***
Наш дом, хоть далеко от Москвы, всегда был открыт, особенно летом.
– Значит, не так уж плох наш дом, если не бывает пуст, как ты думаешь, Нинуш? – спрашивал Витя после того, как мы оставались одни. Он был очень рад людям. Да и я тоже. И ребята наши всегда ждали гостей, хоть и скрывались от всех в своей комнате, не мешая, не приставая, и как бы не присутствуя. На самом же деле они присутствовали. Они слышали все жаркие разговоры. И впитывали, конечно. Мы не вели каких-то специальных бесед с детьми, но мы не шептались, разговаривая с друзьями, потому дети знали наше отношение к тому, что вне дома. А вне дома – Москва, Хельсинкская группа, документы, документы... документы, статьи в защиту очередной жертвы режима. Плюс работа. Я – в аптеке, Виктор – в больнице. Аптека и больница – это одна, связанная система. И ее несовершенство, ее изнаночная, убогая, примитивная сторона особенно видна из аптеки. Ощущение такое, будто находишься внутри мыльного пузыря. Странным было четкое сознание его непрочности и одновременно незыблемости. По всем законам теории и практики, он должен был лопнуть, но почему-то продолжал играть ложным светом доступности, бесплатности, своей неповторимой, непревзойденной единственности в мире... Почему?
Его наполняла, видимо, искренняя вера медиков в свою исключительность и хорошо привитый патриотизм, который бездумно сводился к тому, что советская медицина – лучшая в мире.
Тяга к импортным препаратам не приветствовалось. О кризисе в медикаментозном снабжении предпочитали не распространяться. В бесконечных приказах, информационных письмах к врачам, выписывающим отсутствующие на аптечном складе медицинские препараты, предлагалось (и обязывали!) применять административные меры... А проверки больничных отделений, выполнения медперсоналом приказов о санитарном состоянии, о правилах хранения медикаментов, перевязочных средств, о соблюдении условий стерилизации... Да после каждой из таких проверок надо было закрывать больницу! Но я сама же писала и подписывала акт о том, что приказы в ЦЕЛОМ выполняются. Другой ведь больницы нет.
Так уж было устроено, подогнано, что нельзя закрыть завод, магазин, больницу, детский сад, аптеку. Это бьет по людям...
Взрослая жизнь с ее неразрешимыми проблемами и детская с ее играми, занятиями – все составляло нашу жизнь. Подросла Михайлина. Возобновили вечера с просмотром диафильмов. Еще подросла – записали ее в музыкальную школу. Девочке уже исполнилось 5 лет. Значит, нужно было еще и музыкальным урокам уделять внимание. Михайлина очень серьезно относилась к домашним концертам. Иногда приезжал наш друг из Коврова Гоша Белинков со своим очень музыкально одаренным сынишкой, который был на год старше Михайлины. Он был маленьким виртуозом-композитором. Папа его в свое время учился в литературном институте и практически закончил его. Дипломная работа была оценена высшим баллом. Столичные журналы уже предлагали свои страницы. Но случился казус. Перед самыми госэкзаменами он подал заявление о вступлении в кандидаты члена КПСС и был принят. А за время каникул что-то произошло. Кажется, в это время шел процесс над Синявским и Даниэлем. Короче говоря, вернувшись в институт, он подал новое заявление с просьбой вывести его из кандидатов. В заявлении он подробно объяснил, почему пришел к решению выхода из рядов КПСС. Он увидел, что КПСС не строит, а разваливает хозяйство... и т.д.
Просьбу Гоши удовлетворили. Но спустя несколько месяцев он был арестован и осужден на пять лет за написание антисоветской повести о деревне и распространение ее. Заявление об отказе от членства в КПСС на суде не фигурировало. Он отсидел пять лет. Литинститут стал прошлым. Гоша работал фотографом. Это давало деньги, но отнимало время. Писать было и некогда, и негде. Дениска родился после лагеря. А до лагеря была дочь. Дочь – мамина. Сын – папин. Но жена активно хотела, чтобы и сын был ее, она боялась, что отец испортит его невинную детскую душу, наполнит тем, за что отсидел пять лет. Из-за этого дома было неуютно. И случайно познакомившись с Виктором, Гоша часто приезжал. И как-то светлел у нас. Мне даже казалось, он завидовал нашему домашнему свету, теплу, миру. И уезжал неохотно. Однажды признался, что дома ему холодно. И он с удовольствием бы куда-нибудь уехал. Может быть, тогда стал бы писать. Все-таки сидел в нем писатель и требовал, требовал взять ручку...
Он действительно уехал. И где-то под Ленинградом, кажется, в Твери, работал фотографом. Домой приезжал на праздники. Потом уезжал. Ни жена, ни он не переживали разлуки. И я не могла понять этого странного семейного содружества. Гоша познакомил нас с писателем-историком С.Голицыным, ставшим потом Михайлинкиным крестным. Сергей Михайлович, единственный из своей большой семьи, остался каким-то чудом жив, стал писателем. Жил в Москве. А под Ковровом имел небольшой домик в деревне Любец. Там проводил он все лето, и даже больше. Жил тихо. Публиковался. А в деревне, в баньке писал мемуары. Дважды мы были у него в гостях до 1979 года. Он очень любил свою деревню, любовно показывал нам ее, водил к старой церквушке, что возвышалась над селом, и над рекой. Показывал старое кладбище при церкви. И возмущался общим упадком, разорением русской деревни. Были у него предложения по восстановлению сельского хозяйства. Он даже направлял их в соответствующее министерство, но никому они не были нужны. Я думаю, в этом самом министерстве был завал предложений. Может, складывали их в папки; может, выбрасывали. Прочел нам Сергей Михайлович и несколько глав своих воспоминаний. Включился было в самиздат. Написал для западного радио несколько очерков под псевдонимом Черемушкин. Никто не знал об этом, даже Гоша, с которым старики Голицыны были очень дружны. Но все прервалось с арестом Виктора. Сергей Михайлович был очень серьезен в своей роли крестного. Помогал материально, подарил Михаське ко дню рождения стереопроигрыватель, однажды даже взял Михайлину на каникулы к себе в Москву, водил ее на книжный базар. Непременно присылал поздравительные открыточки, в которых спрашивал об успехах крестницы и просил ее писать. Последний раз мы были у него уже перед отъездом во Францию. Витя не был уже прежним, и долгожданного общения не получилось. Вскоре после нашего отъезда Сергей Михайлович умер.
Помню первый наш визит к нему в Любецы. Решили идти пешком, ориентируясь на церковь, которая видна с дороги, если отойти от Камешков пару километров. Без тропы, без дороги мы шли наугад в нужном направлении. И оказались на краю болота. Что делать? Решили его перейти. Интересно же! Нашли большие палки и по кочкам двинулись вперед. Я шла первая, как более легкая. Если провалюсь, Витя вытащит! Прошли метров сто. Уже ни сзади просвета, ни спереди. Прыгнув на очередную кочку рядом с деревцем, я ухватилась было за него. Но оно рассыпалось у меня в руке. И страшный гул-гуд, потом страшнейший ожог в ухо, в шею, в глаз... будто сверкнула молния. Тысяча, нет, десятки тысяч ос вырвались из своего разрушенного дома-дерева. Секунда, и я ринулась вперед, забыв о палке, об осторожности, о кочках. Через три минуты я стояла на сухой твердой почве. Ухо горело, распухло. Шея горела. Глаз полуоткрыт. Все это отчаянно жгло.
– Ви! – крикнула я. – Я здесь! Будь осторожен, на меня напали осы!
Но он все видел. Потом смеялся надо мной, над моим стремительным бегом – болота будто и не было. Осы все ринулись за мной, так что он спокойно, не торопясь, вышел ко мне минут через десять.
– Что же делать, Нинуш? Ну, и досталось тебе!
Увы, даже голова была покусана. Но я не думала об этом. Я только думала, как в таком диком виде появлюсь перед Голицыным.
Мы вышли на берег. Брода не видно. И все равно не знаем, где его искать. Вплавь – страшновато. Река довольно широкая, а главное – сильное течение. Церковь – вот она видна, но ведь пока плывешь, унесет Бог знает куда. Что делать? Решили "голосовать". Самым натуральным образом голосовать проплывавшим лодкам. Где-то через час наши усилия увенчались успехом – есть все-таки добрые люди! Подплыл парень.
– Вам куда?
– На другой берег, к церкви.
– Ну, садитесь. Осы, что ли?
– Они.
– Ничего, отойдет все быстро. Вы водой смачивайте. У нас вода целебная.
Еще через 15 минут, стоя уже на противоположном берегу, мы благодарили парня, отказавшегося взять деньги. И когда лодка скрылась за поворотом реки, стали приводить себя в порядок. Мои зеленоватые брюки и белая майка были мокрыми и грязно-желтыми. Вите удалось сохранить вполне приличный вид.
– Да не волнуйся, Нин. Клавдия Михайловна (жена Сергея Михайловича) даст, во что переодеться. Зато с приключением. А парень-лодочник какой попался! За одно за это стоило пройти такое испытание. И укусы почти не заметны.
Парень был прав. Видимо, вода тут и впрямь целебная.
Дом нашли без приключений. Встретили нас очень тепло. Мы умылись. Переодели меня во что-то теплое. Потом ужинали. Потом вдруг погас свет.
– Это у нас часто. Сейчас достанем свечи.
Вечерело быстро. Вот уж и темно совсем. Разговор не очень чтоб клеился, потому что Сергей Михайлович просил при Клавдии Михайловне ни о чем "таком" не говорить – у нее сердце больное. Так что, поговорив о жизни в деревне, о ее здоровом воздухе, о проблемах ремонта и отопления дома, мы разошлись по спальным местам. Нас устроили на закрытой веранде. Хоть и лето, но было довольно холодно. Попросить еще какое-то одеяло не решились, неудобно. Потом, правда, выяснилось, что их и не было. Так что перед отъездом пару ватных одеял мы просили передать Сергею Михайловичу для дачи.
***
В тех же краях в Коврове жил еще один человек, шагнувший к нам легко, просто. Был он травником. То есть собирал лечебные травы и продавал. Так интересно, что жизнь сталкивает людей сходной судьбы. И это вовсе не случайность. В большом многоликом сообществе человек отыскивает близкого себе, чтобы не быть одному, чтобы обрести силу, уверенность, нужность свою.
Юру Кашкова впервые арестовали в 1962 году (24-х лет), по доносу. Был он обвинен по ст. 70 ч.1. Следствие вел старший следователь УКГБ Владимирской области майор Евсеев. Во время обыска Юра обозвал следователя сволочью. И, видимо, за это пошел по психбольницам. Через год, правда, был выписан по месту жительства.
Второй арест произошел в 1965 голу за драку с доносчиком по первому делу. Снова попал в психбольницу с принудительным лечением в Ленинград. В 1969 году был переведен во Владимирскую областную психбольницу и в том же году выписан.
При первом аресте во время обыска были изъяты магнитозаписи радиостанций "Свобода" и "Свободная Россия". Юра умудрялся как-то ретранслировать записи передач этих радиостанций по городской радиосети во время перерыва в радиовещании.
Увлекшись травами, Юра стал по-настоящему "лесным" человеком. Был очень отзывчив на всякие жалобы и немедленно приносил мешочки с нужными травками. Неожиданно появлялся, неожиданно исчезал. Что-то из нашего архива хранилось у него. За несколько дней до последнего обыска в декабре 1979 года он появился ночью – Витя вечером приехал из Москвы. Сказал, что его дом "обложен" и, может быть, в нем уже побывали, потому что дверь открыта и остались следы того, что явно что-то искали. Поэтому нужно немедленно забрать архив. Возможно, "они" его даже нашли, но ждут, когда вернется хозяин, и взять его, так сказать, с поличным. Надо незаметно пробраться в дом сейчас, немедленно. Ночью мы втроем отправились в Ковров. Ехали, кажется, последней электричкой, где-то перед Ковровом сошли, долго шли пешком... в общем, настоящий детектив. Я стояла у одного фонаря, Витя – у другого. Юра шмыгнул сквозь забор своего дома. Долго не появлялся. Наконец, легкий свист. Я вижу Юру с Витей идущими ко мне. У Вити в руках чемоданчик.
Не помню, когда и как мы добрались домой. По-моему, под утро. И уже не спали. Утром часть архива я взяла с собой. Часть рассовали дома по углам.
В 10 утра приехала команда из Владимира с обыском... Все изъяли. Осталось то, что лежало у меня на работе.
Позже появлялась не раз мысль, уж не Юра ли навел... Но всякий раз отбрасывала ее. Нет, не может быть. Возможно, в тот же день был обыск и у него. Но спросить уже не пришлось. Я не видела его больше, хотя как-то появлялся он у Аси Великановой в Москве. И потом никто его не видел.
|
