***
Январь на редкость был теплым. Январь 1975 года. Может быть, согревало сознание приближения июля. Все-таки дни шли ощутимо уже навстречу. И день прибавился. И снежные горки раскисли. И в Москву уже реже стала ездить. Все трое жили ожиданием. Ребята росли, в общем, хорошими, смышлеными. Михаська играла с Женей как равная. В два с половиной года она вполне осмысленно рисовала, знала и писала все буквы, очень любила играть в школу. Если у Жени желание быть первым сидело внутри, то у Михайлины оно вырывалось наружу постоянно, и я этим иногда пользовалась.
– Кто будет ужинать?
– Я, я, я! – кричит Михаська. – Я первая!
Тут уж Жене лучше не спешить, потому как сразу слезы.
– Кто первый разденется?
– Я, я! – но спохватывается: – Не хочу спать!
Письма Вите наполнены детьми, пересказом писем друзей, досадами неудачных продуктовых передач. Но ведь обидно же, что не получил масла – не положено. И пряник "Тульский" пришлось ломать пополам – вес на 50 г больше! В эти 5 кг хотелось всегда втиснуть побольше, получше... Но волшебник только однажды помог нам. Видно, на всех не хватало его одного. Очень старалась шутить, чтоб увидеть Витину улыбку. Ну, скажем, шлю ему открытку с видом беседки, похожей очень на беседку в Никитском ботаническом саду, под которой росли кактусы, с припиской к ней: "Помнишь, ты заставил меня в купальнике залезть в них? В следующий раз – твоя очередь!.. Колючки я потом вытащу все!.."
А в следующем снова приступ тоски, отчаяния. "Бог мой, когда же поцелую тебя долгим, неотпускающим поцелуем?! И все-таки, скоро, скоро, скоро, скоро!.."
Витя пишет о Герцене. А я, уставшая, взбудораженная после очередной разграбленной передачи, пишу в ответ: "А что говорит Герцен о людях? Он вообще-то очень мало говорит о них в том, что я читала. Вот об офицерах, например, жандармских: "Большая часть между ними были довольно добрые люди, случайно занесенные в жандармский дивизион... Они были жандармами потому, что не нашли другого дела... Нельзя быть шпионом, торгашом чужого разврата и честным человеком, но можно быть жандармским офицером| – не утратив всего человеческого достоинства". А вообще
он так тепло почти пишет о своих охранниках, признавая за ними право на понимание своей службы и этим оберегая их. Витюш, ради Бога, не презирай меня за сегодняшнее нежелание говорить о Герцене. Вольно ему с добром вспоминать было Россию... "Обед мне приносили из дома... виноградное вино позволялось пропускать от полбутылки до целой в день... Утром я варил с помощью жандарма в печке кофей"..."
Понятно, другие были времена! А у меня на глазах от старушки-матери отправили передачу-посылку обратно, предварительно раскрыв ее в присутствии получающего. В ящике в сверточке сахар-рафинад был уложен... Не положено! – Ну, так заберите
сахар, а остальное отдайте. – Не положено!
И заколотили посылку, и обратно отправили, очевидно, с надписью "недозволенное вложение". Старуха, наверное, и не сообразит, что в посылке недозволенное. Зэк же громко прошелся "матом" в пространство, и ушел ни с чем. А посылок всего три в год! Не пришлось мне ни в 1973–75 годах, ни потом встретить честного вертухая, с человеческим достоинством... Ни младшего чина, ни старшего, ни высокого... И были они все вертухаями, потому как – тут Герцен прав – другого достойного дела не нашли...
А молоденького мальчишку так же отшвырнули в сторону: в шпике оказалась ниточная прослойка мяса.
– Гражданин начальник, это ж сало такое, оно ж испортится, туда-обратно путешествуя, мать плакать будет...
– Не положено! – и забил гвоздями ящик.
Такой вот "кофей"...
"Нет, Мирушкин, я тебе лучше про Михаську. Она уже пробует применять ко мне свою силу и отвоевывать желания ногами-руками. Приходится придумывать тут же что-нибудь жалобное, например:
– Пойду искать девочку, которая меня будет любить, жалеть.
– Да я же – люблю!! тебя! Я же – такая девочка!"...
Не волнуйся, Ви, до лета вся ее смешная умненькая глупость, то, что обычно располагает и покоряет, – все только-только начнет проявляться вслух, потому что она, как и Женя, долго, наверное, будет все принимать всерьез...
Целую, Витюшенька! Целую, Солнышкин! Будь, будь! Обнимаю и сама прижимаюсь к тебе, Большой мой и Ласковый Ви!"
Мои "образные, зримые" рассказы о ребятах кажутся мне неполными, неровными.
"Как ты хорошо написал: "Дух сильнее брюха, сильнее силы, а иначе не стоит жить". Хочу какой-нибудь христианской литературы. Но сейчас так мало возможностей для чтения. Я какая-то бездарная женщина и ничего не успеваю в своей "прекрасности". И дай Бог, чтоб время все-таки не прошло даром и чтоб хватило терпения и умения дать что-то гаврошам нашим. А они "сами по себе", оба!..
Целую тебя, ласковый мой. Разглаживаю все твои тревожинки, пусть их не будет. Ты же видишь, я улыбаюсь! Целую, Солнышкин, мой мири-мири Ром.
Бережкин".
Среди рассказов о детях удается что-то сообщить о близких. Так, вроде бы незначительной фразой: "Ничего нового. Комиссия у Лени (Плюща. – Н.К.) будет только в мае. Я не писала тебе, что болел Петр Григорьевич, но теперь ему лучше. Пироговы (Подъяпольские. – Н.К.) здоровы. У Аси все в порядке. Тане (Плющ) послала письмо, какое из него утешение? Не знаю, чтоб переносить все выпавшее ей, нужно окаменеть. Мне кажется, живому не вынести такого. А ведь нужно же! И в этом смысл жизни. А что делать?.. Я даже с гаврошками сегодня вечером в снежки играла. И смеялась! А Женька заливался на весь наш тихий двор...
Или: "Завтра пятница – последний день недели. Хорошо, конечно, что дома. Но ведь для себя все равно ничего не сделаешь, и даже не почитаешь часок. Разве только Михаська выйдет из своего бессонного режима и уснет днем. Давно уж не случалось с ней такого. "Пойдем, мама, я тебе... змей покажу", – с этим она встречает меня, когда я только открываю дверь, приходя с работы.
– Я почитаю тебе, пойдем! Четыре тома "Жизнь животных" она рассматривает от корки до корки. И все рисунки – от цветных вкладышей до схем деления клеточного ядра! И только слышу: "Смотри, ма-мам, смотри!" И нет сил отгонять ее от книг, как когда-то мы запрещали Жене. И если что-то будет в потертом виде... Линкина работа. Эту девочку, э - т - у девочку! – не так просто отвести от того, что ей нравится и хочется в пределах доступного.
Татьяне Сергеевне жалуюсь (так сообщается, что Т.С.Ходорович дома), а она смеется в ответ: "Такая прелестная девка!"
...Суп нужно готовить в горячей воде, т.е. заливать кипятком. Ребятам хватает одного полумесяца на кружку. В горячем виде Женя пьет с удовольствием. Мне не очень нравится, но ведь белок. За отсутствием натурального он не во вред (так объясняю, как пользоваться переданным печеньем из бульонных кубиков)... Маленькие Некипеловы уже чувствуют приближение весны и ждут лета! И это-то у них совершенно серьезно и сознательно".
Да, в лагере, в тюрьме письма читаются не так, как обычно дома, от друзей. Тут в каждое слово всматриваются, вслушиваются. Цензоры – глупости. Главное – адресат! В одном из писем написала, что перечитываю с увлечением Достоевского. А Витя сразу подхватывает: "значит, увлеклась..." Я тоже во Владимире еще перечитывал его, и так хотелось поделиться... Читал другими глазами! Интересно, как ты к Нему относишься?.. скажем, к "Бесам"?"
А я вовсе и не "Бесов" перечитывала, а "Преступление и наказание". Мне кажется, это самая сильная вещь у Достоевского. В ней все.
В письме пишу: "Михаська никогда не пропустит мокрых глаз, а Женя и не заметит". Витя тут же: "Ты плачешь, Нинуш?"
И приходится объяснять в очередном письме, что совсем не обязательно "моих мокрых глаз не пропустит", что она ничьих мокрых глаз не пропустит. Каюсь, у меня были мокрыми глаза в июле 1973 года, потом в августе 1974 г. И два-три раза из-за Женьки. И все это были не слезы слабости, ни в коем случае. Скорее слезы любви. Ведь и в горе мы чаще плачем именно от любви. По-моему, любви без слез вообще не бывает. Физическую боль легче выдержать, чем боль от любви. Даже от счастья любви плачут чаще, чем от простой боли. Наверное, потому, что это единственное чувство, с которым человек не может совладать. И это единственное из чувств – от Бога – шестое чувство. "Пока ты есть, Вить, я улыбаюсь тебе, и если вдруг слезы, то это слезы не боли – это слезы счастья, что у меня такой Ты рядом. Всегда рядом".
И наши вечера наполнены стихами, размышлениями, чтением Швейцера, христианской этики Толстого, Швейцер меня особенно взволновал созвучностью с моими собственными мыслями о том, что культура общества невозможна без свободных людей, а кризис нынешнего общества как раз в том и состоит, что свободных людей становится все меньше, и основная причина тому – быстрое развитие науки и техники, а значит, естественно, материальных достижений; потеря индивидуальности как таковой – следствие объединения людей для защиты самих себя от разрушаемой ими природы. Разрушение природы – это разрушение культуры. Все происходящее вокруг наводило на эти грустные пессимистические мысли, с которыми очень немногие были согласны. И вдруг я читаю это у Швейцера!
"Ставшая обычной сверхзанятость людей во всех слоях общества ведет к умиранию в них духовного начала. Косвенно человек становится жертвой этого уже с детства. Его родители, поглощенные жестокими трудовыми буднями, не могут уделять ему нужного внимания. В результате для него оказывается безвозвратно утраченным нечто органически необходимое для его развития..." Ведь это же так!
"...Во всех сферах человеческой деятельности, и больше всего, пожалуй, в науке, угроза узкой специализации как для индивида, так и для духовной жизни общества в целом становится все более явственной. Уже дает о себе знать и то обстоятельство, что молодежь обучают люди, не отличающиеся универсальностью, чтобы раскрыть перед ней взаимосвязь наук и наметить ей горизонты..." Все так!
"Несвободный, разобщенный, ограниченный современный человек одновременно находится под угрозой стать негуманным". – Ну что ж, это вполне логичное завершение. По крайней мере, к нашей "родной социалистической СССРе" выводы Швейцера вполне применимы. Он абсолютно прав. Эту книгу Швейцера мне дала почитать, кажется, Мальва Ланда, говоря, что вряд ли я найду в ней что-то интересное. Но одна из глав этой книги под названием "Враждебные культуре обстоятельства в нашей экономической и духовной жизни" меня просто приклеила к себе. Я, помню, полностью переписала ее Вите в лагерь, перемежая детскими страничками, втискивая внутрь письма.
Цензор скользит взглядом по строчкам:
...Ездили сегодня с Михаськой в школу к Жене. А у них, в Женином классе, последний урок – физкультура, на лыжах катались. "Пойдем, – говорю, – Линочка, на улицу". – А она мне взволнованным шепотом: "Давай еще немножко походим тут, еще немножко!" – это по школьному коридору. Про Женьку Анна Ильинична сказала, что стал лениться ("не хочет писать в классе математику, пишет примеры на руках..."). Хорошая лень! Это, по-моему, еще труднее, чем в тетради писать!.. Но как интересен Швейцер!.."
И дальше переписываю кусок статьи. Потом опять что-то из домашних забот. И снова...
"Само наше общество перестало признавать за всеми людьми, как таковыми, человеческую ценность и человеческое достоинство... Чрезмерная подверженность современного человека внешнему воздействию отнюдь не кажется ему проявлением слабости. Он воспринимает ее как достижение... Так мы вступили в новое средневековье. Всеобщим актом воли свобода мышления изъята из употребления, потому что миллионы индивидов отказываются от права на мышление... Человек подчиняет свое суждение суждению массы и свою нравственность нравственности массы..."
Может быть, и пробегала цензорша глазами страницы, ничего не понимая и скучая, потом натыкалась на строчки: "…Жалко Женьку. Михаська его просто терроризирует. В конце концов и его терпение лопается, и он порой поднимает в защиту и голос, и силу. Мои же доводы, что силой не добьешься добра, пока не принимаются, поскольку слишком велики эмоции. Но я понимаю его. Действительно, обидно, когда и кошку погладить нельзя, и машину нельзя взять, и в кубики нельзя поиграть, и порисовать спокойно нельзя, и вообще нельзя чуть-чуть вторгнуться в ее занятие! Ведь хочется же и вместе! Одному же скучно играть, и хочется показать свою догадливость, изобретательность.
Ну, характерец. Мама говорит – это я. Что ж, Витюх, у тебя есть возможность познакомиться с моим младенчеством. Неужели это я?
А иногда играют так славно вместе. И Линка слушается, и позволяет даже командовать собой. Но это только на корабле, в путешествии по океану! При всей своей "неприступности" она такая ласковая, что все твои сомнения, опасения совершенно напрасны. Это такая "лизуха", что ни один котенок не сравнится по мягкости прикосновения... С ней очень легко общаться. Ну, уж, конечно, не особенно нажимая. А лучше сказать – совсем не нажимая..." – и засовывала письмо в конверт и штамповала "проверено".
Хотелось, конечно, читать и читать, но времени не хватало. Его вообще так мало было, что приходила иногда мысль – уж не для одного ли живота живем? 8 часов работы – для того, чтоб были деньги для еды. Потом ее нужно достать, купить, потом нужно что-то приготовить... На это уходит еще несколько часов. И это все днем. Это все украденное время, ребятам остается – минуты ужина и час перед сном. Это так мало. А им интересно, когда – втроем. Вот только во время болезни кого-то из них, когда брала больничный, удавалось пообщаться с ними тесно, понаблюдать внимательно. И тогда приходила к выводу, что дети наши вполне приличные люди. Это радовало.
Швейцеровская программа освобождения человека – в общем, красивая утопия. Сколько умных, добрых людей попадали в сети этих прекрасных идей. Конечно, хорошо бы, если бы люди были свободными. Но внутренняя свобода не освобождает от пут быта. Значит, нужно улучшить быт, значит, надо идти на развитие промышленности, а это усиление приводит к большей занятости, к большей замкнутости... и т.д. и т.д. Неразрешимая квадратура круга – Витя прав.
Идея свободного человека – такая же утопия, как идея свободного справедливого общества, где все равны. Будь она выполнимой, за миллионы лет жизни человека на земле такое образовалось бы, поскольку в природе заложено стремление якобы к совершенству. На самом же деле – к выживанию. Но человеческому сознанию противен такой примитивизм. Человек отделяет себя от природы, отгораживаясь идеей движения к совершенству, потому мы все живем в вере, в надежде, что однажды...
Однажды придет весна. И уже есть признаки ее, есть запах весны, я чувствую его уже в феврале, потому как за ним непременно придут март, а потом апрель... Я тороплю время. Тороплю вопреки всякому здравому смыслу, потому что наша жизнь ограничена невидимыми песочными часами. И лучше, чтоб оно шло, наоборот, медленно. Но так хочется счастья сейчас, поскорей. Так хочется обняться, согреться, так хочется держать, не отпуская, руку необходимого мне собеседника, друга, мужа.
Так хочется, чтоб и Витя увидел плачущего тихо в подушку нашего Женьку после "Разноцветной бабочки" Платонова. Это ведь так хорошо – увидеть, что твой сын – твое продолжение, его реакции сходны с твоими, что растет еще один собеседник – добрый, реагирующий, впечатлительный. Трудно будет в жизни – да! Но лучше так, чем прожить ее глухим, слепым, не знающим и не чувствующим красоты мира и его трагедии, самому не расцветшим для продолжения этой красоты, для продолжения мира.
Продолжение следует.
|
