***

4–5 сентября состоялось наше первое "длинное" – два дня – свидание. Ну, почему? Почему такая дырявая память! Ведь это все помнилось до мельчайших подробностей! Я же потом рассказывала друзьям о нем. Память оставила только несколько слайдов.
1. Обыск. Осмотр всех продуктов. Чужие руки разворачивали, разрезали, прощупывали, просматривали на свет все, что находилось в сумках.
2. Я в комнате свиданий. Две койки – односпальные. Два стула. Стол. Маленькое зарешеченное толстыми прутьями окно. Комнатка чистая, будто только отремонтированная.
3. Мысль: Наверное, где-то есть невидимый глазок или микрофон... Это уж точно.
Минут через пятнадцать громыханье замков, мужские голоса. Сердце опускается с какой-то судорогой вниз, потом будто выскакивает из меня и я – в невесомости... Сейчас введут Витю.
4. Открывается дверь – Витя! Бросаюсь к нему и слышу жесткий голос, как закрываемый ржавый засов: Свидание – одни сутки. Вижу вертухая.
– Как сутки! Двое суток! – я не успеваю подбежать к Вите. Я смотрю в глаза вертухаю: – У нас свидание двое суток. И раньше я не уйду!
– Ничего не знаю. Свидание – одни сутки.
Дверь закрывается. Оглушенная, я смотрю на Витю и, наконец, соображаю, что это же мой Вить!..
5. Вопросы, вопросы... Не помню, какие. Наверное, обо всем – о детях, маме, друзьях, родных... Они прерываются...
– Витюшенька, я сейчас, нужно покормить тебя.
– Да, да, родной, но, может, потом?
– Нет, нет, я быстро. Ты говори, говори, Ви!
6. Рассказ о следствии (это лежа, под одеялом, шепотом). Все Витины сомнения, внутренняя казнь, что он уступил Дмитриевскому, согласившись участвовать в следствии по собственному делу (!) в Москве, о чем написал ему записку. Тот примчался немедленно.
Во Владимире Витя снова отказался от дачи всяких показаний. На протоколе о сообщении следователем, что дело передается в суд, Витя ставит первую свою подпись.
7. Перед глазами все время часы. С ними что-то случилось. Они мчатся с невероятной скоростью. И я еще ничего не успела рассказать. Не успела отогреть Витю...
8. Коридор, в котором плита, стол с посудой. Все есть: сковородки, кастрюли, тарелки, даже ножи и вилки! Но я привезла свои приборы. Даже дуршлаг есть! Чайник.
9. Мы почти не едим, хотя стол завален едой. Мы пьем кофе.
10. В 11 утра следующего дня громыханье замков. Вертухай. Свидание окончено!
– Нет, – говорю я, подходя к нему вплотную. – Вызывайте начальника тюрьмы, прокурора. Нам дали свидание на двое суток!
11. Все остальное время – ожидание неминуемого расставания.
Громыханье замков... За Витей!.. Нет, это еще кого-то привели на свидание. Мы потом столкнулись около плиты. Я предложила кофе. Зэк взял с удовольствием. Попросил насыпать побольше. Я предупредила, что кофе – крепкий. – Ничего, – ответил тот. Еще через полчаса сказал: – Да, вы правы. Такого я не пил ни разу! Мне даже нехорошо стало, закружилась голова.
12. Вечером – опять этот ужасный металлический скрежет. Вертухай: – Свидание продлено до 6.30 утра.
И только после этого я смогла накормить Витю, сказав, что хочу есть, но без него не буду.
13. Снова долго шептались под одеялом... И я уснула! По-моему, и во сне я сознавала, что спать нельзя. Осталось совсем ничего до конца свидания – и все-таки спала...
14. 5 утра. Горячий кофе, шоколад, икра, фрукты... Все неожиданно обрывается. На домашнюю одежду, что я привезла с собой, Витя натягивает лагерный костюм – новый, по случаю свидания. Мы в ожидании. Последний час. Последние минуты... минута...
– Некипелов! На выход! Продукты с собой брать запрещено! У Вити в кармане плитка шоколада, яблоко (от Михайлинки).
15. Снова обыск. Мне приносят плитку шоколада и Михасино яблоко.
– "Мерзавцы". И еще: "Украли все-таки пять часов!"
Меня трясет. И я чувствую белизну собственного лица.
Потом, уже выйдя на улицу, выйдя на дорогу, ведущую в г.Юрьевец, к остановке автобуса "Юрьевец–Владимир", я остановила эту дрожь, это отчаянное сердцебиение... и тогда полились слезы. И через каждые десять шагов я повторяла вслух "Мерзавцы, мерзавцы, мерзавцы".
А дома нужно было улыбаться и рассказывать маме, Женьке, маленькой Михаське о папе, что он здоров, что он всех помнит, всех любит, и что ему очень понравилось яблоко... И потом в Москве передать всем привет, никого не забыть и ничего не упустить.
Витины письма после свидания были его счастливым продолжением. И уже не было слез.
5 сентября. "Ниночка, верное и теплое солнышко мое! Эта открыточка – как поцелуй на пороге, на перроне. Ты ушла, но ты осталась со мной, во мне. Пусть это свидание навсегда останется в нашей памяти. Было хорошо. Спасибо тебе за этот праздник. За верность и нежность вечные твои. Я очень тебя люблю, мирушкин мой! И вдвоем мы сильны. Я знаю, никакие беды, никакие разлуки не свалят нас. Мы проживем эту зиму, эту "вереницу метельных ночей!" Я улыбаюсь тебе вслед, Нинуш. Я всегда тебе улыбаюсь. До свидания. Храни детей.
Витя".
6 октября. "Ниночка, ладушка!
Счастьице мое крымское, молодое!
Мой бережок – вечнозеленый, теплый, желанный!
Я поздравляю тебя с твоим днем, с 6-м октября! Целую крепко, желаю тебе всегда быть такой же чистой и верной, нежной и доброй, гордой и неуклонной, какою пришла ко мне 13 лет назад и была все эти годы!
Ты спрашиваешь: "Даю ли я тебе радость, Ви?" Да, да, да, мой родной, разве же не сказал я тебе этого – и губами, и сердцем, мыслями и верой?
Очень люблю тебя. Верю, что скоро кончится наша разлука.

Верю в свободу и чистоту жизни. В высшую нравственность и вечное добро природы.
Верю в Любовь,
И в нашего Бога.
Спасибо тебе за все. И в наших детях тоже – люблю тебя.
Целую. Иду к тебе!
Крымский акростих
"Не женой вспоминаю, еще не женой,
И опять пробегаю по тропкам крутым
На волне ты была самой гибкой волной,
А в вечерней листве – светлячком голубым.
Кипарисовой веткой, ручьем со стремнин...
Огоньком над Яйлою, цикадой лесной...
Мы должны были жить среди этих долин,
А зачем-то избрали вдруг север больной.
Разбуди среди ночи, скажи, что сбылось,
Отвори заповедную дверцу в "давно";
Вот ты видишь, я прав – виноградная гроздь,
А не снежная ветка стучалась в окно!
Тебе, Мируш! С любовью.
6 октября 1974 г. Ви"
Мой удивительный Ви, он мечтал и отыскивал для нас прекрасные уголки. Этого хотело сердце. Он был поэт, и фантазер, и был наполнен внутренним светом, т.е. ему всегда хотелось света, чистоты, высоты неба, ярких звезд, он жил чувством, он верил в Добро, нравственность, во все лучшее, что делает жизнь счастливой, наполненной, озаренной, Так часто мы говорили, что родились слишком поздно. XIX век, казалось, нам подходил больше. XIX век казался нам гордым веком, веком понятий, которыми мы жили. Конечно, это наше "литературное" видение его.
Может быть, в XXI веке кто-то будет тосковать так же о гордом ХХ – найдется два десятка в нем благородных мыслителей, честно и открыто оценивающих свое время. Ведь в литературе XIX века подкупает суровая правда, жгучее стремление к изменению жизни, открытый протест всякому насилию, высота чувства. ХХ век не беднее, я думаю, рыцарями духа, мысли. И в XXI-м они будут. И, наверное, их так же, как во все предыдущие века, будут травить, преследовать, ломать... И в XXI веке будут так же бороться за правду, как боролись за нее в XIX и в ХХ. И кто-то также будет жалеть, что родился слишком поздно... Это, видимо, вечный закон жизни человеческого общества. Всегда есть давление и всегда есть сопротивление. Консерватизм власти и движущая вперед свобода мысли. Они несовместимы. Победа всегда за свободой мысли, но она достается ценой неисчислимых жертв, и для сохранения себя неотвратимо обращается в насилие... и этот процесс бесконечен. Свободомыслие прошлого, высокие слова становятся желанными, притягательными, волнующими... в духоте своего времени, своего века.
Наверное, цензорам было скучно читать наши письма. Это ведь был не особый лагерь с особым штатом, и не строгого режима. Это был общий лагерь, где отбывали наказание впервые. В основном, здесь содержались "бытовики" – неплательщики алиментов, шоферы, мелкие воры, растратчики, кто-то за драку... Витя в этом лагере был единственным по ст.190-1, своего рода "белой вороной". Он держался независимо, с достоинством, упорно отстаивая свои права зэка.
На каждое пропавшее письмо – заявление прокурору. На каждую грубость вертухая – заявление начальнику учреждения и копия прокурору по надзору. На каждое изъятие записей, стихов – протест. На каждый обыск в его отсутствие – протест. Ежедневные письма мне, друзьям... цензор, видимо, не успевала их все читать, и, не желая неприятностей (как в любом учреждении, организации, наверное, и в лагере жалоба – это минус в работе), многое пропускала. По крайней мере, письма на домашний адрес доходили практически все. Письма друзьям – изымались чаше. Цензору даже удобнее было сдавать их куратору КГБ, а зэку объявлять: "не отправлено, т.к. содержит информацию..." За такое объяснение, возможно, еще и благодарность получала.
А мы вели длинные иногда диспуты на вечные темы: о нравственности, об отношении к смерти, о добре и зле, о христианской этике. Рецензии, оценки прочитанных книг... Ну, и рассказы о детях, и вопросы, вопросы, вопросы о здоровье, о жизни. Мы не спорили. МЫ размышляли, мы делились, обменивались мыслями, уточняли свое отношение к происходящим событиям. Вперемешку с бытом, все проходило. Но все письма были наполнены любовью. Может быть, цензорша удивлялась этой неистощимой теме и читала если, то только наше личное...
В конце концов я освободилась от комплекса присутствия третьего лица, перестала его видеть, воспринимать как материально существующий субъект, как человека.

В сентябре 1974 года пришел иск об уплате судебных издержек. Я просто задохнулась от наглости суда. Мало того, что они просто так на два года вырвали из жизни человека, мало того, что на два года они отняли у детей отца, у жены – мужа, они еще смеют требовать платы за содеянное!
– Нет, – ответила я после второго вызова в суд. – Это не мои расходы, это ваши расходы.
– Будем описывать имущество, лучше заплатите, по-хорошему.
– Никогда! Описывайте!
Написала Вите со всеми своими комментариями по этому поводу. И в ответ получила его открыточку:
"...Написал тебе вчера слишком взволнованное письмо. Это по поводу иска. А сегодня думаю весь день: с какой стати волноваться? И как только пришел к этому выводу, сразу стало не только спокойно, но даже весело. Да, конечно, Мируш, ты права – надо посмотреть и эту процедуру. Пусть приходят. Копошатся. Все равно Щедрин смотрит на происходящее из своего 1874 года и, я думаю, тоже улыбается"...
P.S. А правда, Мир! Ты интересный вопрос подняла – о "свободной земле". Помнишь песню Высоцкого ("А на нейтральной полосе цветы…")?.."
Через несколько дней пришли из суда, опять с понятыми, – "описывать имущество". Неловко вошли, неловко потоптались в двух комнатках и на кухне. Потом между собой:
– Нечего описывать. Старый диван, детская кровать... разве только холодильник?
Ушли ни с чем, и я внутри себя была очень довольна проявленным упрямством.
Но... преждевременно. Потому что эту сумму вычли из Витиного заработка в лагере, причем самым садистским способом, включив его фамилию в список злостных неплательщиков алиментов.
Очень щепетильный Вить чувствовал себя в таком качестве достаточно неловко. Потом, когда был второй суд, в 1980 году, я заплатила издержки сразу, не обсуждая этого вопроса и не колеблясь, мне не хотелось уже своими принципами усложнять Вите жизнь.
Вот так система "приручала" к себе.
К сожалению, мои письма в Юрьевец в количестве 200 штук потерялись. Но по Витиным письмам можно судить о том, что нас волновало, чем мы жили, что вкладывали друг в друга.
Например, о Зле.
"...о Добре и Зле... Я тебя очень хорошо понимаю, в этом ты всегда можешь рассчитывать на меня. Твои рассуждения, мысли очень близки мне, и я вовсе не собираюсь класть тебя на лопатки, как ты предполагаешь. Но мне тоже хочется поразмышлять на эту тему. Это будет, собственно, не спор, а лишь развитие твоих мыслей, соединение их с моими...
Да, зло необходимо. Как антипод добра, как двигатель жизни... Вопрос, очевидно, нужно ставить иначе. Ну, во-первых, не о зле философском, а о конкретном зле. (Можно, конечно, и о первом говорить, и это, наверное, тоже интересно, но ведь не схоластики мы.) Можно и еще "сузить" проблему, т.е. говорить не о природном зле (физическом, биологическом и т.д.), а о зле, идущем от человека, так? И, самое главное, – о нашем отношении к злу. Должны ли мы бороться со злом, или, исходя из мысли о том, что оно неистребимо (а ты еще говоришь "полезно"), – оставить всякую борьбу, сложить, опустить руки?.. Всегда ли зло – движитель? Не знаю. Думаю, что до какого-то определенного момента. Как существует "критическая масса" в радиоактивной физике, так и здесь, очевидно, может быть какая-то "масса зла"...
Когда динамическое... зыбкое равновесие нарушается, когда зло вроде бы переплескивается через край и разливается, и чернит все, и густеет, – всякое движение останавливается, замирает... А в некоторых случаях, мне кажется, когда зло уж совсем широко и густо разливается, то это движение может пойти и вспять. Это и для отдельного индивида характерно, и для общества, но я имею в виду, главным образом, общественное зло. Вот тут известная формула "чем хуже – тем лучше" дает трещину, не срабатывает..."