутрь того таинственного мира, что называется тюрьмой. А Витя когда-то назвал его своей "хрустальной мечтой", своим "Таити".
Практически тюрьмы, самого здания не видно. С противоположной улицы можно увидеть лишь второй этаж. Но это же знать надо! Витя рассказывал, что стены этой старой, построенной еще при Екатерине тюрьмы имеют 1,5-метровую толщину. С четырех углов здания – круглые, идущие от земли и возвышающиеся над крышей башни. Стихотворение "Храм" – как раз об этой тюрьме.
В двух "фасадных" башнях оборудованы допросные комнаты. Сюда вызывают на допросы, на беседы с операми и администрацией тюрьмы. В одной из "тыловых" башен – склад тюремной утвари, в другой – смрадная канализационная яма. Сюда же загоняют заключенных на то время, когда в камере производится тотальный шмон (обыск). Ви говорил, что в этом безоконном каменном колодце-трубе дыхание спирает от невообразимой вони, а высоченные, покрытые накопившейся грязью с Екатерининских времен своды действуют жутко. Иногда сюда запирают провинившихся, и этот карцер, кишащий крысами, был особенно страшен.
В 1973 – 74 гг. в тюрьме содержалось 860 – 1000 человек, а в дни больших пересылок количество заключенных доходило до 1200-1400 человек.
Во дворе тюрьмы, между фасадом основного корпуса и административным зданием, в котором, кроме того, производится прием и отправка арестантов, – голый, асфальтированный плац. "На нем, наверное, пугачевцев да беглых казаков секли... а мы раз в месяц свои тюфяки выбивали", – говорил мой гид. В углу двора – одноэтажная развалюха-кухня и такая же баня. Участок между ними густо заплетем колючей проволокой с сигнализацией. Это на караульном языке – "место, уязвимое в отношении побега заключенных", к нему – особое внимание охраны. За этим "уязвимым местом" еще 10–20-метровый сторожевой двор, опоясывающий всю тюрьму до второго, уличного забора, в котором тоже сигнализация, охрана, овчарки, контрольно-следовая полоса.
Не знаю, какому зэку может прийти в голову мысль о побеге в этом "уязвимом месте". А неуязвимое – это, очевидно, полутораметровая стена камеры?..
В тюрьме 10–12 прогулочных двориков. Первые 2–3 – большие, затем меньше, меньше, вплоть до крошечных, одиночных.
К 1976 году на территории тюрьмы выстроили еще корпус в два этажа, и в нем прогулочные дворы по современному "бутырскому" образцу – на крыше. Ну, а Витя в 1974-м гулял по земле, т.е. по асфальту. Дворы затянуты над головой сеткой, не такой, правда, густой, как во 2-й тюрьме, где она была в четыре слоя: арматура широкая, затем арматура поуже, квадратами 10х10 сантиметров, затем сетка-ячея и, наконец, сверху – колючая проволока; снег зимой не просыпался сквозь эти сети, а налипал, и тогда зэки гуляли под снежным пологом, не видя неба. В 1-й же всегда было видно небо в "шашечку". Надзорные вертухаи сверху, зэки – снизу, будто звери в клетке-яме.
...А вот собаки в Юрьевском лагере содержались в яме без сетки над ней, и очень неприятно до сих пор воспоминание – огромные рыжие овчарки, и морды вверх... Не люблю овчарок с тех пор. А еще после Владимовской повести "Верный Руслан"...
Ви сидел в следственной камере №11 на первом этаже Владимирского централа. Я однажды спорила с приемщицей, не желавшей принимать в октябре теплое белье (на улице уже снежок шел), а она мне: да они там в трусах сидят, и то все мокрые!
И Витя потом подтвердил: в низкой, полутемной камере с круглосводчатыми потолками, в которой стояло 14 металлических "шконок" (кроватей), находилось 60 человек!
– Это ад! Раздетые до трусов, потные, взбудораженные, сквернословящие люди, завесы дыма в камере и огромные мерзкие мухи, ползающие по стенам, по голым, татуированный телам...
В полуподвале тюрьмы расположены карцеры, и Ви искренно жалел, что ничего не может сказать о них. Зато показал карцер в натуральную величину, настоящий, в Юрьевце. Юрьевский лагерь закрыли, перевели куда-то в другое место.
Сопротивлялась я отчаянно этой "экскурсии", но она все равно состоялась. Пустой лагерь. Ни души. Мы прошли в раскрытые ворота – остатки ворот, вернее.
– Вот этот маленький красный кирпичный домик и есть карцер. Зайдем?
– Может, не надо, Ви? Было ж написано: вход запрещен.
– Ну, мало ли что! Мы не читали надписей. Зайдем!
Честно говоря, мне было страшновато. Не за себя. Но за Витю. Года не прошло! Мы же в мире абсурда живем. Никогда не знаешь, что из чего выйдет. Но раз уж вошли...
– Зайдем!
Две ступеньки вниз, дверь открыта. Узкий коридор с земляным полом. Первая комнатка – для охраны, видимо. Она заперта. За ней в ряд четыре, кажется, камеры-клетушки. Вот в одну из них зашли. Каменный мешок. Вверху отверстие – два вынутых кирпича, без рамы, и не видно, чтоб она когда-нибудь была. Значит, и стекла не было.
Двое нар, откидывающихся от стены на толстых цепях, для чего на стене крюки. Посреди комнатки в земляной пол врыта круглая труба диаметром сантиметров восемь, высотой сантиметров восемьдесят, заканчивающаяся круглой нашлепкой – чугунной пластиной 30х30. Рядом такая же труба с нашлепкой 15х15 – это должно означать стул. Металлическая дверь "с глазом", снаружи прикрытым металлической пластинкой-задвижкой. Мы с Витей с трудом сняли ее с двери – желтовато-серую, холодную, грязную. Дома отмыли, и в Камешках она висела у нас на двери, правда, изнутри... прикрывая глазок на лестничную площадку. И всякий раз, выходя из квартиры, мы будто выходили в большой прогулочный тюремный двор. Была потом задумка организовать музей пенитенциарной системы СССР. Но так это и осталось задумкой. Да и ни к чему, когда он уже создан – весь Союз. Ходи, смотри, если есть желание... На осмотре вещей (последнем "шмоне" в московском аэропорту перед отлетом в Вену воткнулись в нее пальцами чистенькие вертухаи-досмотрщики: "Что это?" – "Это мальчишеские железки!"
Сейчас, когда от первого знакомства с нашими старушками прошло почти 30 лет, я спрашиваю себя, почему им было любопытно посмотреть в завтра? Их уже нет в живых, и ответить некому. Я не могу объяснить этого их желания. Может быть, от веры, что завтра что-то изменится? Вряд ли. 30 лет ГУЛАГа должны были выветрить из головы всякий идеализм. Да и не грешили они им. Тогда, может быть, их интерес к завтра был не любопытством, а нетерпеливым ожиданием, что завтра, наконец, не они одни, а все (или многие!) увидят размах совершенного преступления. И верили, и ждали не лучшего Завтра, а Завтра откровения, и дожить до него хотели не столько из жизнелюбия, сколько из самоутверждения в прожитой жизни – вот, мы были правы!
Может быть, и нас так близко, сердцем, приняли, что увидели в нас свое продолжение?
Не знаю, возможно, что и сами б мы разобрались в окружающем, но они, конечно, помогли уже тем, что показали, что можно сопротивляться, что можно не слиться в экстазе с красными знаменами, что можно не раствориться в незнании и молчании, что должно чувствовать себя личностью, должно иметь право на голос – для того ты есть. И не имеет значения, где ты – на свободе или в тюрьме.
Совсем не сразу поняли мы, что живем с самого своего рождения в тюрьме. А то, что случались на столе пироги, – ни о чем это не говорит. Для всех разные камеры, и режимы разные, а в итоге: "...ярмо остается ярмом, даже если на нем бубенцы". Вот эти бубенцы были особенно ненавистны. Уж лучше б без них. Они давили на барабанные перепонки, и оттого раскалывалась голова – синдром отрицательных эмоций. Причина – внутреннее напряжение от постоянного соприкасания с кафкианским миром. Когда удавалось отключиться – было так празднично, весело.
На одном из свиданий (на одном! – будто их было много, а не три-четыре за семь лет) я с тревогой спросила:
– Как вы живете туг, Ви, что делаете?
– Запрещено! – немедленный оклик.
– Ну, вы смеетесь хоть иногда?.. – с отчаянием почти спросила иначе.
– Конечно! Еще как! Иногда так хохочем, что прибегают вертухаи.
Витя рассмеялся при этом, и я почему-то сразу поверила, что да, хохочут, по-настоящему, как только можно в узком, близком кругу, до слез.
...Ви! Я помню твой смех! Такого ни у кого нет! И из глаз слезинки-смешинки... и их не хотелось останавливать.
В нашем большом тюремном дворе нам было хорошо вместе, с ребятами. Вот уже можно с ними общаться...
Но граждане-судьи вместе с общественными заседателями вынесли приговор на пожизненное заключение-разлучение...
И провинциальный зал провинциального городка Камешково Владимирской области аплодировал стоя этому приговору.
"Клетки нет, смерти нет..." – я знаю, знаю, родной, но этот день воткнул что-то острое в сердце. И этот день невозможно забыть.
Из этого дня запомнились два мальчика-солдата, стоящие за тобой, – охрана. Им было явно не по себе. Один смотрел все время в пол, второй, не отрываясь, глядел на тебя.
В перерыве они отошли от окна, к которому ты подошел. Могли бы оттащить... не положена арестованному последняя радость встречи с друзьями даже вот так – из окна второго этажа, одними глазами, улыбкой, не положено услышать: "Мы с тобой, Витя! Мы с тобой!.." Могли, наконец, закрыть шторы, могли загородить тебя своими спинами. Не оттащили. Не закрыли. Не загородили. Они явно были на стороне подсудимого, совсем еще мальчики. Когда-то вспомнится им этот процесс. Может быть, он даже что-то всколыхнул в них уже тогда, в зале? И может быть, их тоже оглушили аплодисменты?..
И невозможно забыть облаву 1976–1979 годов. Это таинственное дело №46012/18, начатое в 1976 году. С кого? Не знаю.
23 сентября 1976 года обыск у В.Некипелова по постановлению помощника прокурора Москвы старшего советника юстиции Каштанова от 9 сентября с санкции прокурора г.Москвы Тихонова на предмет изъятия "предметов и вещей, имеющих значение для настоящего уголовного дела, как вещественные доказательства".
20 октября 1976 г. – у Ю.А.Гастева.
16 ноября 1976 г. – у Д.И.Каминской и К.М.Симеса.
24 декабря 1976 г. – по постановлению прокурора г.Москвы Нестерова на Украине: у М.Руденко, О.Бердника, О.Тихого, И.Кандыбы, Л.Лукьяненко.
4 января 1977 г. – у А.Гинзбурга, Л.Алексеевой, Ю.Орлова. Постановление подписано старшим следователем по особо важным делам А.И.Тихоновым.
7 февраля 1977 г. – у Ю.Мнюха и Н.Панфиловой. Проводил следователь Морозов по постановлению, подписанному ст.след.Пантюхиным.
Таинственное дело. С кого начатое? К 1979 году его уже не существовало. И в 1979 году последняя волна обысков и арестов захлестнула, кажется, всех, кто еще держался на плаву.
В 1980 году "диссидентское движение" как таковое было уничтожено. Последним документом Хельсинкской группы было информативное сообщение, подписанное С.В.Калистратовой и Е.Боннэр о том, что Московская Хельсинкская группа объявляет о своем самороспуске, поскольку в ней осталось два человека. Следующим шагом было уничтожение Фонда помощи политзаключенным и их семьям. Эту последнюю операцию Московский КГБ провел блестяще, арестовав единственного человека – распорядителя Фонда Сергея Ходоровича. Опыт борьбы с инакомыслием явно накапливался, и методы совершенствовались. Фонд самоуничтожился от внутренних разногласий, на что КГБ и рассчитывал, арестовав С.Ходоровича. Сразу в один ход – шахматным языком говоря, мат! Или – нокаут одним ударом – если языком боксеров. Талантливо, чисто сработано.
Инакомыслие, а вернее, свободомыслие, рассовали по чужбине, но больше по тюремно-лагерным прогулочным асфальтированным дворам, камерам, карцерам, где ни сесть, ни к стенке прислониться тощей арестантской спиной – колючая она, специальной выделки. Не знаю, везде ли такие, – в Юрьевском карцере такая.
Но одного не сумели руководители вместе с КГБ сделать – спрятать экономический кризис. Даже опустить снова железный занавес система уже не могла. Ей не хватало дыхания, ее корежило.
Спустя неделю-полторы после ареста Вити, мы сидели с нашим Сережей в камешковской кухне, разговаривали, и неожиданно у меня вырвалось:
– Что-то должно произойти. За этими повальными арестами стоит еще что-то, может быть, более страшное...
– Ну, что еще может быть?
– Ну, хотя бы война.
– Нет, этого не может быть. Это исключено.
– Да почему же, Сереж? Нужен какой-то выход, нужно как-то, чем-то закрыть дыры, ведь все разваливается... Оправдываться уже нечем. Нужно что-то придумать такое, чтоб отвлечь внимание и Запада, и своего так называемого народа от кризиса. Люди больше всего боятся войны. Вот в нее-то и сунуть, и будь уверен – охотно затянут ремни потуже, лишь бы чистое небо над головой. Зря, что ли, без упоминания о нем не проходит ни одно самое маленькое собрание самой захудалой конторы?
– Ну, нет, это вы зря. Войны не будет.
А через несколько дней объявили о вводе советских войск в Афганистан во имя выполнения интернационального долга.
И кто, кроме А.Д.Сахарова, выступил в стране с открытым протестом? Никто. Не для того ли так спешили покончить с диссидентством, чтоб не было лишних осложнений,– была, видно, надежда как-то выйти из безнадежного экономического состояния. Все силы были брошены в эту явно авантюрную затею. Задуманную и продуманную. Отчаянную. Кто не рискует – не выигрывает. Что риск – не всегда выигрыш, наверное же, тоже думали, но утопающий инстинктивно хватается и за соломинку. "Интернациональный долг" – это для советского народа. Правители знали, что совершают очередное преступление, преступление во имя сокрытия своей преступности.
Это было очевидно.
И так же очевидна была общая покорность – даже когда стали приходить гробы. Первые серые пришельцы под звуки военного оркестра торжественно "шествовали" на плечах солдат по городку к кладбищу – отдавалась дань их мужеству и геройству при выполнении "интернационального долга". Но потом спохватились – отменили эти шествия. Как-то не сочетались они с "чистым, голубым небом"...
С улицы в аптеку входит взволнованная заместитель заведующей Валентина Александровна, у ее подруги погиб в Афганистане брат.
– Какой ужас! Я думаю, как хорошо, что мой Алеша еще маленький. А у кого призывной возраст? – Страшно!
Ее Алеше только-только исполнилось пять лет. Волнение так искренне, что я не выдерживаю и спрашиваю:
– А если б вашему сыну сейчас было 18 лет, что бы вы делали?
– Как что? – растерялась она.
– Ну, вы собрали бы его и проводили в военкомат, или не пустили бы никуда? Вы же мать – имеете же вы право не пустить сына убивать сыновей других матерей?
– Да, но это же долг...
– Долг убивать на чужой земле? Разве на нас напали афганцы?
– Да, но мы должны помочь... И потом, это же армия. Если бы ваш Женя сейчас...
– Если бы мой Женя сейчас был призывником, я пошла бы в военкомат и... надеюсь, он отказался бы от службы.
– Но тогда тюрьма. А из тюрьмы, знаете, какими выходят? Надо же, все ведь знают эти наивные, цветущие, счастливые мамы!
– А убийцей вернуться лучше? А убитым?..
– Ну, это вы слишком! – зарделась то ли от растерянности, то ли от возмущения, и ушла.
А в другом городе, в другой аптеке, рецептар-контролер с высшим образованием, женшина моего возраста, прочитав сообщение о ссылке академика Сахарова в г.Горький, до чего ж искренне возмущалась добротой наших органов власти.
– Да таких стрелять надо, а ему – ссылку. Говорят, квартиру там предоставили. А мы вот мучаемся вчетвером в двухкомнатной.
– А вы что, знаете Сахарова? – снова не выдержала.
– Нет, и не хочу знать. Прочитала, и то противно стало.
– Но в газетах чего не пишут...
– Знаете что, Нина Михайловна, я нашим газетам верю. В них пишут правду.
Моя верующая Вера Федоровна достойно дала мне отпор. Она, впрочем, знала, что муж у меня сидит "за политику". Потому произнесла это с особенной интонацией. Что вкладывалось в это "за политику"?
...Я знаю, Ви, что ты был далек от политики. Ты был активным антиполитиком. И все твои статьи, и все стихи говорят только об этом. Политика делается. А ты только чувствовал и сопротивлялся как мог политике насилия, вранья. Ты хотел быть свободным. Ты хотел быть с близкими. Ты хотел жить. Где-то зрела внутри тебя книга "Буду жить..." Твое кредо жизни.
В ней ты хотел оформить свои мысли о национальном будущем страны; ты отталкивался не от экономического базиса, а от роста национального самосознания, национального самовыражения.
"Идеология коммунизма держит эту супервавилонскую башню, но она неминуемо рухнет с ростом самосознания и уничтожением коммунистической идеологии...
...Ныне существующая национальная интеллигенция является духовным орудием пенитенциарной системы, которая с помощью жупела национализма убивает интеллигенцию, снимает ее с общества слой за слоем, и остается уродливое чудище – бронтозавр – животное из заплаток, которому по искусственным жилам прокачивают искусственную кровь... Происходит внутренняя порча, духовное размягчение нации. Сейчас много говорят о каком-то развитии культуры, но это развитие псевдокультуры, такой же искусственной и холодной, как язык эсперанто рядом с живой речью, как фонограф рядом с горячей живой гортанью. Страшно в этой псевдожизни убиение себя, убиение личности..."
В одном из писем в лагерь сын Сергей послал тебе свое стихотворение:
Протяните мне руки –
Я пожму ладони,
Осушу, – как странник, уставший в пути,
На последнем дыханье,
До капли,
Воду
Из протянутой кем-то доброй руки.
Осушу, чтоб снова налиться силой,
Верой
В Разум,
Любовь,
В непреложность Добра...
Ви, ты протягивал руки людям, чтоб помочь им и чтоб самому укрепиться в Вере, чтоб наполниться силой – и только это было твоей "политикой", и только за это на руки надели наручники...
|
0
