***
Говорят, время не возвращается. Нет, оно возвращается. Опять то же тюремное окно, деревянное, крошечное, опять в нем то же лицо вертухайки. Она узнала меня. И непроизвольно поздоровалась. Опять тот же список разрешенных к передаче вещей и продуктов. И то же самое расписание. Ничего не изменилось!
Вот только в памяти мелькают один за одним другие дни.
...У нас в гостях Татьяна Сергеевна с Мариной. Почему-то все уверены, что нас скоро выпустят. Мы говорим о Плющах, о доме в Нантере.
Вдруг очень серьезно Татьяна Сергеевна говорит: Я никогда бы не смогла жить с Леней под одной крышей.
– Почему? – удивляюсь я.
– Мне неприятны и для меня неприемлемы его неомарксистские взгляды.
– Но при чем тут чисто человеческие отношения!
Разговор получился жарким. Все были расстроены. Можно иметь разные взгляды, но не переносить же их на человеческие, личные отношения. Получалось так, что, отстаивая свою точку зрения, я отталкивала себя от Татьяны Сергеевны. Первого я делать не могла, второго я отчаянно не хотела. Татьяна Сергеевна была очень близким во многом человеком. Столько было переговорено вместе!
В конце 1978 года она уехала с детьми. Осталась в Москве только ее старшая дочь Таня, с которой редко, но все-таки удавалось пересечься. Мы с Витей очень любили Таню "маленькую". И страшно переживали ее отказ от поездки на Запад, и ждали, когда же, наконец, она решится уехать во Францию. И так же переживали, получив однажды известие, что сын Татьяны Сергеевны Саша собирается вернуться в Союз. И вздохнули облегченно, когда эта его "возвращенческая" болезнь прошла.
...Мы с Витей едем к нашему Сережке в воинскую часть под Москвой. Пока нашли часть – стало темнеть. Сереже дали увольнительную до утра. Ночуем в каком-то офицерском домике, где ничего нет, нам выделяют комнату... и кухню.
Всю ночь проговорили, уверенные, что в доме никого нет. Для верности, я подергала ручку соседней двери. Заперто. Никого.
– Ну, что ж, согреем себе чай. Надеюсь, хозяева не обидятся, если мы возьмем немного заварки и сахару.
– И чашки! – смеется Витя.
– И ложечки! – добавляю я.
Сережка рассказывает о себе. О том, что однажды к ним в стройбат пришел какой-то офицер и стал отбирать ребят для службы во внутренних частях. Отобрал и Серегу. Потом оказалось, что они должны были нести службу на гауптвахтах, т.е. охранять солдат, помещенных туда за провинности. Тогда Сергей отказался, ссылаясь на то, что он не может выполнять службу охранника, так как его отец тоже сидит в тюрьме, и получается, будто он охраняет отца. Подал рапорт. Рапорт приняли и даже удовлетворили. Теперь он едет в Читинскую область, тоже в стройбат, потому и попросил срочно приехать.
Витя рассказывает о себе. Мы привезли с собой какой-то самиздат: "Жить не по лжи", "Хронику...". Читаем вслух. Обсуждаем нынешние события, обыски, аресты... Наконец, часам к четырем успокоились. В шесть Сереже нужно было идти в часть. Каково же было наше удивление, когда, проводив Сергея, мы обнаружили, что в запертой комнате находилась женщина! И, кажется, даже с ребенком. Но ведь никак не проявилась ничем! Могла бы выйти, сказать: ребенок спит, если можно, разговаривайте тише. Так нет же, не вышла. И мы уверены были, что в доме никого нет. И Сережка так сказал. И проводивший сюда офицер. Да, чувствительный был "ляп"!
...Демонстрация у памятника Пушкину, 10 декабря. Площадь полна народу. Где свой, где чужой? Кто из любопытства? Кто по службе? Я на секунду оторвалась от Виктора, и его уже втянуло в какой-то водоворот. К центру толпы. Там был Андрей Дмитриевич Сахаров. Кто-то бросил крепкий снежок в него. И это как сигнал. Потом тесная свалка. И опять я около Вити, крепко держась за его руку, Витю куда-то тащат. К нам бросается Феликс. И всех троих, неразъемных, нас впихивают в машину, Феликсу разбили очки, ударив по лицу. У Вити почти оторван рукав зимней куртки. Куда-то везут, явно недалеко.
– Выходите!
Выходим. Отделение милиции. Проводят в комнату, в которой уже сидят человека четыре – свои! В соседних тоже люди, приведенные с площади. Требуем начальника. Пишем протест против задержания. Требуем объяснения. Получаем его. Устно.
– Вы задержаны на основании подозрения в намерении провести демонстрацию.
Документы предъявлять отказываемся, хотя называем свои фамилии, адреса.
Спустя час-полтора выпускают. Сразу из всех комнат. Здороваемся, обнимаемся... на площади не успели. Узнаем, что Андрея Дмитриевича удалось благополучно увезти на какой-то "воровской" машине. Кажется, вместе с ним уехала Маша Подъяпольская...
...День рождения Гриши. 22 октября. Как всегда, квартира переполнена друзьями и пирогами. Ира Кристи читает стихи Гриши. Только она умеет читать их с Гришиной интонацией. И будто читает сам Гриша. Юра Айхенвальд читает свои. Не хочешь стихов, не надо. В другой комнате обсуждается недавняя статья А.Солженицына. Эти шумные встречи хороши были улыбками и теплотой, единством. Так всегда трудно было нам с Витей оставлять всех, и, как нарочно, мы – в дверь, на улицу, а кто-то очень близкий – в дверь, в дом.
– Витя, Нина! Ну, что ж вы так рано уходите! Оставайтесь еще!
– Не можем. – Целуемся, обнимаемся и убегаем, на ходу застегивая пальто, куртку. Последняя электричка в полночь.
...Получив отказ, обдумываем обмен квартиры, чтоб поближе к Москве. Ногинск, Электросталь, Фрязево, Подлипки... Но не успели довести до конца – с Витей. Обмен состоялся, когда Витя уже был в Перми.
Действительно, трудно было жить одновременно в Москве и Камешково. Усталость выливалась наружу ненужным порой раздражением. Главное – бессмысленным! Раздражением на то, что окружало. Ничего-то не умеют в этом государстве: ни работать, ни отдыхать. Почему страна богатая, а люди – нищие? Почему земли много, а коровы по весне – смотреть страшно. Их на бойню везут. А перед тем полуживых еще доят – как хватает совести брать что-то от этих несчастных животин! Картофель – гнилой! Бумаги – нет!
Почему город пьет коричневую воду? А в санстанции с гордостью говорят: – О нас даже в Москве знают! (За честь почитаем пить ржавую волу и травить детей с малых лет.)
"Ходоки" из отдаленных от Москвы городов приходили, рассказывали ужасы бесхозяйства – нарочно не придумаешь. Привозили фотографии – собранный и несобранный урожай брошен в поле!
– Помогите, помогите! – со всех сторон.
Страна гнила на корню, а по верхам – плакаты, флаги, пятилетки количества, пятилетки качества, год ребенка, год здоровья, месяц песни, неделя контроля, день медика, строителя, милиции... и т.д. и т.п.
Король голый – не выдержит кто-то из малых мира сего, широко раскрыв глаза, и, конечно же, немедленно попадет в лагерь или в психбольницу. А и не попадет, тоже ничего хорошего. Все равно кара найдет – очередь на квартиру передвинется, подведут под увольнение.
Однажды пришел к нам симпатичный человек. Принес рукопись, в которой доказывал, что Советский Союз не проживет до 1985–86 года. Что его экономика движется по "салазочному методу" к нулю и должна остановиться вот-вот, если уже не остановилась. Дальше страна будет пожирать самое себя. К этому "салазочному методу" он пришел на основании официальных цифр, приводимых "Правдой", "Известиями" ежегодно, при подведении итогов развития народного хозяйства. Причем, работу эту он написал, не зная ничего ни об Амальрике, ни вообще о диссидентах.
Лобанов его фамилия. Ученый-химик. Самородок-экономист. Такой уж дотошный ум аналитика. Увидел цифры, показались странными, посмотрел прошлогодние... Потом пошел в библиотеку, стал смотреть подшивки с довоенных лет... и пришел к минусу производства. Оказывается, нет в стране экономики!
– Вы только подумайте, – горячился он, – ведь если бы люди внимательно читали и запоминали прочитанное, то оказалось бы, что наши помидоры созревают в январе и посевную мы начинаем в самый разгар зимы! Потому что каждый год мы собираем урожай на 10 дней раньше, и посевные работы начинаем тоже раньше прошлогодних. Для кого же статьи?!
– Да ни для кого. Они – для чего! То есть они для народа, а народ – предмет неодушевленный и думать ему – не надо, т.е. не дано. Думает партия, думает правительство. И степень доктора наук дается для работы, а не для "измышлений".
Лобанов два года провел в психбольнице. В КГБ вызвали и попросили принести рукопись. Кто донес?..
***
7 декабря следователь Кривов подтвердил, что Виктор арестован по обвинению по ст. 70 УК РСФСР.
Только 11-го удалось с огромным трудом передать вещи и продукты.
12 декабря тот же Кривов подтвердил 70-ю статью и сообщил, что Виктор находится во 2-й Владимирской Тюрьме, но это я уже и сама знала, потому как приняли там передачу.
13 декабря в Москве в доме Сахаровых состоялась пресс-конференция, на которой выступили жены "сидельцев". Кому-то из журналистов я сказала тогда, что жить в этом государстве можно только потеряв рассудок, но я не потеряю его, и это я знаю точно.
Когда корреспонденты разошлись, пили в маленькой кухне чай. Арест Виктора был самым свежим, и очень больным и для Люси, и для Андрея Дмитриевича. Кто-то сказал, что Виктора "они" выпустят. А.Д. тут же с какой-то горькой убежденностью возразил:
– Нет, Виктора уже не выпустят. Он слишком талантлив. Таких не выпускают.
– Андрей Дмитриевич, разрешите, я прочту несколько Витиных стихотворений?
Не знаю, почему из меня вырвалась эта просьба. Может быть, чтобы прервать затянувшееся молчание, а может быть, в эти самые минуты Витя шептал про себя слова тех стихотворений, что я выбрала. Между нами часто была телепатическая связь. И я прочитала "Клевету":
Словно с крыши гнилая вода –
Клевета, клевета, клевета...
Голос прервался, вдруг будто оставили силы, но передо мной встал Витя: Ну, Нинуш, ну!..
Пусть в глазах от побоев темно,
Но упрямо, как клятву любви,
Я шепчу: "Все равно, все равно
Никогда не клони головы!"
Слезы остановились. Спазм прошел. Голос окреп.
Как прожить эту странную зиму?
Вереницу метельных ночей?
Все слабее ряды побратимов,
Все наглее кольцо стукачей.
Ничего, мы сдадим наш экзамен!
Злой и гордой по-прежнему будь,
Не грусти, мы же выбрали сами
Этот трудный, но праведный путь...
И еще, мое любимое, прочла, "Молитву цветов":
...О дай нам Бог
однажды не стерпеть.
О дай нам Бог
постичь азы науки,
О дай нам Бог
сплести в тугую плеть
Безвольные, утонченные руки!
Да, я знала тоже, что Витю уже не выпустят. И Витя это знал. Потому и сказал в последнем слове, что приговор, который вынесет суд, будет приговором к пожизненному заключению.
Наверное, Бог только поэтам дал знание своего часа, знание количества отпущенного времени. А, может быть, поэты могут смотреть внутрь себя? Каждый день слышала я эти его последние на суде слова в течение всех семи лет. И гнала их прочь, гнала усилием воли. Поверить в это было так же невозможно, как поверить в собственную смерть. Конечно, они не выпустят, но все равно срок однажды кончится. Кончился же он в 1975-м? И почему-то написал Витя "Голубого кита"?
...Жди меня. Вспоминай молодым.
Смерти нет, клетки нет, есть бескрайняя воля...
Хорошо, Мирушкин! Да, да, я вспоминаю тебя молодым. Когда не было еще никаких потерь – ухода из жизни близких нам людей, арестов друзей, когда ты писал легкие, веселые стихи и когда писал задумчивые стихи, грустные. Но тогда не было в грустных стихах одышки. Не было изнурительного стучания в висках. Не было усталого отчаяния, безнадежности помочь, безнадежности уйти...
А мы ведь были с тобой в Майерлинге, Витюш, мы были в нашем Зазеркалье!.. еще до Захолустья, до Опричнины.
Ты помнишь, ялтинский троллейбус
Нас сюда привез?..
Я помню, Ви! Я все помню!
Но этот злой снежный ком 1976–1979 годов, как много сокрушил вокруг. Мы не в снежки играли с системой. Мы защищали жизнь. Так было нужно. Нужно было не дать распоясаться новому витку государственного террора. "Я умываю руки, ты умываешь руки..." – пел Галич. И внутренний голос протестовал: – Нет, не я!
"Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь?"
– Да!
"Спрашивают мальчики отцов..." А наш Женька тоже ведь однажды спросит, и надо будет ответить.
Но и не по этому по всему. И не поэтому даже, а потому что Богом нам дано право быть людьми, быть свободными.
И когда рука снова набравшей силы системы хватает кого-то из твоих близких – она хватает и тебя. И если промолчать, значит... Опять Галич... "Промолчи – попадешь в палачи..."
Не было ощущения борьбы. Во всяком случае, мы с Витей не чувствовали себя борцами. Мы только сопротивлялись, мы только не хотели подчиниться и самоуничтожиться в этом всеобщем идеологическом разврате. Думаю, у каждого из тех, кого принято было называть диссидентами, были свои отношения с системой или к системе – это все равно. В зависимости от этого была и позиция каждого. В диссидентах и на воле и в лагерях были разные люди, по разным мотивам. При всей мерзости ГУЛАГа, нужно признать, что его решето работало четко. Оно сортировало людей безошибочно. Гулаговские психологи не дремали. Ни в коем случае не хочу никого обидеть, просто наблюдения подводят к определенным выводам. ГУЛАГ оставлял тех, с кем была хоть какая-то надежда потом работать. От безнадежных он освобождал себя. Шел отбор с дальним прицелом. Я не отношу себя ни к оптимистам, ни к пессимистам, но я убеждена, что никто не вышел из ГУЛАГа победителем. Ничто не доказывает моей неправоты. Перед этой системой не было ни сильных, ни слабых. Она уничтожала, кого хотела, и когда хотела. Была же причина, по которой родственники, близкие писали письма не начальникам учреждений: "Прошу остановить беззаконие..." и т.д., а в Президиум Верховного совета, а Генеральному прокурору СССР, а в ЦК КПСС, а Генеральному секретарю ЦК КПСС, реже, совсем уж отчаявшись, – в КГБ СССР. Туда – не за помощью. Туда – в солидарность к тем, за кого просили. Вот, мол, получайте, сажайте и меня.
Помню чьи-то советы написать В.Терешковой, еще какому-то "хорошему" деятелю в Верховном совете. Господи, какая наивность! Как будто что-то от кого-то в этой системе зависело. Да ничто и ни от кого! Если, конечно, не исключительный случай – не оговор самого себя, не признание своей "вины", не согласие работать с Системой, т.е. с КГБ. Других случаев "помощи" просто не знаю. Не было таких. Помогало западное общественное мнение, когда с его помощью Союзу необходимо было выгодно продать зэка за "разрядку" в международных отношениях, за предоставление торговых льгот, за проведение Международных Олимпийских игр и т.д.
Но тогда не сам ли КГБ разжигал западное общественное мнение, ведя свою игру...
В нашем Захолустье мы жили открыто, не скрывая своего отношения к тому, что окружало. А окружали ложь, фальшивые инициативы, фальшивые слова и цифры.
При одном из вызовов во Владимирский ОВИР, зам.начальника ОВИРа майор Илюхин, широко сидя за столом в глубине полутемного кабинета – то ли от ковров, то ли от портьер, – спросил Виктора:
– Вы кто?
– Что значит кто? – не поняв, переспросил Витя.
– Ну кто, кто вы?! – с раздраженной интонацией в голосе повторил майор.
– Я... диссидент.
– Кто?..
– Диссидент! Человек, не принимающий принципов нашего государства.
– Какой еще диссидент! Нет такого слова! – почти закричал владелец кабинета.
Вышли из ОВИРа с очередным отказом: "Мы считаем, что вам незачем ехать в государство Израиль, нечего вам там делать".
Ну, а в собственном государстве жить в том значении слова жить, которое оно имеет, было невозможно. В нем нам оставалось делать то, за что неминуемо ждало возмездие, а именно: помогать тем, кто обращался за помощью, защищать их от преследований системы открытыми заявлениями, собирать подписи, защищать друзей, подвергающихся преследованиям за их правозащитную деятельность, – опять-таки "открытыми письмами в защиту..."; наконец, защищать самих себя – тем же способом. "Хроника текущих событий", "Опричнина", Хельсинкские документы – авторы получали сроки, это приводило к следующим письмам, заявлениям, протестам. Смельчаков было не так много на 280 миллионов жителей страны. Математически если – ноль. Они платили за смелость говорить не только за кухонным столом, не только среди узкого круга знакомых, а так, чтобы слышал мир, свободой. Они платили потерей дома, близких, потерей собственного здоровья, и даже смертью. Дорогая цена за то, чтобы свои сограждане, и особенно Запад, поняли, увидели сущность социалистической системы.
"Не уступить носорогу" – именно об этом статья, написанная Виктором вместе с Т.С.Ходорович. Запад должен знать, с кем он имеет дело. И если он думает, что можно перехитрить противника, – это глубокое заблуждение, которое может обернуться непоправимой ошибкой.
Игры с Союзом опасны, особенно если глаза у одного из игроков завязаны. Завязаны же они у Запада. Странно, что и сейчас, поняв, что партнер ниже по уровню на несколько порядков во всех отношениях, страны Запада поддерживают его в ложном положении якобы великой державы. Это опасно и для Запада, и для Востока. Страх всегда ломает.
Возможно, что эти рассуждения – так, дилетантский взгляд. Возможно. Но это мое интуитивное восприятие действительности и мой прогноз развития отношений между странами Европы и бывшим СССР. Хоть его и называют бывшим, но он еще есть, поскольку есть почти 300 миллионов отравленных Системой людей.
И Витя, и я четко для себя решили: ни в какие игры с Системой не вступать. И следствием этого было решение о выезде.
Жить в перевернутом мире невозможно. Но когда мы пришли к этому ощущению моральной и физической невозможности находиться в нем, двери выхода из камеры оказались закрытыми. Мало того, нас разделили. На этот раз надолго – колючей проволокой и расстоянием в тысячи километров.
|
