Оставляя в стороне футурологию, надо признать, что никто не в состоянии предсказывать будущее.  Это значит, что не может быть настоящих пророков  -  все дело в том, что наше понимание  пророчества довольно смутное. В современную эпоху у нас было определенное число пророков. Среди англоязычных  надо отметить прежде всего К.С. Льюиса, Э.Ф. Шумахера, Джеймса Берама и Льюиса Мамфорда,  хотя они часто не стоят в одном списке. Но один из пророков всегда будет отмечен в каждом из  списков,  его имя Джордж Орвелл.  По мере того, как мы будем пытаться пройти через этот наиболее сложный, шаткий и непредсказуемый период человеческой истории,  мы будем обращаться за помощью  к этому мастеру-навигатору. 

  Любопытно, что большинство связывают его пророчество с "1984" и "Фермой животных",  в то время, как его основные профетические труды, эссе и другие романы,  известны гораздо меньшему  числу читателей.  Для большинства, ищущего в "1984" описание нашего нынешнего положения, Орвелл может разочаровать: многие из  моментов в "1984" остаются вымышленными. Даже в бывшем Советском Союзе, на пике своего могущества,  в домах не стояли двусторонние управляемые КГБ  видео-приборы, и не было технологий для промывки мозгов, способных  победить дух Менделевича, Щаранского или Сахарова.   Более того,  в отличие от сценария "1984",  власть в мире не была поделена между  тремя сверхдержавами. Вместо этого, мы были свидетелями развала гигантской российской империи на хаотическое собрание попеременно разбегающихся и собирающихся фрагментов;  Соединенных Штатов, пытающихся сохранить свои убывающие остатки разворованного богатства и силы духа; и Китая, погрязшего в людском муравейнике и экологическом опустошении.  Горстка террористов  может довести самые могущественные страны на земле до состояния пароксизма бессильной ярости.  
Крупные государства и частные компании продают новейшее вооружение своим врагам, даже будучи с ними в состоянии войны. Ничего этого нет в "1984".

  Тем не менее, Орвелл был пророком в классическом понимании. Библейские пророки  редко предсказывали будущее, хотя слово «пророк» вызывает  у нас такие ассоциации.  Согласно Исходу, Моисей знал, что Бог будет заботиться об израилевых детях в пустыне, но у него не было никакого предвидения насчет того, что их накормят перепелами и манной.

  Смысл пророчества не в предсказании будущего, а в описании настоящего с исключительной прямотой и точностью.  Как только эта задача выполнена, - а это чрезвычайно трудная задача -  тогда определенные аспекты будущего становятся самоочевидными, в то время, как отдельные черты, включающие многие детали, подробности и т.п., остаются окутанные тайной.  Это и есть пророчество.

Описывать настоящее так, чтобы оно частично приоткрывало будущее, значит производить акт, требующий гораздо большего, чем интеллект.   Простое собирание фактов не позволяет описать настоящее (в противном случае любой хороший компьютер мог бы запрограммировать будущее);  факты должны быть отобраны субъективно человеческим существом, обладающим соответствующими качествами. Но этот субъективный отбор, хотя и необходимый,  связан с опасностью субъективизации. Большинство, занимающихся подобным процессом, находится под сильным влиянием эмоций или чувств – любви, ненависти, страха, зависти – о которых, мы можем иметь лишь смутное представление. В результате выходит не описание настоящего, а портрет личной фантазии настоящего.

Орвелл никогда не отвергал эмоциональную составляющую мысли и аналитики. В самом деле, если ее отвергать, мысль  становится бесполезной и пустой. Напротив, он указывал, что для успешного анализа  и прояснения реальности,   эмоциональная, субъективная сторона не должна быть отброшена в бессознательное. В своем «Письме из Лондона»  в газету Partisan Review, зимой 1944 г., Орвелл написал, с характерной для него сдержанностью: 

    "Я считаю, что вполне возможно быть объективнее, чем большинство, но для этого надо приложить моральное усилие. Человек не может уйти от своих субъективных чувств, но по крайней мере он должен их осознавать и контролировать".

Я приведу простой пример. Невозможно читать Орвелла без ощущения того, что в его статьях присутствует слабый, но явный, привкус антисемитизма.  Но замечательно то, что в 1945 году, он собрал все свои антисемитские настроения, критически проанализировал их, как если бы они принадлежали кому-либо другому, и использовал в качестве материала к одной из своих самых тонких статей, посвященных этой теме. Легко быть объективным при написании статей о морских ежах или о квадратном корне из 2, говорил Орвелл,  но не о том, что тебя действительно волнует.

   Пишущие об антисемитизме авторы предполагают о своей личной непричастности к нему. «Поскольку я знаю, что антисемитизм иррационален», -  говорит автор, – из этого следует, что я не разделяю его».  Это означает, что он отказывается исследовать одно место, в котором он нашел бы обратное подтверждение – а именно его сознание.

У пророчества есть еще один важный аспект, лежащий за пределами интеллекта и его способности критически анализировать субъективные чувства:  это ответственность за слова. У Орвелла было это качество. В 1941 г, в эссе «Лев и Единорог», он критиковал друзей социалистов и левых интеллектуалов  за то, что они  «безответственно придирались к людям, которые никогда не были и никогда не будут у власти». До публикации американского издания "Фермы животных" за несколько лет до смерти,  Орвелл сам не имел никакой власти над последствиями своих произведений – и все же,  он взвешивал и подбирал слова с такой же ответственностью, как если бы был премьер-министром.

   Указанные условия пророчества сами по себе не достаточны, чтобы  обеспечить пророку величие. Необходимо найти независимые стандарты, против которых можно оценивать вещи и события. Подобно тому, как биологические часы животного или растения «включаются» некоторыми независимыми событиями, как, например, восходом солнца,  так и пророку необходим определенный набор весов и отсчетов, против которых  он  должен сравнивать  происходящее в мире.  Для библейских пророков таким независимым стандартом является слово Бога, воплощенное в заповедях. Некоторые из современных пророков – К.С. Льюис и Э.Ф. Шумахер, например – использовали тот же стандарт.  Джордж Орвелл, который не верил в Бога, не придерживался этого стандарта, и несмотря на это, его пророчество очевидно: достаточно  вспомнить убогий новояз,  составляющий неотъемлемую и необходимую часть гонки вооружений,  консумеризма, геноцида аборигенных народов,  расширения ядерной энергетики, централизации правительств, размножения экспертов и принижения человеческого окружения – все, что было в явной или неявной форме описано  у Орвелла – и мы увидим его профетический гений. 

  Если не слово Бога, то каков был внешний стандарт, позволивший Орвеллу описать  настоящее и будущее с такой точностью? Для всякого, кто знает труды Орвелла, выходящие за пределы антиутопии "1984",  ответ будет найти не трудно.  И это большая удача, потому как в наш век умопомрачительных и хаотических перемен нам нужны пророки, подобные Орвеллу, люди с глубоким пониманием  природы и  места в ней человека.  Он знал природу благодаря прямому контакту, а не благодаря интеллекту. Осознание мира природы никогда не покидало его. Природа была для него независимым стандартом, тайной, открытой для профетического видения.

 Если говорить попросту, природа была его  идеалом, моделью определенных качеств, которым он хотел подражать и действительно подражал в жизни и работе. Это были также качества, которые он использовал как стандарт, как эталон, анализируя перемены в собственной жизни и жизни других людей. Есть по меньшей мере три качества природы, которые казались Орвеллу особенно важными. Первое из этих качеств, или свойств природы, это честность; второе я описываю с помощью четырех различных, но связанных между собой качеств -  надежность/непрерывность/стойкость/гибкость; третье, важное для Орвелла свойство, это красота и безмятежность.


Честность

Честность была отличительным знаком персонального стиля Орвелла и его методом.  В эссе «Почему я пишу?» он отмечал, что с самого начала своей карьеры у него было «мужество видеть неприятные факты». Часто это были факты о нем самом, о его характере. Мы видим это в его автобиографических заметках, таких, как например,   приведенной ниже выдержке из  рассказа "На дне Парижа и Лондона".  Речь идет об ужасном парижском ресторане, где Орвелл работал посудомойкой; рабочий день был длинным, а плата мизерной, после работы не оставалось никаких сил:

  "Мы ссорились из-за непостижимых мелочей. Мусорный бак, например, был бесконечным источником ссор – ставить ли его туда, куда я хотел, а именно, на пути у повара, или там, где она хотела, то есть, между мной и раковиной. Однажды она меня достала до такой степени, что я в ярости поднял этот бак и вытряхнул его содержимое прямо посреди кухни, на пути, по которому она проходила. 
«А сейчас, корова»,- сказал я, «уберешь сама».
Для бедной старой женщины это было уже слишком, она присела,  опустила голову на стол и зарыдала. А я засмеялся".

 Сколько из нас, переживших нечто подобное, вспомнит  о подобном, более того, публично  обнародует в прессе? Природа, орвелловский внешний стандарт честности, также никогда не приукрашивает себя;  она всегда остается  такой, как есть.  Нельзя посмотреть на буковый лес, на болото, на ручей и подумать: «Он лжет мне». Мы встречаем честность природы во всех трудах Орвелла. Но нигде это не выражено так живо, как в его замечательном рассказе "Пришедший за воздухом". В этом рассказе, герой также по имени Джордж,  описывает свою детскую любовь к рыбной ловле, и волнение, испытанное в детстве после обнаружения глубокого крошечного озера, которого никто не знает;  озера,  в котором живет огромная рыба.

  "Нужно было продираться сквозь заросли колючей ежевики и сухих веток. Я с трудом прошел  пятьдесят ярдов, и неожиданно вышел на полянку и увидел другое озеро, о котором не подозревал… Оно было чистым и невероятно глубоким.
  Я нагнулся над ним, почувствовав сырой и прелый запах… И вдруг увидел нечто, что  заставило меня вздрогнуть…"

Он увидел гигантского карпа.
  Так получилось, что  у него не было возможности ловить рыбу до момента, когда он уже был в годах. После тридцатилетнего отсутствия он возвращается в старый дом, усадьбу и ищет место, где было озеро. Дом стал домом для умалишенных, а усадьба застроена новыми домами. Он встречает старика, который рассказывает:

   «Мы живем посреди Природы. Никакой связи с городом», - он помахал рукой в направлении Нижнего Бинфильда – «темных сатанинских мельниц – хи-хи».  
  И сразу же, начал рассказывать о верхнем поместье  Бинфильд, о молодом Эдварде Уоткине, архитекторе, который так любит Тюдоров, и такой замечательный парень, что отыскивает настоящие елизаветинские артефакты на старых заброшенных фермах  и выкупает их.

Конечно, озеро сейчас превратилось в мусорную яму, наполовину заваленную банками. Но жители сохранили отдельные  участки леса. Старик говорит:
«Это святое. Мы решили никогда не строить там. Эти священные места оставлены для молодежи. Природу, понимаете… мы называем  "Прелестными картинками»

Прелестными картинками… И они забили мое озеро банками. Бог сгноит их!  Называйте меня как хотите –  глупым, наивным, как угодно – но когда я вижу, что они сделали с Англией, меня тошнит от всех этих  декоративных бассейнов, пластмассовых гномиков, фей и банок, там, где должен быть буковый лес."

Совершенно очевидно, что Орвелла возмущало даже больше, чем просто загрязнение, и мусор, и разрушение природы,  бесчестность, коррупция изначальной честности природы. 

  Но природа для Орвелла не только буковые деревья и девственные озера -  а гораздо больше.  В той же книге Джордж объясняет свое неудовольствие в отношении нового большого кладбища за городом, вынесенного за дома и магазины.

   "У нас было свое церковное кладбище посреди города, которое мы проходили каждый день, мы видели место, где лежат наши дедушки, и куда однажды мы тоже придем.  Мы не боялись смотреть на мертвых. В жаркую погоду, мы даже слышали запах, потому что некоторые семейные склепы были приоткрыты". 

Честность природы резко контрастировала с новым миром, который начал появляться в 1930-х гг и который пока что не развернулся в полную силу.  Мир, в котором два плюс два уже равнялось пяти, война была миром, а свобода рабством.  Не случайно, что в "1984", последний честный свободный разговор между Уинстоном и Джулией был о природе.

   «Ты помнишь», - сказал он,  - «дрозда, который пел для нас. В тот первый день, на краю леса?»
  «Он пел не для нас» - сказала Джулия. «Он пел, ради собственного удовольствия.  Нет, даже не так.  Он просто пел».

Заметьте, что она с большим усилием старается быть предельно честной в отношении природы. Природа, как и люди, заслуживает полной честности;  она сама образец честности.  Через несколько секунд после их разговора, в комнату врывается полиция мысли, и это, по всем канонам, окончание истории. 

  Иллюзия, нереальность, обман институциализированы, стали частью повседневной жизни. Орвелл, используя природу в качестве эталона, на очень раннем этапе, увидел весь обман, задолго до того, как телевидение реализовало весь свой потенциал в качестве инструмента для манипулирования правдой.  В начале «Пришедшего за воздухом» есть сценка, в которой Джордж Баулинг покупает бургер в кафетерии, после чего следует сюрприз:

  "У бургера была резиновая кожа, конечно, и мои временные зубы плохо с ней справлялись. Я должен был сначала ее разрезать, после чего мог проникнуть через кожу. И затем – вдруг – оп! Вся  конструкция развалилась у меня во рту как переспелая груша.  Что-то ужасно мягкое расползалось на языке… Это была рыба!... В этом вся сегодняшняя жизнь… все изготовлено из чего-то другого.   Целлулоид, резина, хромированная сталь, неон, горящий всю ночь, стеклянные крыши над головой, ревущее радио со всех сторон, ни деревца на улицах, все зацементировано, фальшивые черепахи под фальшивыми деревьями. Но когда покупаешь что-то перекусить, твои  зубы упираются в нечто твердое … Распадающуюся рыбу в резиновой упаковке".
 

Надежность/Непрерывность/Стойкость/Гибкость

Я могу привесит лишь малую толику из многочисленных примеров, в которых Орвелл отдает дань этой стороне природы.  Времена года – не смутное ощущение, но невероятно  строгое восприятие -  всегда с ним; в самом деле, это восприятие всегда якорь спасения.
  Из письма к своему другу Ричарду Рису, апрель 1936 г:

   "По-прежнему чертовски холодно и  очень поздно. Я не нашел никаких гнезд за исключением дроздов и не слышал кукушку и не видел ласточек – обычно я вижу первую ласточку 14-го.  Терновник в цвету и много примулы и баранчика, но изгороди пока голые".

Из единственного сохранившегося письма первой жене, написанного в больничной постели, апрель 1937:

  "Погода намного лучше, настоящая весна, и мои мысли возвращаются в наш сад, интересно: распустился ли желтофиоль?"
  
Ничто не может остановить круговорот времен года. Из эссе «Некоторые мысли по поводу обыкновенных жаб», 1946 г.: 

  "Что касается весны,  то даже узкие и мрачные улицы вокруг Bank of England не в силах исключить ее. Она просачивается везде, как эти новейшие отравляющие газы, проходящие через все фильтры…"

Некоторые из его самых блестящих и веселых  вещей вдохновлялись сменой времен года. Из того же эссе об обыкновенных жабах:

  "Перед ласточками, перед нарциссами, и не позже подснежников, обыкновенная жаба приветствует  приход весны по-своему, то есть появляется из норки в земле, где она пролежала с прошлой осени, и карабкается со всей скоростью к ближайшей лужице… В это время, после длительного периода голодания, у жабы очень духовный вид, как у строгого английского католика после поста". 

В рассказе "Пришедший за воздухом" Джордж Баулинг  вспоминает о дикой еде, которая росла вдоль зеленых изгородей в разное время года:

  "В июле там росла ежевика – но ее было мало – но зато уже краснела черная смородина, которую можно было есть. В сентябре был терн,  и лесные орехи. Самые лучшие орехи росли на недостижимой высоте. Потом были орехи букового дерева и райские яблочки".

Важно отметить, что он пишет не о дикой природе. Это английские изгороди, своеобразная форма агрикультуры, посаженные и поддерживаемые знающими, упорными людьми.   Орвелл не был пуристом дикой природы: он ценил природу больше всего, когда она приноровлена к людям, которые понимали и уважали ее. 

  У стойкости природы есть замечательная способность нейтрализовать,  или даже уничтожить, человеческое зло. Орвелл описывает это свойство в эссе 1940-го года «Доброе слово для викария Брея». Викарий из Брея,  обрел бессмертие благодаря  шуточной народной песни;  английский священник восемнадцатого века, который  изменял свои религиозные и политические пристрастия  каждый раз с приходом нового правительства или короля. Орвелл посетил его церковь и обнаружил, что посаженное викарием великолепное тисовое дерево все еще живет.

  "после такого большого промежутка времени, все, что осталось от него, это комическая песня и прекрасное дерево, на котором отдыхал взгляд многих поколений, и конечно же они перевесили все отрицательные моменты, вызванные его конформизмом. 
  Посаженное дерево, особенно многолетнее,  это дар, который вы приносите будущему, без всяких затрат и без проблем,  и если дерево пускает корни, оно переживет все видимые последствия ваших других действий, хороших или плохих".

В этом эссе он описывает свои чувства после возвращения в коттедж, где он когда-то жил,  и где посадил розы, кусты крыжовника и фруктовые деревья годами раньше.  В особенности он был горд одним фруктовым деревом,  яблоней Кокса, самым изысканным английским сортом яблок.

  "Я настаиваю на том, что это была общественная акция – посадить яблоню Кокса, поскольку эти деревья не дают скорых плодов, а я не рассчитывал пробыть здесь долго. Я никогда не сорву с ее яблочков, но кажется другие ей насытятся. По их плодам узнаете их, и оранжевые яблоки Кокса  прекрасные фрукты, по которым вас узнают.
…. Есть одна вещь, о которой я сожалею, и которую постараюсь исправить со временем, это то, что я никогда не сажал грецкий орех.  Сегодня никто их не сажает – и если вы видите грецкий орех, это почти всегда старое дерево.   Если вы сажаете грецкий орех, это всегда для внуков – но кто сегодня заботится о внуках?"

Орвелл остро ощущал то, что сегодня что-то важное утеряно для жизни, и понимание природы подсказывало ему, что это может быть.  Вот еще один отрывок из  «Пришедшего за воздухом»: 

  "У людей тогда было нечто, чего у нас нет… они не думали о будущем как о несчастье и не боялись его.  Это не значит, что жизнь была легче, чем сегодня. На самом деле, она была тяжелее. Люди в своем большинстве работали больше, жили  с меньшими удобствами, и умирали  тяжелее.
… И все-таки, что же такое было у них, чего нет у нас?  Чувство безопасности, даже когда было опасно.  А точнее, чувство продолжения жизни, непрерывности.
Далее он говорит, что пришло на смену непрерывности.
"… Появилось чувство, что все временно".

И для жизни это чувство – Орвеллу не надо было доказывать – противоестественно,  это отход от природы.


Красота и безмятежность

Третье качество природы, которое ценил Орвелл,  были красота и безмятежность. Он  глубоко его сознавал, и находил в самых необычных местах. Снова его эссе об обыкновенных жабах.  Когда жаба появляется  из зимней норы,

"ее тело  съежилось, но на этом фоне ее глаза выглядят необыкновенно большими. Это позволяет заметить то, что в другое время не видно, а именно, что у жабы самые прекрасные глаза из всех живых существ. Они блестят как золото, или точнее, как обрамленные золотом полудрагоценные камни,  имя которым, я думаю, хризоберилл".

Позже, в этом эссе, после отбрасывания аргумента, согласно которому только живущие в городе люди, не знающие грубости природы,  могут любить ее, он высказывает идею о полезности природной красоты:

  "Я всегда полагал, что если наши экономические и политические проблемы когда-нибудь разрешатся, жизнь станет проще, а не сложнее… Я думаю, что сохраняя детскую любовь к деревьям, рыбам, бабочкам и – возвращаясь к моему примеру – жабам, мы делаем приход мирного и достойного будущего более вероятным, а  проповедуя доктрину о том, что ничем кроме стали и бетона нельзя восхищаться, добиваемся того, что у человеческих существ останется энергия только на ненависть и поклонение лидеру".

Я хочу подчеркнуть еще раз, что Орвелл говорит здесь не о дикой природе, а об  окружающей среде, в которой люди и природа взаимодействуют в согласованном ключе.  Экологисты, изучающие природные сообщества, только начинают признавать характеристики и богатство такой среды. 
  Природная красота для Орвелла это субъективное качество, воспринимаемое в тех местах,  в которых люди живут и работают,  а не только потому, что они хотят сфотографировать красивые места и показать друзьям.  В своем странном и откровенном рассказе «Дочь священника», у Орвелла есть запоминающаяся глава, в которой дочь, жертва амнезии,  собирает хмель с разношерстной толпой, состоящей из цыган, бродяг, сезонных рабочих и лондонских кокни.  Он описал эту сцену, исходя из собственного опыта сбора хмеля.  Рабочие, спавшие на кучах соломы в полуразвалившихся хижинах,  вставали с первыми лучами солнца, готовили себе завтрак и обед – бекон, поджаренный хлеб и чай – съедали сначала порцию завтрака и уносили с собой обед в судочках.  Перенося тяжелые корзины с хмелем, они тянули за собой тяжелые стебли хмеля и 

  "должны были отрывать их.  В утренний час собирать хмель было в особенности трудно. Пальцы не слушались  и леденели от холодной росы, стебли были мокрыми и скользкими.
  Через два-три дня маленькие шипы на стеблях разрывали кожу рук на кусочки.  По утрам сбор хмеля представлял собой пытку, пальцы не сгибались и кровоточили; боль смягчалась,  когда порезы открывались и кровь бежала свободно по пальцам.
  В полдень они ели свои сэндвичи с беконом, пили свой чай, затем снова собирали до пяти или шести вечера.  Плата была один с половиной до двух пенсов за бушель – то есть, можно было заработать около десяти шиллингов в неделю, но некоторая часть заработка удерживалась хозяином  под каким-либо предлогом.  Когда шел дождь, а это было часто,  собирать стебли было невозможно, и за всю дневную работу платили 10 пенни.  Сравните это с описанием  кокни, приезжавших из Лондона на сезонную работу по сбору хмеля:
  Уважаемые истендеры,  костермонгеры и мелкие торговцы, приезжающие на выходные собирать хмель, радовались тому, что могли заработать на проезд и весело провести субботние вечера".

 Такое проведение праздников не удивляло Орвелла.  Он хорошо знал, что такое бедность  и у него не было на этот счет никаких иллюзий. Он жил в бедности, за исключением, возможно последних трех лет своей жизни, и даже тогда, по всем стандартам, он не был богатым человеком. В 1948 г, например за два года до смерти, этот величайший английский эссеист написал из туберкулезного отделения больницы своему другу Джулиану Саймонсу, чтобы поблагодарить  за присланную новую шариковую ручку. Орвелл никогда не романтизировал бедность;  он просто понимал, что  окружение зеленым полем и покоем в холодный сентябрьский день – это единственная красота, доступная многим, и ничто не свидетельствует о том, что он каким-либо образом находил идею проведения выходного на поле смешной, недостойной или даже грустной.

  В апреле 1945 г, в письме своему другу Энтони Пауэллу, он написал о внезапной смерти своей первой жены Эйлин после анестезии  во время небольшой операции, а затем упомянул о приемном годовалом сыне Ричарде,

  "Как только я смогу найти няню и дом, я заберу его в деревню: я не хочу, чтобы он учился  ходить в Лондоне".

Возникает спрос:  почему – нет?   В конце концов, Лондон  предоставляет малышам много места, и в любое время года. Я думаю, ответ прост: когда его ребенок делал первые шаги по земле без матери, Орвелл хотел, чтобы тот почувствовал красоту и безмятежность материнского ландшафта.


Контакты Орвелла с природой

Прежде чем исследовать дальше  контакты Орвелла с природой, я хочу остановиться на одном моменте.   Прежде всего, контакты Орвелла с природой не были  интеллектуального свойства,  и, конечно же, не были вынужденными или  надуманными.

В отличие от Торо, чьи оды природе звучат фальшиво для некоторых великих натуралистов, и чей гений по описанию и восхвалению природы временами страдал от неточной информации, Орвелл всегда был в прямом контакте с землей, даже живя в Лондоне, и редко ошибался насчет того, что видел. У него также была удивительная способность наблюдать за животными и растениями, но он  ее проявлял не живя в одиночестве в лесу или путешествия по пустыне;  напротив его опыт общения с природой был приобретен почти исключительно благодаря огородничеству, или, точнее, малому фермерству.

  В письме к Эленоре Жак, датированном 20 июля 1933 г, Эрик Блэр (его настоящее имя) писал:

  "Здесь ужасная жара, но это хорошо для моих тыкв, которые  уже начали  раздуваться. У нас есть побеги горошка, бобовые только начинают, картофель слабый из-за засухи.  Я полагаю, что закончил свой рассказ [Бирманские дни]".

В письме к Джеку Коммону из своего нового дома в Валлингтоне, апрель 1936: 

  "Его нельзя назвать роскошным, но он достаточно хорош для дома вблизи Лондона.  Сад  потенциально хорош, но оставлен в ужасающем состоянии. Боюсь, что понадобится год, чтобы привести его в порядок".

 Орвелл участвовал в Гражданской войне в Испании, был ранен в шею, и отправлен домой.  Из письма к Джеффри Гореру, датированного августом  1937 :

  "Пуля прошла через мою шею, спереди, но чудесным образом не задела сонную артерию и позвоночник. Одна горловая связка парализована…. Работа над книгой продвигается хорошо [Дань Католонии] и мы очень заняты приведением сада в порядок, он был в ужасном состоянии".

Орвелл не сажал только овощи. Из другого письма к Джеку Коммону, из Французского Марокко, где Орвелл лечил свой туберкулез в декабре 1938 г,

  "Влияние мороза было удивительным. Некоторые посаженные ранее настурции замерзли, но …Бугенвилия, т.е. тропическое растение , растущее на островах Тихого океана, ничего не почувствовало".
  
Бугенвилия, на самом деле растет в южной Америке, но, возможно, эту редкую ошибку можно простить Орвеллу.
 Ни слабое здоровье, ни социальные волнения  не могли удержать Орвелла от  ухаживания за землей.  Эта работа была для него условием существования, такой же важной как дыхание. Из военного дневника, 22 апреля 1941 г, во время бомбежки Лондона:  

  "Был два-три дня в Валлингтоне, слышал ночной блиц в субботу…
Посеял от 40 до 50  фунтов картофеля, что должно дать 200 – 600 фунтов, в зависимости от  погодных условий. Будет странно… если осенью выращенный картофель покажется мне более важным  достижением, чем все написанные за год статьи, передачи и т.п".

Из единственного уцелевшего письма к своей второй жене, Соне Браунелл, датируемого апрелем 1947 г. за два года до женитьбы,  из острова  Джура, написанного во время болезни:

  "Нет ни одной почки и много снега. Однако стоит прекрасная весенняя погода и деревья, которые я посадил, в основном живые… Я все еще сражаюсь с девственным ландшафтом, но, думаю, что на следующий год у нас будет милый садик".

И, наконец, из еще одного письма к Джулию Саймонсу,  октябрь 1948: 

  "Ричард расцветает. Его речь все еще отстает, но он живо реагирует на все, и даже помогает мне по саду.  Что-по подсказывает мне, что у него большая склонность к механике, чем к книгам. Я не буду его менять, но если  у него в будущем возникнет желание заниматься садоводством, я буду рад.  Конечно, это может быть единственная работа, которая останется после атомной бомбы".  

Отец Ричарда Блэра (Джордж Орвелл) умер, когда Ричарду было только шесть;  в итоге Ричард стал фермером. Что же касается Орвелла, то единственная вещь, которая удержала его от  работы на земле и наблюдений за природой,  была сама смерть. 


Бог и природа

Мы видели, насколько Орвелл был глубоко привязан к природе.  Поэтому возникает логический вопрос: имела ли эта привязанность религиозную сторону, была ли природа для него своего рода выражением Божества? Сразу же замечу, что нет никаких свидетельств этому.   Для всякого, кто объективно воспринимает Орвелла, должно быть ясно, что он не поклонялся ни Богу в природе,  ни одной природе.  Он вообще никому не поклонялся. Не Богу, ни природе, ни власти, ни деньгам, ни красоте, ни любви, ни даже искусству. Никому. Он не был поклонником.

   Некоторые видят главный его недостаток в том, что он не верил в Бога; однако этот недостаток веры никак не отразился на его трудах  и пророчестве. Напротив, этот недостаток веры мог на самом деле помочь ему оставаться нейтральным в  эмоционально  напряженных религиозных  спорах.  Более того, никто не может обвинить Орвелла в нечувствительности к значимости веры в жизни людей. Вот, что говорит Дороти, дочь священника,  борющаяся со своим кризисом веры:

  "Если вы существуете, Бог должен был сотворить вас… Он сотворил вас, и Он убьет вас по причине, известной только Ему. Такова природа вещей, смысл которой  невозможно раскрыть, и если даже вы раскроете его, он вам не понравится.
   Она ясно видела, что для веры не может быть никакой подмены; никакого язычества, никакого бодрящего пантеизма, никакой псевдо-религии «прогресса» с видениями ярких Утопий и муравьиных куч из стали и бетона. Для нее должно быть все или ничего.  Или жизнь на земле  это подготовка для чего-то большего и долгого, или она бессмыслена, темна и ужасна.  
  Но Дороти окончательно  потеряла веру. Что могло спасти ее от  черного отчаяния?   Была еще третья альтернатива:

Она не понимала, что решение ее дилеммы было в принятии того факта, что решений вообще говоря не было; если человек будет заниматься работой, которая под рукой, то высшая цель этой работы рано или поздно исчезает из поля зрения; что вера или неверие в большой степени одинаковы, если человек продолжает заниматься обычной своей работой, полезной и приемлемой".

Несомненно, здесь Орвелл говорит о себе.  После написания этого параграфа,  он, возможно, вышел во двор и посадил  грядку картофеля,  несколько тыкв или даже яблоню Кокса, яблок которой он никогда не попробует. 


Две Утопии

 Жизнь, в которой человеческие существа живут в  непростом, несовершенном, но целостном, продуктивном и стойком равновесии с природой, была для Орвелла его утопией,  его раем.   Но это была не единственная его утопия.  В отличие от нас, у которых одна мечта, у него было две, отличных, но связанных между собой, и эти два видения утопического завтра вызывают критическое напряжение в его работах, особенно в его социальных и политических статьях. У Орвелла, социалиста, было также социальное видение идеального мира, в котором никакой класс, никакая раса или национальность не эксплуатировались другими;  в котором люди делились богатством мира, не оскорбляя и не оскверняя его.

  Он хорошо понимал все тонкости и приемы эксплуатации из первых рук:  как британский колониальный офицер, работающий в королевской полиции в Бирме, как солдат-анархист во время гражданской войны в Испании, сражающийся с Франко и коммунистами, как нищий бродяга во Франции и Англии, как репортер, расследующий тяжелые условия работы в британских угольных шахтах. У него была редкая способность откликаться на чужие несчастья. Но честность и нейтральность были всегда его отличительной чертой, его личной маркой. Наверное, трудно найти более волнующий портрет разрушительного действия колониализма, чем тот, который Орвелл обрисовал в рассказе "Бирманские дни д-ра Верасвами";  о разрушении человека, не попавшего в выродившийся европейский клуб.

  В отношении фундаментального социализма Орвелла вопросов не возникает, как нет вопросов и в отношении его фундаментального атеизма.  Но те, кто знают его труды, хорошо понимают, что он не принимал  автоматически социалистическую линию партии, и что он разорвал отношения со многими британскими социалистами в тридцатых годах, когда выяснил, что русские фактически помогали фашистам в Испании.  Опубликовав  "Ферму животных" в середине сороковых, он оказался одним из ведущих британских антисоветских писателей,  воспринимавших Россию как врага социализма. Часто пропускают тот факт, что у Орвелла были и другие разногласия с социалистами, и хотя они привлекали меньшее внимание, чем его бичевание России, они был гораздо фундаментальнее.

  Орвелл отмечал, что всякий раз, когда он писал нечто позитивное о природе, он получал десятки писем от разъяренных социалистов, называвших его буржуазным сентименталистом и говоривших, что он должен больше верить в прогресс и способность машин освободить рабочих от угнетения.  В своем эссе об обыкновенных жабах, он саркастически, с криком души, написал: 

   "Неужели это преступление: получать удовольствие от весны… неужели политически предосудимо,   в то время как все мы стонем, или по крайней мере должны стонать, под давлением капиталистической системы, заявлять, что жить часто  стоит только из-за песен дрозда, пожелтевших вязов в октябре, или некоторых природных явлений, не связанных с деньгами или не имеющих отношений к тому, что издатели левых газет называют «классовой борьбой»?" 

И он продолжал задавать вопросы,

  "Если человек не может наслаждаться возвращением весны, то как он может быть счастлив в социалистической Утопии ?"

То, что дает право называть Орвелла одним из величайших пророков, что делает его пророчество справедливым сегодня – идея,  которую он развивал, но не имел возможности закончить -  это то, что ни современная социальная теория/система социализма и капитализма не дает удовлетворительного ответа на взаимоотношения людей и окружающей среды.  Социализм был его личным выбором, но он хорошо знал, что социализм, какой практиковался в коммунистических странах в его время,  не был предназначен ни для людей, ни для неполитического мира природы и агрикультуры. Со смертью Орвелла, мы все отчетливее сознаем тот размах, с которым советское государственное планирование игнорировало роль природы в человеческих делах, в особенности в агрикультуре. Аналогичный вывод можно сделать в отношении влияния капиталистических сил на западных фермеров и окружающую среду.  В обоих случаях, ущерб от выведения природы за скобки, трудно оценить.

  В рассказе Дорога на "Уиган Пайер"  Орвелл постоянно говорит о том, что машинная цивилизация остается, и пока мы должны жить в таком машинном обществе, уж лучше социалистический  улей, чем фашистский.  Но он также говорит:

   "Как только утверждается социализм, те, кто способен смотреть дальше «прогресса», вероятно, возьмутся за сопротивление.
… Машинному миру должна быть постоянная оппозиция.

Эта постоянная оппозиция скорее всего не будет уделом большинства:

Есть миллионы людей… для которых рев радио не только более приемлемый, но и более нормальный фон для их мыслей, чем,  скажем,  мычание коров или пение птиц. Механизация мира никогда не сможет далеко продвинуться, потому что, когда вкус будет испорчен, большинство продуктов машины будут просто не востребованы. В здоровом мире не будет потребности в консервированной еде, аспирине, граммофонах, металлических стульях, ружьях, телефонов, автомобилей и т.п. и т.д…. но будет постоянный спрос на то, что машина не в состоянии производить. Но пока машина здесь, и ее оскорбительные эффекты почти не встречают сопротивление".

Для Орвелла первой задачей было установить социализм, затем, не менее важной задачей «гуманизировать» его и   установить такие отношения между людьми и их природным окружением, чтобы  большинство  могло максимально проявило свою человечность. У него не было практических рекомендаций как это сделать, и хотя он понимал, что в бюрократическое  машинное общество  встроены неустойчивость и саморазрушительные механизмы – о чем он говорил в своем эссе 1943 года  «Поэзия и микрофон», «нерешенные проблемы и забытые уголки»  в «машинном правительстве» - он  не смог дальше развить свою идею. Орвелл никогда не подозревал -   а  теперь это знают ученые -  что подобные неустойчивости и ограничения существуют в самой технологии, особенно  в ее взаимодействии с природой, и что эти неустойчивости  и ограничения могут сами  контролировать самые худшие проявления машинной жизни.

  Если бы Орвелл прожил немного дольше и увидел бы отказ от атомной энергии, если  бы дожил до века органического земледелия, то наверное нашел бы в них некоторое успокоение. Он бы понял, что природу, несмотря на то, что  ее портят и калечат,  не так-то просто контролировать – и что мир со стеклянными потолками, бетоном и пластиком,  хотя и возможен на бумаге,  весьма неустойчив и не может долго работать. Он  вероятно уже видел, что фантазии Уэллса о технологическом контроле так останутся  фантазиями. И если бы он дошел до этой точки, он, вероятно, мог бы пересмотреть некоторые из своих идей  о контроле над людьми. Но он не дожил до всплеска  технологической эйфории. Он умер, когда люди еще говорили о «мирном атоме». В этом отношении его пророчество не развилось достаточно  далеко.

  Итак, у Орвелла было два видения утопии:  одна утопия, в которой человеческая цивилизация осторожно и любовно ухаживала и улучшала природу; и вторая – мир, в котором люди относились друг к другу справедливо и достойно. В конечном счете, как это видно из рассказа "Дорога на Уиган Пайер", обе утопии слились в картину «более простой», «упорной», преимущественно земледельческой жизни, в которой машине есть место, но под человеческим контролем, и ««прогресс» не является определяющим для счастья. Мир, в котором сам прогресс не определяется как форма эксплуатации.

  Но Орвелл был превосходным реалистом своего времени, и прекрасно понимал, что его видения будущего  далеки до реализации. Что же нам остается ? Он дает ответ в заключительном параграфе своего эссе об обыкновенных жабах: 

   "В любом случае, весна приходит даже в Лондон, и они уже не смогут остановить нашу радость.  Это рассуждение окрыляет.  Сколько раз я стоял и наблюдал, как спариваются жабы или боксируют зайцы, и думал о всех важных персонах, которые могли бы остановить радость увиденного, если б это было в их силах.  Но, к счастью, они не могут. . . . весна остается весной. 
   Атомные бомбы складываются штабелями на заводах, полиция рыщет по улицам городов, ложь несется из громкоговорителей, но земля по прежнему крутится вокруг солнца,  и ни диктаторы, ни бюрократы, как бы глубоко они ни ненавидели этот процесс, не способны его остановить". 

Это пророчество в классическом духе Исайи – предупреждение о роке, вызванном коллективным моральным провалом. Если мы проигнорируем выставленные природой указатели и знаки опасности, наше общество долго не просуществует, и те, кто читает эти знаки и кричит о предостережениях, будут сметены вместе с остальными. Но посреди хаоса все равно есть весна.  И если мы потрудимся увидеть ее, тогда вместе с ней воскреснет надежда на то, что наши пророки будут услышаны. 


*  *  *
David Ehrenfeld
The Roots of Prophecy:
Orwell and Nature 
(From "Beginning Again: People and Nature in the New Millenium, Oxford University Press, 1991) 

Дэвид Эренфельд - профессор биологии университета Рутгерс, автор ряда публикаций, среди которых "Самомнение гуманизма" (1978), один из основателей  природоохранной (conservation) биологии.

© Copyright: Виктор Постников, 2017
Свидетельство о публикации №217052101096