Нина Комарова. КНИГА ЛЮБВИ И ГНЕВА. 32.
***
11-го каждого месяца я везла во Владимирскую тюрьму очередную передачу. Накануне, в начале июня я была во Владимирском суде, была у прокурора, в секретариате – сказали, что дело в суд не поступало. Может быть, в секретном сейфе? – Но сейф закрыт.
– Впрочем, мы бы знали, – сказала секретарь.
11 июня я приехала в тюрьму. Постучав в окошко, сказала, что привезла передачу Некипелову Виктору Александровичу.
– Одну минутку. – Окно закрылось.
Минут через пять, довольно быстро, открылось:
– Давайте, что у вас?
Приемщица была в каком-то очень хорошем настроении. Сама сказала, что Некипелов уже спрашивал о передаче. Обычно вся процедура проходила молча, а тут вдруг... светлая улыбка. Я, не выдержав, спросила:
– Как он себя чувствует?
– Хорошо. Я видела его вчера. Шутит.
На весах меж тем уже было 5 кг, и я опять проговорила:
– Ну, добавьте еще эту пару носков.
– Ладно. Давайте.
"Господи, подумалось мне, как меняет человека настроение вполне симпатичная сегодня". Но, выйдя из комнаты передач, ощутила какое-то волнение, тревогу. Вдруг остановилась.
"Какое-то подозрительно доброе лицо сегодня у приемщицы".
В это время из тюремных ворот выезжал "воронок". "Зайду еще раз в суд", – решила.
В суде было пусто.
– Я бы хотела попасть к судье.
– Его нет.
– Тогда к прокурору.
– Пожалуйста. По коридору направо.
Кабинет прокурора оказался закрытым. Кабинет прокурора по надзору – открыт.
– Я бы хотела знать, поступило ли дело Некипелова в суд. И когда состоится судебное расследование.
– К сожалению, ничего не могу вам сказать. Ничего не знаю. Наверное, оно еще не поступило. Ждите. Простите, я спешу.
Снова вернулась к секретарю судьи.
– Никого нигде нет. А когда должен прийти судья?
– Не знаю. У него сегодня выездная сессия. Вы откуда?
– Из Камешково.
– Ой, кажется, все туда и поехали!
– В Камешково. Там какое-то закрытое уголовное дело. Постойте, может быть, это дело вашего мужа?
– Моего мужа? В Камешково?
– А почему нет?
"А почему нет?" – пронеслось в голове, и, выдохнув "Спасибо!", я выбежала из здания прокуратуры. До электрички 45 минут. Успею! Нет, возьму такси!
Из ближайшего автомата звоню Маше Подъяпольской:
– Кажется, сейчас в Камешково судят Витю. Звоню из Владимира. В суде сказали, что в Камешково сегодня выехал суд.
Через полчаса такси остановилось у здания камешковского суда. Перед ним несколько милиционеров и несколько "праздных штатских".
"Да, это судят Витю" – никаких сомнений. Я прошла сквозь ментов, стоящих у калитки, во двор суда. Но в дверях меня остановили.
– Вы к кому?
– На суд. К мужу. – Наверное, мент не понял, решил, что к кому-то из присутствующих на суде.
– Нельзя. Там идет суд над Некипеловым.
– Но именно он мне и нужен! Я его жена. И как жена я имею право присутствовать на судебном разбирательстве! – и, отстранив разговорчивого стража, я вошла в суд. Первый этаж пуст. На втором какие-то голоса. По деревянной лестнице вверх. Площадка. Двери зала открыты настежь. Небольшой зал полон затылков. Через них вижу Витю, судью, присяжных, прокурора.
– Ви! Я здесь!
Ко мне кидаются "мальчики" из зала, "мальчики", взбежавшие по лестнице (эх, пропустили!). Судья прерывает свою речь на словах "...дело рецидивиста..." Смотрит на меня.
– Вы кто?
– Жена! Я хочу присутствовать на суде!
– Посторонним вход запрещен.
– Я не посторонняя. Я – жена!
Двери догадываются закрыть. Я слышу голос Виктора:
– Требую впустить в зал суда...
Голос судьи:
– Объявляется перерыв.
Снова раскрываются двери. Я стою оглушенная обманом прокурора, наглостью судьи, собственным сердцем, которое стучит с каким-то отчаянным желанием вырваться. Мимо проходят люди, оставляющие зал, меня обступили "мальчики". Наконец цепочка прервалась. И следом выводят Витю. Я не знаю, как мне удалось поймать через головы, через плечи, через спины его руку.
– Ви! Я с тобой!
– Нинуш... – крики, возня... – люблю!
И все. Нас оторвали. Нам порвали руки. Я осталась одна. Вышла. Снова вошла, твердо решив не выходить из зала. Прошел час. Никого. Вышла. Ко мне подошла секретарь камешковского суда.
– Сегодня суда не будет. Объявлен перерыв. Так что можете идти домой. Виктора Александровича уже увезли во Владимир.
– Завтра суд будет здесь?
– Да.
– Во сколько часов?
– Наверное, в 9 начнется.
– Вы уверены, что здесь, а не во Владимире?
– Не знаю.
Я шла по улице, не видя перед собой ничего. Дети были уже в Крыму. Дома никого. Дети с бабушкой в Крыму.
...Можно застыть на час, на два, на три... Можно уйти в наше Зазеркалье. Мы в нем одни с тобой, Ви! Будь, будь, будь!..
Накануне мне снился сон, будто по лестнице к нам поднимается Гриша Подъяпольский. Мы разговариваем, рады встрече – и вдруг какой-то шум под окном. Выглядываем – лежит человек.
– Надо позвонить в "Скорую помощь"! Ви, ну что же ты? Или в милицию!
– Скажут, из вашей квартиры, вас же и обвинят, дождемся утра, – уговаривает Гриша.
– А вдруг ему плохо? Ви! – кричу я, и просыпаюсь.
Странный сон. Тревожный какой-то. Но одеваюсь, еду во Владимир. И вертухайка такая ласковая... А из тюремных ворот выехал "воронок". Взгляд остановился на нем – "зайду еще раз в суд"... Эго ты направил меня, Ви!..
К вечеру уже приехали москвичи. Маша и Настя Подъяпольские, наш Сережка, Феликс Серебров. Кто еще? Да, Марк Ковнер. Неожиданно приехала Витина сестра Лиля, ее вызвали повесткой. Ее оповестили, а меня – нет! Или хотели сразу с работы, так, чтоб без шума... быстро... в один день, чтоб никто не успел приехать.
Кто же еще был? Гоша Белинков. Ася Великанова. Мальвы не было, нет. Она, кажется, была в ссылке. Кто-то ж еще был, не помню. Юра Гримм? Сережа Ходорович?..
Вечером обсуждали-гадали, где будет суд и как сделать, чтоб не пропустить его. Решили разделиться на две группы. Часть поедет во Владимир, часть останется в Камешках. Утром в нерешительности топтались около электрички: ехать? не ехать? У суда две машины, не камешковские, милиция вперемешку со "штатскими" – высокими, поджарыми. Неужто такая маскировка? И уже кто-то вскочил на подножку вагона электрички, давшей сигнал отправления... Но тут показался "воронок": – Назад, назад! Едет!
Значит, суд здесь.
В провинции правила те же.
В зал впустили только Сережу как сына и Настю Подъяпольскую как его жену.
Теперь я поняла, зачем меня вызывал майор Романовский – да чтобы я проходила в качестве свидетеля!
Суд открытый, но даже в здание суда нельзя войти – в дверях заградительный и озвученный мент: – Не положено!
– Суд же открытый!..
Не надо, не ищите логики.
От адвоката, назначенного Владимирским судом, Виктор отказался. Адвокаты, о которых он просил, или не получили разрешения на защиту, или отказались сами, как Е.О.Резникова, например. Она "берегла" себя для "особого случая". А между тем я помню, однажды мы ехали трое в лифте: Витя, Елена Онисимовна и я после посещения Софьи Васильевны Калистратовой в больнице, и Витя шутя спросил: Если меня арестуют, я надеюсь на вас, возьметесь? – Конечно, Витя. Не сомневайтесь.
Елена Онисимовна "берегла" себя для Софьи Васильевны, над которой висело незакрытое дело – то ли забыли о нем, то ли специально... С.В. не арестовали, но Резникова "сберегла" себя для суда в Горьком над Люсей Боннэр. Кстати, московская адвокатура сделала исключение – пустила адвоката за пределы Москвы. Другое имя на суде в Горьком и не звучало бы. Нужна была именно Резникова, пользующаяся доброй репутацией среди диссидентов. Люся Боннэр ей доверяла. Но, видимо, и КГБ доверяло тоже, коль разрешили вести защиту.
К слову об адвокатах. Поняв, что никто из названных им адвокатов приехать не может, Виктор согласился, чтобы его защищала Н.Я.Немеринская. Видимо, и обида остыла, и очень нужен был адвокат, которому бы он доверял, на закрытие дела.
Я связалась с Немеринской. И она не сказала нет. Но из юридической консультации г.Ворошиловграда пришло письмо: "Сообщаем, что для окончания следствием дела в отношении Вашего мужа Некипелова Виктора Александровича направить адвоката Немеринскую Н.Я. не можем, т.к. она занята по другим делам. В связи с этим возвращаем Вам гонорар". Подписано: зав. А.В.Тесленко.
Вот так Витю подвели к самозащите. Он сам "знакомился" со своим делом, сам писал ходатайства, сам произнес на суде защитительную речь. Его не прерывали. Он говорил почти полтора часа.
Собственно, он не собирался выступать на суде. Его позиция была: присутствовать не участвуя. "Но когда меня привезли в Камешково, что было полнейшей неожиданностью, – рассказывал потом на единственном личном свидании в 1981 году Витя, когда я увидел людей, сидящих в зале, – все сплошь знакомые лица, – я изменил свое решение. Пусть эти люди, с которыми я сталкивался на улице, на работе в течение пяти лет, пусть они знают, за что меня судят".
Ну, что ж, Витя блестяще справился с этим новым для себя делом, подтвердив тем самым заявление владимирского следователя Плешкова, что Некипелов достаточно образован, чтобы защищать себя без адвоката.
В отличие от первого суда в 1973 году, на этом суде у следствия было более чем достаточно материала для обвинения и было собственное утверждение Виктора, что он действительно является по своим убеждениям антисоветчиком.
Но слово "убеждения" следствие заменило словом "действия", слова «неприятие принципов социализма» – «враждебным отношением к строю».
...С 1976 по 1979 год Некипелов изготовил и распространил с целью подрыва советской власти следующие материалы (это из приговора суда от 13 июня 1980 г.):
1. Цикл стихов "Анестезия" – 1976 г.
2. Статья "Почему я не подписал Стокгольмское воззвание?" – 1976 г.
3. Совместно с женой Комаровой Н.М. – перевод с украинского на русский язык антисоветской рукописи "Бельмо" под названием "Комедианты" автора Осадчего М.Г. – 1976 г.
4. Подготовил рукописный черновой перевод второй части рукописи "Бельмо" под названием "Город солнца" – 1976 г.
5. Статья "Найти человека" – 1977., январь.
6. Стихотворный текст под названием "Отречемся от красного мифа" – 1977 г.
7. Совместно с Ходорович Т.С. – статьи "Опричнина-77 (политические расправы уголовным путем)" и "Опричнина-77 (в тюрьмах и лагерях)" – апрель-май-октябрь 1977 г.
8. Совместно с Осиповой Т. – статья "Опричнина-78" – февраль 1978 г.
9. Совместно с женой Комаровой Н.М. – очерк "О наших обысках" – июнь-июль 1977 г.
10. Текст "Заявление об отказе" – 3 августа 1977 г.
11. Статья "По режимным соображениям" – 15 августа 1978 г.
12. Статья "Сталин на ветровом стекле" – октябрь 1978 г.
13. Статья "Михаил Кукобака – 3 года лагерей" – 26 августа 1979 г.
14. Статья "Помогите также малоизвестным заключенным" 1979 г, (обращение в защиту Евгения Бузинникова).
15. Статья "Когда нет игры партий" – 11 июля 1979 г.
16. Текст под названием "Политические процессы над рабочими в СССР" – октябрь 1979 г.
17. Статья "За что осужден Эдуард Кулешов" – январь 1979 г.
18. Статья "Нарушение социально-экономических прав человека в СССР" – сентябрь 1979 г.
19. Статья "Стертые с фасада" – март 1979 г.
20. Совместно с Ф.Серебровым – статья "Факультет демократии" – ноябрь 1979 г.
21. Распространение "Жить не по лжи" Солженицына.
Кроме того, он хранил у себя...
Но это уже совсем длинный список. Легко представить себе, что могло "храниться" в нашей библиотеке.
По 24-томному делу суд вынес приговор:
"Некипелова В.А. признать виновным по ст. 70 ч.1 УК РСФСР и назначить ему по этой статье наказание (какое мягкое, прямо-таки родительское слово!) семь лет лишения свободы с отбыванием в исправительно-трудовой колонии строгого режима с применением ссылки сроком на пять лет".
Самым страшным от этого суда остались не слова приговора, нет! Мы были подготовлены к ним.
Самым страшным было принятие приговора залом: бурные аплодисменты. Крики: Правильно! К стенке таких! Мало дали! Не то что отдельные хлопки и выкрики, а все... все аплодировали. И вот это было действительно страшно.
Письмо в защиту В.Некипелова как бы продолжило Витино письмо "К аресту Татьяны Великановой".
"Аресты в СССР конца 79-го – января 80-го весьма знаменательны: арестовывают людей, наиболее активно проявивших себя в общественном движении и в общественном самосознании, тех, кто находится в центре правозащитной, религиозной, национальной, нравственной жизни общества, тех, на кого ориентируется его духовное развитие.
В их числе – Виктор Александрович Некипелов.
...Вся общественная, вся гражданская деятельность Виктора Некипелова – на виду, все написанные им работы публичны.
...Лабораторный врач, работавший до самого ареста в Камешковской больнице, по призванию В.Некипелов – поэт.
…Некипелов не пытался в стихах ни угодить господствующей идеологии, ни скрыть свой образ мыслей и чувств.
...Поэзия привела его в тюрьму (1973 г.). Тюрьма заставила глубже осознать свое соотношение с советской действительностью. Поняв свою несовместимость с ней, в начале 1977 года В.Некипелов отказался от советского гражданства.
...С 77-го года Некипелов считал себя лицом без гражданства. Но вел себя как настоящий гражданин, сын своего отечества. Он не отринул ни свой гражданский долг, ни ответственность за то, что происходит в его стране. Виктор Некипелов не был общественным деятелем ни по призванию, ни по натуре. Он стал им – по чувству гражданского долга, чувству справедливости, в силу своей честности, доброты, отзывчивости к судьбам других людей.
...Его публицистические очерки глубоко гуманистичны, опираются на нравственные принципы и оценивают явления действительности с точки зрения действительности.
Последнее перед арестом выступление Некипелова – письмо в защиту Татьяны Великановой, арестованной за месяц до него... Оно наиболее полно характеризует самого автора, его основной нравственный принцип: принцип ненасильственного сопротивления злу.
Арест Некипелова подтвердил: да, он несовместим с системой унификации мыслей, чувств и поведения граждан. Он знал это и решил уехать с семьей, чтобы его детям не пришлось вырасти отщепенцами или хамелеонами. И также ради детей он должен был жить так, как жил: оставляя им в наследство честность, мужество, благородство..."
Я не знаю, кто автор этих строк о Вите. Они, может быть, постороннему покажутся обычными высокими словами. Но относительно Виктора в них нет никакой "высокости". Он действительно был таким. И я благодарна, что друзья увидели самое главное в нем: неприятие лжи, неприятие насилия, искреннюю отзывчивость (и не его вина, если он не мог помочь больше имеющихся возможностей), талант. Я благодарна автору или авторам этого письма за признание наследства, оставленного им: честности, мужества, благородства.
...Мой Мир! Я помню тебя, выбежавшим в сильнейшую грозу, в такую, что, казалось, снесет не только наш в буквальном смысле дом из песка, но все Камешково вместе с ним, или в лучшем случае дом развалят рухнувшие сосны, на раскачивание которых было страшно смотреть. Гремел гром, молнии одна за другой врезались в пруд, ослепляя и оглушая, а ты счастливо смеялся, и что-то говорил, но я не слышала. Я умоляла – вернуться. Но ты не слышал. Тогда я спустилась вниз, и расплакалась не твоем плече, и опять молния осветила все, и нас, и ты увидел мои слезы.
– Ну, что ты, Нинуш?
– Мне страшно.
– Чего?
– Мне страшно за тебя, уйдем.
...А еще я помню, как вы с Женюшкой принесли ежонка, уже большого.
– У самой дороги лежал. Вокруг ничего. Пусть поживет, подрастет.
Первое, что сделал еж, когда его спустили на пол, он зашипел. Да, да! Именно зашипел! Подбежал Кутька, сунулся обнюхать – наколол нос. Отскочил, залаял. Снова подошел, хотел опять нюхнуть, но тут еж вдруг подпрыгнул вверх сантиметров на сорок! Это было так неожиданно. Я не слышала никогда, чтобы ежи прыгали. Потом он уполз под диван, и там замер до самой ночи, не желая ни молока, ни яблока. Задвинули ему еду подальше под диван. Утром оказалось – все съедено. Значит, не такой ты уж дикий. Ладно. Живи. Но долго он не прожил у нас.
Во-первых, Кутька стал пугаться любого прикосновения. Во-вторых, днем, едва еж зашевелится, Кугя заливался лаем. В-третьих, только первую ночь мы спали. А в следующие топанье-цоканье его лапок и рычание собаки не давали уснуть. Терпели неделю-полторы. Наконец, дружненько, всем семейством отнесли ежика в лес. И было даже не грустно расставаться с ним. Наоборот, мы были рады вернуть его в лес, пустить в свободу.
В свободу! Как это все-таки хорошо – жить на свободе, а не в "пропитанном карболкой" пространстве. Карболкой, ты помнишь, Ви, мы называли навязчивую, вылезающую отовсюду пропаганду чести, славы, мощи первого в мире государства развитого социализма...
Переживая тяжело отъезд близких, одновременно радовались за них. Получив первое письмо от Татьяны Сергеевны из Нантера, Витя отвечал: "...Главное, что не жалеешь, что видишь красоту той жизни, а не одни ее углы, как было тут, как мы видим сейчас. Одни углы. Читаю сейчас Орвелла "Памяти Каталонии". Скучная книга, хоть и "там", но вот что существенно: мерзость войны (он описывает Испанию 1936 – 37) влезла в его память запахами. В первую очередь запахом окружающих траншеи человеческих нечистот. Так вот что я хочу сказать: что бы ни говорили, а есть, особый, специфический запах неволи. Он тоже сладковато-тошнотворный. И когда ноздри начинают его ощущать... Не развиваю. Но я, мы с Ниной, бесконечно рады за тебя, за то, что ты можешь видеть и чистыми ноздрями ощущать все это: бульвары, травы, цветники... все-все".
Да, этот сладковато-тошнотворный запах был невыносим уже к 1977 году, а что говорить о 79-м? Последние дни перед арестом помню, мы боролись с прилипчивым припевом из песенки.
"То ли еще будет ой-е-ей".
И так на все: То ли еще будет! И смеялись, не зная, что это "ой-е-ей" нацелено уже на нас, что через несколько дней Витю в белом рабочем халате, в наручниках посадят в "газик", а еще через полгода и 7 дней суд "накажет" его пожизненным заключением. Были последние наши дни, самые последние, и, наконец, последний день, а мы еще радовались завтрашней возможности лечь пораньше и Витя обещал все-все рассказать о последней поездке в Москву.
Не рассказал...
...Мой Бережкин! Я вспоминаю Осташевское озеро в Умани. Однажды мы ночью возвращались по пешеходному дощатому длинному узкому мосту к себе на Урицкого, 2/32 от Скуратовских. Ты помнишь? Ты помнишь, как ты прыгнул в холодную уже сентябрьскую воду? И я следом за тобой? И домой пришли мокрые и хохочущие, и плачущие одновременно? И ты вдруг очень серьезно сказал, что никогда никому меня не отдашь! И опять соединились мы какой-то частицей себя. И так всю нашу жизнь – мы ни разу не разомкнули рук. Может быть, от этой близости мы часто думали одинаково, и об одном и том же? Или от единомыслия были близки, и чем дальше, там больше, пока, наконец, не стали чем-то одним. Одним движением, одним дыханием, одними глазами. Бережкин! Мне так просто и нестрашно было с тобой.
Так тепло и хорошо было. Я перечитываю твои стихи. Ты оставил мне наше счастье, нашу радость. Я чувствую твое объятие, и губы шепчут твои слова! Спасибо тебе, за мою, за нашу жизнь, за наших ребят. Я читаю твои дневники, твои записи, и не перестаю удивляться, как сумел ты, пройдя первый раз две владимирские тюрьмы и лагерь в Юрьевце, продолжить наш праздник, будто не было ни следователей, ни шмонов, ни камер, ни мата, ни пота... Я же знаю, как ты боялся общего уголовного лагеря именно из-за того, что жизнь "блатного мира" казалась чуждой до холодной брезгливости...
Но настал день и час, и ты вошел в тот незнакомый страшный мир, и оказалось, что и он есть жизнь, и в ней можно жить, даже прочитав книгу Марченко "Мои показания". А потом выйти и смотреть в нее будто со стороны, сохранив в памяти подробности быта, устройства...
|
