***

 

В 1975 году перед освобождением Виктора из Юрьевского лагеря на наш адрес пришел вызов из Израиля. То есть появилась возможность просить разрешение на выезд из страны. За право выезда тогда боролись многие. Выехать можно было только по израильской визе – это т.н. добровольный путь. Недобровольно выпроваживали немногих, всякий раз в обмен на что-то или на кого-то. Из самых гуманных соображений Запад шел на эту торговлю людьми.
Но ведь это действительно была торговля.
Чувствовать себя "товаром" – не очень приятное ощущение. Было ощущение, что даже эти западные кампании в защиту тех или иных людей корректировались КГБ. Появились "отказники". И время от времени, всякий раз для прикрытия какого-то тайного хода, выпускалась определенная группа. Все это было так видно, так шито белыми нитками, что можно только удивляться, как не понимали этого на Западе. Возможно, политики и понимали, но в политике все идет в ход.
В первый же вечер, когда чуточку улеглись волнения встречи, когда мы остались одни, я показала Вите вызов. Красивый, с тисненной печатью, с ленточкой...
– Ви, может быть, нам уехать? Ребята еще маленькие, быстро адаптируются. Михаська вообще не заметит перемещения. Женечка через месяц начнет говорить... Здесь становится невмоготу. Душно. Мерзко. Почему нужно непременно жить в тюрьме, если можно жить на свободе?
Витя со всех сторон рассматривал вызов.
– Да, здорово! Красивая бумажка. Нет, Нинуш. Надо подумать, я не могу вот так сразу.
Через несколько дней мы опять вернулись к этому разговору.
– Нет. Наше место здесь. Я не могу всех и все оставить. Сейчас, после лагеря... не могу.
Больше по моей инициативе этот вопрос не поднимался. Вызов был спрятан в стол.
В 1975 году уехали Леня и Таня Плющ. Леню "освобождали" транзитом из больницы во Францию. Таня с детьми должна была соединиться с ним уже в поезде. Ему не разрешено было выйти из вагона... В 1976 году уехали Вайли.
В 1977-м – Татьяна Сергеевна Ходорович. Это было для нас вторым тяжелым прощанием. К тому времени Витя уже "созрел" для выезда из СССР. Из Франции, из Нантера, мы получали письма от Лени и Тани Плющ, что их дом рассчитан на наш приезд. Мы даже выбрали этаж – верхний. Все были абсолютно уверены, что нас без проволочек выпустят, но нам отказали в выезде.
Так все странно и удивительно в мире. 8 августа 1977 года Т.С.Ходорович с Витей подписывают статью "Не уступить носорогу", а 22 ноября 1977 года из Вены мы получаем от нее первую открыточку. В сентябре уехали З.М. и П.Г.Григоренко.
Одни уезжали на Запад, других увозили на Восток. Каждый день потери. "Уходят, уходят, уходят друзья..."
4 июня 1977 года был первый обыск у нас после освобождения Вити. На работе у обоих: у меня – в аптеке, у Вити – в лаборатории. Потом дома. Витю при этом забрали в КПЗ. Это в обшей сложности был седьмой обыск. А в КПЗ забрали потому, что Виктор отказался участвовать в обыске. В КПЗ был устроен личный обыск и на нем изъяты два бланка рецептов и текст стихотворения-песни, впервые написанной Виктором, так сказать, "по заказу". Дело в том, что к нам буквально приклеился один из "ходоков" – скажем, "Иван Павлович". Впервые он появился в Москве у Т.С.Ходорович со странным предложением: он, мол, собирается покончить с собой, и сделает это. А потому хочет быть полезным демократическому движению. Он может оставить записку, что покончил с собой потому-то и тому-то... нужны факты нарушения прав человека. Господи, как он переполошил всех! Естественно, дружно начали спасать человека, отговаривать от принятого решения... Потом он познакомился с Виктором, потом началась переписка... Несколько раз приезжал на день-два в гости. В первый приезд, помню, он нам понравился. Во второй мы немножко устали. В третий – кончилось практически разрывом отношений из-за бреда, который он нес на Андрея Дмитриевича, Люсю Боннэр, Таню Великанову.
Но до того были несколько месяцев интенсивной переписки. Иван Павлович писал роман, кажется, под названием "Красное колесо", может быть, другой какой, не могу точно утверждать, но к роману нужен был текст гимна. Он обратился к Вите. И раньше просил, но Витя отказывался, а тут вдруг решил: напишу – пусть успокоится. И написал. И послал Ивану Павловичу письмо с текстом стихотворения. Копию оставил себе. И вот эту копию стихотворения забрали на личном обыске. Потом в 1979 году оно будет инкриминировано Вите как призыв к свержению советской власти. Поскольку наша почта перлюстрировалась, то у меня была даже мысль – не был ли обыск связан именно с этим "заказом", с этим злосчастным стихотворением, которое было совсем не в духе Виктора. Просто надоели бесконечные просьбы что-нибудь сочинить. "И сочинил". И через четыре дня – нагрянули. Опять же, подсказывает память, в 1979 году Иван Павлович не фигурировал как свидетель, хотя факт его частого общения с нами был очевиден. Допрашивали даже далеких от нас людей, а он был один из активнейших корреспондентов и неоднократным гостем и в Москве у мамы, и у нас в Камешково. Странно? Да!
Москва для нас практически опустела. Остались Маша Подъяпольская, Старчики, Лена Костерина и Ася Великанова, но она уже была больной и буквально отвоевывала себе жизнь, часто жесточайшими методами. Совмещать в одну поездку два дома было невозможно, а тем более три-четыре. Так что общение получалось очень редким, и кратким по времени.
Пока не было работы, было легче. Удавалось хоть что-то делать – писать, ездить, читать. Но как только Виктор устроился на работу, жизнь осложнилась. За время безработицы появились связи, которые нельзя уже было оборвать. Скажем, Валерий Фефелов, который явился инициатором создания группы защиты прав инвалидов. Виктор принял самое активное участие в жизни этой группы, помогая Валерию в оформлении документов, в написании документов, заявлений группы. Следствием общения с Валерием и обнажения еще одной стороны жизни в стране явилась статья "Стертые с фасада" – об инвалидах. Крика и мук несчастных людей никто, кроме близких, не слышал и не видел. Статья прозвучала по зарубежному радио. Посыпались письма. И, значит, новые факты.
Гуляя по Камешковскому лесу, наткнулись на заброшенное кладбище военнопленных немцев. И не просто заброшенное, но поруганное. Какие-то плиты сняты – валяются в стороне, каких-то вообще нет – унесли, может быть, для обкладки погребов. Все-таки это кощунство – грабить и зорить кладбище, даже если оно и немецкое. И это тоже показатель уровня культуры народа – к сожалению, минусового уровня. Было тихо. Было пусто. И было стыдно. Немцы, погибшие на чужой земле, были всего лишь солдатами.
Отношение к побежденному характеризует победителя. Глумление над мертвым – это уже не благородный порыв, это – испорченность души. Так появилась статья "Кладбище побежденных". И опять она прозвучала в эфире. Потом – "Сталин на ветровом стекле"... Кажется, в 1978 году прошла кампания по всей стране подписания Стокгольмского воззвания, требующего сокращения вооружения, сокращения военных расходов.
Мы не подписали его. Потому что эта кампания была чисто советской демагогией.
– Вы что же, за войну? – спросили Виктора.
– Вы что же, за войну? – спросили меня.
Нет, мы – за мир. Мы за честный и правдивый мир. И потому Витя пишет статью: "Почему я не подписал Стокгольмское воззвание?", где объясняет, что, собирая подписи, государство скрывает собственную позицию. Призывая к миру и разоружению, оно усиленно вооружается, скрывая от народа расходы на вооружение, значительно превосходящие расходы всех других стран, что его политика напоминает действия вора, укравшего и первым закричавшего: "Держи вора!" И опять статья в эфире. И опять с полным адресом автора.
Брошюрка "Жить не по лжи" лежала под стеклом на письменном столе Виктора.
В 1977 году арестовывают А.Щаранского, А.Гинзбурга – распорядителя Солженицынского фонда, обыски, аресты членов Хельсинкской группы Ю.Орлова, С.Ковалева... Начался зажим. "Все теснее кольцо... все стремительней гон"... Да, началось уничтожение плодов оттепели. "Жить не по лжи" – призывал Солженицын. "Не допустить разлива" – была директива сверху. Все силы брошены на уничтожение всякого инакомыслия. И проблеска, что сопротивление к чему-то приведет, к чему-то – то есть к победе разума над злой волей, не виделось. Все было как-то безнадежно противно вокруг. И даже не от давления сверху, а от одобрения этого давления снизу, от какой-то патологической веры людей газетному слову. Раз напечатано – значит, правда. Мы чувствовали себя чужаками. И даже язык, родной, русский, стал вроде как чужим – нас не понимали. Или боялись. Как жить не по лжи? Несовместимость с внешним миром стала настолько болезненной, что в марте 1977 года Витя подал все-таки заявление в Президиум Верховного совета СССР – заявление на выезд. Мы даже заплатили пошлину. Ждали решения.
Дома мы подготавливали себя к отъезду: вдруг на заявление последует положительный ответ. Но на него последовало пятимесячное молчание. А в заявлении, в частности, Витя писал: "С конца 60-х годов, с тех пор, как оформился мой нравственный протест, началась державная оплата: за мной был установлен политический сыск. В 1970 году я был уволен с работы, в 1971 году – выселен из Московской области, началась изматывающая погоня, которая закончилась арестом в 1973 году. Будучи обвинен в т.н. "распространении сведений, порочащих советский государственный и общественный строй" (ст.190-1), я был брошен на 2 года в тюремный смрад, в матерщину и голод уголовного лагеря. Была даже попытка, к счастью, не увенчавшаяся успехом, заключить меня в сумасшедший дом". И дальше: "Освобождение из лагеря не принесло свободы. По-прежнему осуществляется за мною негласный политический надзор. На протяжении последних 10 месяцев государство дважды врывалось в наш дом с обысками, а всего таких обысков было семь, и уже нет, кажется, в доме ни одного не оскверненного места, ни одного не тронутого предмета. По-прежнему висит надо мной угроза ареста, а над моими детьми связанного с этим отвержения и нищеты". И дальше: "Я подал документы на выезд из СССР. Решение это окончательное и бесповоротное. Должен сказать, что я с чувством особого удовлетворения воспользовался именно израильским вызовом, т.к. выезд в эту страну предполагает одновременно выход из гражданства СССР". И дальше: "Мой выезд – не побег, не уход к химере лучшей жизни. Это просто невозможность поступить иначе, невозможность без духовной судороги жить больше ни дня, ни часу в этой стране. Ибо каждое действие, каждое движение есть явное или опосредованное сотрудничество с системой, будь то любая, кажется, самая далекая от идеологии работа... будь то пользование государственными денежными знаками, услугами транспорта, почтой, телеграфом, даже кино".
Может быть, это есть достижение логического предела Солженицынского "Жить не по лжи"... И дальше: "Мой выезд не продиктован страхом снова сесть в тюрьму. Мне уже 49 лет, и я достаточно далек от того, чтобы воспринимать жизнь лишь как чувственную пульсацию бытия. Мне было бы, однако, невыразимо омерзительно новое заключение, ибо даже тюрьма в СССР есть форма сосуществования и сотрудничества с системой, форма работы на нее".
И дальше: "Мой выезд, наконец, есть естественное желание охранить от калечества души моих малолетних детей, которые еще слишком малы, чтобы свершить собственный выбор между добром и злом".
Виктор кончает свое заявление словами: "Да, я по своим убеждениям антисоветчик и антисоциалист. Жизнь в этом статусе внутри СССР, естественно, невозможна. Все ваши цели и планы – не мои. Ваша Конституция – не моя Конституция. В такой ситуации задерживать меня насильственно в стране – жестоко и бессмысленно. Не менее бессмысленно и заключение в тюрьму, ибо за что же – кара?
...Прошу считать настоящее заявление явочным сложением с себя советского гражданства..."
Это заявление было отправлено 8 августа 1977 года. Согласно уведомлению о вручении, оно было получено 12.VIII.77 (Москва, п/о К-132). И с этого времени появилось ощущение действительно полной свободы.
Виктор вступил в Московскую Хельсинкскую группу. Он не был уже членом этого огромного тоталитарного организма. Он был вне его.
22 сентября он напомнил о своем заявлении. И для подкрепления своей позиции выслал на адрес Президиума Верховного совета свой паспорт. Одновременно он послал заявление в Министерство внутренних дел СССР, начальнику ОВИРа МВД СССР и начальнику паспортного отдела УВД Владимирской области Шайдрову М.В. Последнему в связи с вызовом 12 сентября во Владимирский паспортный отдел, где майором Илюхиным было заявлено, что отказано в выезде в связи с тем, что нам "нечего делать в государстве Израиль".
Возможно, это искреннее убеждение майора. Но ведь не наше. Нашим убеждением стало, что нам нечего делать в государстве СССР. Мы продолжали жить уже по своим внутренним законам, не оглядываясь на соглядатаев, на дурные ограничения, постановления и т.д. Внешнее давление только еще больше соединяло нас друг с другом и с близкими, которых осталось совсем ничего – пальцев на руках больше.

Мы продолжали жизнь по своим законам, по своим убеждениям. Единственно, что мы не могли, мы не могли не работать.
Но субботники – нет!
Воскресники – нет!
Профсоюзные собрания – нет!
Работа в колхозе – нет!
Выборы – нет!
Для отказа от колхозных работ пришлось писать заявление. Я написала, что отказываюсь по трем причинам, главная из которых: не хочу участвовать в развале сельского хозяйства страны. – Отстали.
Для отказа от выборов коротко: не участвую по идеологическим и моральным соображениям.
Понятно, что эта наша свободная жизнь была до предела трудной. Но мы ходили в лес. Приезжали друзья. Витя занимался с Михаськой английским. Ежедневно слушали "голоса", что, в общем-то, отнимало много времени, потому как сплошь – глушение.
Писалась статья о положении рабочих, и одновременно наш Женька получал выговор (однажды даже с подзатыльником в сердцах) за ношение карбида в карманах. У него как раз была полоса "увлечения" химией горения, взрыва. Однажды пришел без бровей, второй раз кусок горящей серы отлетел и попал почти в глаз... Изучение устройства прожектора кончилось тем, что он пришел домой без шапки и пальто, а на улице – -20°.

Оказалось, залез на фонарный столб и хотел снять стекло с прожектора, чтобы посмотреть, что там внутри... хорошо, заметил его дежурный. Снял со столба, подобрал пальто и шапку и велел, чтоб за ними пришли родители. Повезло Женьке, не было Вити дома... Провода были под током напряжением больше 1000 вольт!
Грибные походы летом и до поздней осени запомнились особенно. Витя и Женька – страстные грибники. В сезон каждый день почти ведро лисичек, моховиков, маслят, подберезовиков, сыроежек. Все это надо было чистить, мыть, варить, жарить, консервировать... И вовсе не от необходимости, а из чистого азарта. Но, в общем, зимой грибы были хорошим подспорьем. А сколько страдания и боли было в глазах моих заготовителей, когда почти половина выбрасывалась.
– Ну, что ж ты делаешь, Нинуш! Эго же хороший гриб! Потом при разглядывании соглашался – да, червивый.
– Но ведь совсем чуть-чуть! Брось его в соленую воду!
– Нет, Мирушкин! Ты хочешь, чтоб я тоже ела грибы?
– Ну, хорошо, выбрасывай, выбрасывай все, – сердился Ви. Потом, правда, быстро отходил, особенно если видел, что банок с грибами прибавляется, и даже не хватает посуды.
Через грибы (и через стихи) познакомились с Феликсом Серебровым и его женой Верой. Кроме семьи Петра Григорьевича Григоренко они никого не знали и уже от нас вошли в дом Т.С.Ходорович, Аси Великановой, Маши Подъяпольской. Почему-то Феликса принимали не слишком радушно, считая чуть ли не стукачом, несмотря на наши уверения-заверения, что это не так. И тем не менее...
Вообще была такая тенденция в определенных домах: уж если чем человек не понравился – непременно, значит, стукач. И сколько мы ни убеждали, что стукачи – это те, на кого никогда не подумаешь, ничего не помогало. Феликс "вредил" себе своей мягкостью, излишней мягкостью. "Уж очень он настырно проникает!"… В общем, не пришелся. Позже это сгладилось. Он вошел в Психиатрическую комиссию. Еще позже, после второго ареста Вити, вошел в Хельсинкскую группу, но сразу же был арестован, и это как-то прошло мимо, что он был членом Хельсинкской группы. Держался несколько месяцев, не давая никаких показаний, и "сломался" на Викторе Некипелове – своем лучшем и ближайшем друге. Он поверил, что его показания помогут судьбе Некипелова, возможно, даже выезду за границу. Поверил! И признал свое участие в работе Психиатрической группы, признал, что работал вместе с Ириной Гривниной, что, впрочем, и так было очевидно. Но не признал себя виновным. Он признал, что занимался защитой несправедливо, преступно помещенных в психбольницы здоровых людей. Возможно, в работе группы были ошибки, но это из-за условий работы группы, когда всякая деятельность запрещена. Пока не давал показаний на себя, отказывался от участия в следствии – расположил к себе. Но как только стало известно, что Феликс дает показания (неважно, какие!), сразу же повернул мнение против себя. Феликс получил свою законную 70-ю статью. И отбыл срок полностью, после которого его отправили в ссылку.
В связи с тяжелым психическим заболеванием жены он приезжал на несколько дней в Москву. Мы встретились. И он говорил: "Если бы сейчас все повторилось сначала, я не уверен, что не повел бы себя так же. Если бы была во мне уверенность на 1% из 100, что я могу помочь Виктору, я бы помог. А тогда хоть и не верил, но все-таки – вдруг..." Я продолжаю чувствовать Феликса близким нам человеком, несмотря на второй его "ляп" во время суда над Люсей Боннэр в Горьком. Феликса, не предупредив ни о чем, ни о том, куда и зачем, привезли в Горький прямо в зал суда. Он увидел Елену Боннэр, адвоката Резникову, которых хорошо знал. Возможно, от неожиданности, от некоторого шока, еще от каких-то чувств, которые понятны только ему, он дал показания, подтверждающие участие Е.Боннэр в составлении документов группы Хельсинки и в передаче работы Сахарова на Запад.
Не знаю, не берусь судить величину вины Феликса Сереброва. Он наказал сам себя. И не пытался и не пытается как-то оправдаться... Но все-таки убеждена, что москвичи были и есть несправедливы к нему. Может быть, потому, что он не принадлежал раньше ни к какому кругу, как, скажем, Шиханович, друживший с Сахаровыми и, кажется, со всеми.
Даже после первого ареста и первых показаний Юрию Шихановичу было все прощено. Выпуск стенгазеты – можно простить. Но его показания на Е.Л.Олицкую? «"Железный шах" оказался не железным», – писали мне из Умани.
И после второго ареста, и после того, как он водил гебешников по квартирам, где хранился самиздат, ему тоже все было прощено. А в 1981 году на личном свидании Витя сказал: Будьте осторожны с "Шахом". Я сказала об этом только Маше П. Рассказала о давнем письме Е.Л.Олицкой. Маша обещала впрямую задать Юре вопрос. Но не задала. Он был давним другом многих. А Феликса осудили за показания в Горьком, хотя они ничего не изменили, и не играли никакой роли. Его привезли для формы, как и еще одного зэка. Измотанный, издерганный, не выдержал он полного отрицания Е.Г. своего участия в чем бы то ни было. "Что-то нашло", – рассказывал потом.
Лично мне жалко, что так нелепо сложилась судьба этого, в общем, очень доброго человека. Его били и чужие, и свои. Не получилось ни первой семьи, ни второй. Сейчас он живет в Москве. Женился в третий раз в ссылке, взяв в жены женщину с двумя малолетними детьми, которая родила ему сына. Может быть, это все-таки дар за все муки и за все плевки? И думаю, это не напрасный дар, Витю же он любил искренне – это я знаю точно. И действительно, если поставили вопрос: или Некипелов с семьей уезжает, если ты будешь отвечать на какие-то вопросы, или Некипелова сгноят в лагере, – как поступить? Знаешь ведь, что все равно обманут, но выбираешь первое, потому что иначе становишься вроде бы соучастником преступления. И будешь потом всю жизнь казниться, что, может быть, уступи чуть-чуть, и Виктор остался бы на свободе, и остался бы жив.
Феликс уступил и взвалил на плечи тяжкий груз лагеря и осуждения близких, как ему казалось, людей. Он отошел потом от всего – и слава Богу. Многие из тех, кто сохранил принципы на следствии и в лагере (впрочем, и Феликс никого не предал), растеряли их в годы начавшейся гласности и перестройки. В эти годы открылась суть многих борцов-демократов, диссидентов.
Не брось камень в согрешившего, не осуди слабость, потому как кто не грешен, кто не слаб? Это ведь главное в христианской этике.