***
Но Грин был уже в прошлом. Нет, я не зачеркнула его, но он уже не читался, и виделся другими глазами. Сохранилось уважительное отношение к Грину-писателю, как дань юности, и только. Мне кажется, Грин сознательно шел в сказку, в красивую сказку. Но это не философия, не проповедь, не учение. Это его собственный куст крыжовника. Он жил в своем мире. И, кажется, ничего больше не хотел. Может, так и надо. Но это неинтересно. Его романтика увлекательна до какого-то определенного возраста. А дальше – колодец исчерпан. И дно – вот оно. И нет больше того, что сказано. Я хочу видеть в писателе Собеседника, в Александре Грине я его не вижу. Он не "приручил" меня, как, например, "Маленький Принц" Экзюпери.
У Жени над кроваткой, когда мы жили в Умани, я нарисовала Маленького Принца прямо на стене. Потом, когда уехали из Умани и родилась Михайлина, я сделала коврик-аппликацию с Маленьким Принцем, и он висел на стенке до самого нашего отъезда во Францию. Мы читали "Маленького Принца" вслух с Витей, потом я читала его Жене и Михайлине. В жизни нужно непременно кого-то приручить, нужно кому-то или чему-то быть верным. Нужно чувствовать свою необходимость. Наверное, в этом и есть смысл данного человеку сознания.
И если ты знаешь, что кому-то очень нужен, это – счастье. И это оправдывает все боли и все невзгоды. Верность – это, пожалуй, самое ценное, самое необходимое человеку. Но почему-то из всего, что есть у него, верности не хватает больше всего.
Именно потому мы с Витей чувствовали себя счастливыми, что нам дан был этот великий дар. И мы берегли его. И разве возможно было бы писать о нас, вспоминать сейчас, свободно, не выбирая, не отбирая что-то особенное. Каждый день был особенным. Каждый день был новым продолжением нас – были ли мы одни, с друзьями, или с детьми. Были ли мы рядом, или нас разделяла колючая проволока. Кажется даже, что проволока сближала сильнее.
***
Когда в 1975 году Витя, наконец, вышел в большую зону, вышел ко мне, к друзьям – это не была встреча после долгого отсутствия. Мы обнялись только крепче обычного, мы светились только светлее обычного – мы радостно вернулись в наш прерванный в 1973 году день и продолжили его, уже сознавая величину отпущенного нам счастья.
Был удивительно солнечный день. Мы – Татьяна Сергеевна Ходорович, Таня Плющ и я с Михаськой – приехали в Юрьевец "забирать" Витю на такси. Передали костюм, рубашку, туфли... Долго ждали. Михайлина в зелененьком цветастом платьице бегала вокруг нас с нетерпением. И наконец-то вышел Витя. Мы все по очереди обнимались и целовались. Домой!
...Нет. Еще нет. Вите должны были вынести его лагерный дневник. Ждали, переживая: вынесет человек, с которым Витя договорился, или не вынесет дневник? Это был риск. Удастся ли? Нужно ждать обеденного перерыва. И мы ждали.
На встречу с этим человеком пошла я. Опять знакомой ровной, пустынной дорогой, без единого деревца или кустика. Видимо, не полагались зеленые насаждения вокруг "учреждений". Пустое поле, заросшее травой. Однажды этим полем я подошла очень близко к зданию, которое строили зэки, – какой-то научно-исследовательский институт. Вдруг увижу Витю, думалось тогда. Уже видны были в окнах, проемах дверей серые фигурки людей. Я остановилась, заметив, что мне кто-то машет рукой. Решив, что это какой-то знак, сделала еще несколько шагов вперед. К тому первому присоединились еще трое, энергично махая руками. Еще ближе, и вдруг крик: Стой! Стой! Осторожно!! Я остановилась, ничего не понимая. Нога уткнулась в небольшой выступ. И, глянув вниз, похолодела от ужаса. Я стояла над огромной цементной ямой, в которой по углам, морды вверх, жались овчарки! Да, еще шаг, и я бы... Обернулась, ко мне бежал офицер.
– Что вы туг делаете?
– Ничего.
– Кому вы махали рукой?
– Людям, что в том здании.
– Ваши документы.
Спорить было бессмысленно. Я протянула паспорт.
– Так кого же вы хотели увидеть?
– Некипелова. Я же не на территории лагеря. Но знаю, что он работает на стройке.
– Ладно, идемте. Здесь запрещено ходить посторонним.
Я потом волновалась, что у Вити из-за этого будут какие-нибудь неприятности. Но ничего не было. Значит, офицер ничего не докладывал никому...
Теперь я шла, вспоминая тех ужасных собак и думая, что уже больше никогда не попаду в эти места. Никогда!
Приблизившись метров на 200 к лагерю, я повернула обратно. Меня могли узнать.
– Никто не пришел.
– Подождем еще.
Витя волновался и смотрел умоляющими почти глазами.
– Он должен прийти. Он – надежный человек.
И действительно, спустя час после назначенного времени, в кафе вошел мужчина и быстро направился к нам.
– Вот, Виктор Александрович. Принес. Извините, что задержался. Не смог раньше. Устроили проверку какую-то. До свидания. И всего вам доброго. И вашей жене.
Он пожал мне руку и вышел. Все встали, вышли на улицу. И снова я обняла Витю. Теперь он уже точно свободен. Все. Можно ехать домой.
Напряжение спало. Витя попеременно обнимал нас троих, и вопросы, вопросы, вопросы... Он смеялся, и если бы не стриженая голова, нельзя было догадаться, что он только что вышел из ворот ИТУ.
Был худой – да. Но не истощенный. Был бледный – да. Но радостные глаза, так счастливо смеющиеся, как-то скрывали бледность. Сразу же показал справку об освобождении, на которой его фотография в зэковской куртке, а не в "дежурных белой рубашке с галстуком и пиджаке".
– Сказал, буду фотографироваться или в своей одежде, домашней, или в чем здесь хожу. И настоял-таки на своем!
Да, это уж точно Витя. И ничего не изменилось через одиннадцать лет, где на справке об освобождении он тоже в зэковском бушлате-телогрейке. В 1986-м он так же твердо заявил, что в казенной парадной "паспортной" одежде фотографироваться не будет.
Домой! В Камешково! Женя ждет. Мама.
Три дня ушли на прописку. Оказывается, Витю выписали, так сказать, без ведома и согласия, автоматически. Вот ведь тоже, очередной пример бесцеремонности.
Как ни готовились мы к встрече, а все-таки таким волнующим было шествие по Камешкам. Я чувствовала, как Витя глазами ищет знакомых. Напряжение росло при приближении к дому. Но во дворе никого не было – будто сработал какой-то сигнальный телефон. Мы поднялись на наш второй этаж. Открыла мама.

– Витенька! – прижалась к нему, заплакала, потом встряхнулась. – Ну, ничего, все хорошо. Главное, здоров. Сейчас будем обедать. Дома!
***
Все было в каком-то новом, непривычном ритме. Михасина няня тетя Шура перестала приходить, когда приехал Витя. Он ей очень понравился, но она стеснялась: Я не смею...
– Такой хороший у вас муж. Нина, как же это можно такого человека в тюрьме держать! Совсем с ума сошли! – ахала и охала она вслух, вытирая слезящиеся воспаленные глаза; всю жизнь на фабрике ткацкой провела, там же их и испортила.
– Это сейчас вентиляция и всякая механизация. А раньше-то все вручную. Пыль глаза съела, доктора говорят, что ничего нельзя сделать.
Вообще была она простой и доброй, не старой еще старушкой. Всю жизнь провела в Камешках. В электричке ни разу не ездила, т.е. и во Владимире, что в тридцати километрах, ни разу не была. Как с фабрики ушла, так стала с детьми сидеть, К тому времени, когда мне дали ее адрес, она уже и с детьми не сидела. Еле-еле уговорила. Потом она привязалась к Михайлинке:
– Никогда таких у меня не было. Смышленая, все понимает. Говорит, читай, баба. А я не умею читать! Ну, смотрю в книгу, чего-то говорю, а она поправляет: не так!
Потом, когда Михаську перестали к ней водить, она непременно заносила мне в аптеку "подарки". – Это Линочке. Скажи, мол, от бабы Шуры. Скучаю я без нее.
Жалко ее было, одинокую, никому не нужную. Мужа не было, детей не было. Вся жизнь – фабрика, да в няньках. Пока мы жили в Камешково, я иногда заходила к ней с Михайлиной, уже подросшей. Перед праздниками обязательно. Тоже всегда с какимидь дарами.
Второй арест Виктора она приняла с искренним возмущением.
– Хорошие люди им жить мешают!
С этими-то, что наверху, разве с ними справишься? И чего забрали?.. Право, будто разбойник какой. Сами-то вона чего делают – и ничего! Им все можно!..
Лето 1975 года было праздничным привыканием к прежней жизни. Над нами не висели прописки, ожидание квартиры, не давили слова: обыск, арест... Мы чувствовали себя свободными, независимыми. Отношения с государством были выяснены до конца.
И от этого было легко. Не было никаких обязанностей перед этой дурной и нелепой системой. И страха не было.
"В течение 15 суток освобожденный из места заключения должен трудоустроиться..."
Какие глупости! За два года человек имеет право на отпуск, хотя бы месячный.
Я взяла отпуск, и, забрав с собой Женю, а маму с Михайлиной отправив в Ялту, мы поехали в Умань. Город изменился неузнаваемо. За три дня, что мы провели в Умани, нам никто не встретился из знакомых. На завод мы, конечно, не заходили. Были на кладбище, на могиле Екатерины Львовны. Едва отыскали могилу. Загородка. И большой камень. Металлический Крест с табличкой. Е.Л.Олицкая. Где-то подобрали литровую банку, сходили за водой, поставили в вазу розы. Так непонятно это было, что нет больше Екатерины Львовны. Есть вот этот холмик, поросший травой. Оградка. Камень. Цветы. Вспомнилось, что при жизни мы, кажется, не приносили ей цветы. Или приносили? Вокруг могилы, могилы, могилы... целый город. И над ним безоблачное небо. А под ним бездонная глубина. Тело в земле, а душа? – где-то рядом с нами. Может быть, над нами? Я сфотографировала Витю, склонившего голову над камнем. – Спасибо Вам, дорогая Екатерина Львовна. За все. Мы помним и любим Вас. Возвращались грустные от сознания необратимости ухода близких. "Уходят, уходят, уходят друзья…"

Надежда Витальевна ждала уже нас с обедом. Женьку она вполне оценила, он оставался с нею. Но очень жалела, что не привезли Михайлину. Вечером собрались в той самой "желтой" комнатке, в которой провели первую нашу уманскую ночь. Витя попросил спеть Галича "Шестеро утят". Уж если Витя чего хотел... Спела. И впервые увидела слезы на лице Надежды Витальевны. Она плакала! Может быть, потому что из большой когда-то сильной, молодой, шумной стаи талантливых, честных, верных друзей она осталась одна?.. Потом слезы будто вобрались обратно – будем теперь пить чай!
Да, "и если долетит хоть один, значит стоило, значит надо было лететь!"
Да, будем пить чай. И будем жить.
У этой старой уже женщины были молодые глаза. И сердце было молодое. Она не собиралась сдаваться. Ей еще нужно, чтобы восстановили ратушу и костел. Последний был уже в лесах. Его начали все-таки реставрировать!
Но в Софиевку она уже идти не могла.
– Ноги отстают от глаз. Идите, погуляйте, и мне расскажете.
Вход оказался платным! В нашу Софиевку мы должны были теперь входить туристами за деньги! Ну что ж, раз иначе нельзя... И обошли все уголки. И Женюха прыгал по камням. До чего ж все-таки красива Софиевка! Так много всего на совсем небольшой территории. Столько фантазии, столько изящности... Думаю, на всей Украине нет ничего подобного. Новый ботанический сад в Киеве красивый, но он обычный ботанический сад – как в Ялте, как в Алуште, как в Ужгороде, Львове...
Софиевка вся дышит. Она – живая! Ее создал Мастер, которому был заказ – начертить на земле Песнь Любви. Возможно, художник пел свою Песню, свою Любовь. Но этот парк – действительно чудо, прекрасный памятник Величию Чувства.
***
Через месяц Витя начал искать работу. В аптекоуправлении – отказали. Паспорт ли был виноват, объявления ли вывешивались специально для глаз своих и чужих, как наглядное подтверждение отсутствия в стране безработицы – наоборот, везде нехватка рабочей силы! – не знаю. Но, несмотря на объявления, никто нигде не требовался. После восьми месяцев вынужденной безработицы Витя написал заявление в обком профсоюза медиков о предоставлении ему пособия по безработице, поскольку семья из четырех человек не может жить на одну зарплату жены. Не знаю, опять-таки, каким был бы ответ, напиши Витя такое заявление через месяц поисков, а не через восемь. Но ответ пришел неожиданно быстро телефонным звонком главного врача центральной районной больницы Камешково Майорова: Виктор Александрович, зайдите ко мне по вопросу работы. И предложил место врача-лаборанта в лаборатории больницы. А до того и ночным фельдшером не брал! Где-то, как-то, с кем-то, видимо, утрясли конфликтную ситуацию. То есть получили "добро" от КГБ. Но за эти восемь месяцев Внтя успел много сделать. Ну, во-первых, он написал "Институт дураков". А до нее была книга "Из желтого безмолвия", написанная с Сашей Подрабинеком.
Однажды вдруг вырвалось:
– Как мне хочется писать, например, о Марине Цветаевой, или об Анне Ахматовой, хочется заняться серьезной литературоведческой работой! Мне кажется, я смог бы. Но для этого нужны архивы, библиотека, а для меня ведь все закрыто! Но так хочется!
Раз в две недели Витя обязательно ездил в Москву, сочетая необходимое с необходимым – общение с друзьями с доставкой домой продуктов. И, конечно, всегда привозил чтение, т.е. "самиздат".