Прозвище у Щелгачева было на зависть приличным – Щелгач; в остальных случаях все его звали просто Вовка. Жили мы с ним в одном доме в поселке Дзержинец. Поселок возник перед войной как дачный, но после нее превратился в обычный жилой. И деревянные дома, и воздух – все было пронизано терпким елово-сосновым смолистым запахом, который остался фоном в памяти о нашем детстве.
Вовкиным наставником была улица, моим – книги. После окончания Новодеревенской начальной школы все дзержинские ребята переходили учиться в Село Пушкино, меня же отчим протолкнул в городскую, где уровень преподавания был выше.
Взрослые считали Щелгача шпаной; был он круглым двоечником и, еле дотянув до середины шестого класса, школу бросил. Я же в то время учился в пятом, увлекался музыкой, живописью и разными науками, а потому наши пути разошлись и больше никогда не пересекались. С тех пор прошло сорок лет...
Какое-то время Вовка выпивал, но после армии вроде бы остепенился, работал токарем, женился... Потом чем-то тяжело болел.
Моя же жизнь сложилась иначе: институты, университеты, диссидентство, эмиграция...
Всю жизнь я старался жить так, чтобы не чувствовать за собой никакой вины ни перед кем, и потому выбить из меня слова о прощении не удавалось даже с помощью порки. Конечно, за пятьдесят прожитых лет мои представления о вине менялись. Но перед Вовкой я никогда не чувствовал себя виноватым. Он легко сошел с моего горизонта, тем более, что, будучи сильным и на два года старше, он иногда и обижал меня, хотя уже и не помню – как и в связи с чем.
Итак, с нашего последнего общения прошло сорок лет, из которых девять – за границей. Вспоминался Вовка редко и по разрозненным событиям. А тут вдруг вспомнился как-то целиком, и к горлу подступил комок. Сдержать слезы не удалось, как и тогда, девять лет назад, в прощальный вечер перед неведомой эмиграцией, когда мы навечно покидали родных и близких. В своей взволнованности я явственно ощутил чувство вины перед Вовкой. Но почему? Ну, жили себе два пацана, каждый выбрал себе будущее по собственному усмотрению, никто никому не сделал впоследствии никакого зла; а в детстве... – так мало ли что бывает в детстве!
Но чувство вины не проходило, ибо заглянул я в наше детство с грузом своих сегодняшних моральных и философских ценностей, отвлечься от которых уже не в состоянии. И потому чувства вины и обиды невесть на что придавили меня и заставили вспоминать. Однако, не имея повода для воспоминания, из памяти почти все улетучилось. Остались лишь крохи...
***
Вовка жил без отца. Он с матерью приехал то ли с Украины, то ли – после эвакуации – из Саратова. Мать его была совершенно безграмотна и не имела ни малейшего представления о воспитании детей. И потому Щелгач провел все свое детство на улице.
...Когда весенний снег набух и прорвался слабыми ручейками вдоль тропинок и дорог, десятилетний Вовка вынес столовый нож, отковырнул кусок мягкой коры от стоящей возле дома сосны и за пять минут вытесал лодку – ну прямо как настоящую! Сбегал за ножом и я, и... понеслось.
В другой раз Вовка взял лист бумаги, раз-раз – и получился кораблик! До того я не знал никаких игрушек, и у меня аж дух перехватило. Истинные чудеса! Раз-раз – и кораблик!
А когда снег сошел и подули свежие ветры, Вовка нащепил с фанеры шпона, взял у нас газету, сварил из муки клей и... сделал воздушного змея. Что это такое, никто из ребят в округе до того не знал. И вот змей взвился, все выше и выше; Вовка подвязывает вторую катушку ниток. Змей уходит под самые облака... И лишь сегодня, спустя сорок лет, до меня наконец дошло, что тогда Вовка, уцепившись за тряпичный хвост самодельной птицы, был вовсе не с нами: всеми своими мыслями, всем своим существом он был там – в голубом вольном просторе...
Как-то летом 1952-го года Вовка пришел к моему отчиму за долотом, а на следующий день он уже разъезжал на самокате!..
Вовка был заядлым любителем кино. Где-то он раздобыл диаскоп и с азартом собирал диафильмы. Однажды Вовка-четвероклассник обежал соседей, предлагая им посетить его кинотеатр – всего 50 копеек (а не рубль, как в госкино)! Оказалось, Вовка разобрал на части свой диаскоп и с помощью фанеры переделал его в кинопроектор! Его шестиметровая комнатенка доотказа наполнилась зрителями, а на сбор с просмотра Вовка накупил уйму новых кинолент – для будущих сеансов...
Чем только Вовка не увлекался! Он постоянно что-то мастерил, менял и выменивал, устраивал всякие фокусы и фейерверки, запускал настоящие ракеты задолго до запуска первого спутника, изготовлял холодное и горячее оружие и пугачи, а если видел, что кто-то пристает к местным ребятам, то с криком «Наших бьют!» врезался в самую гущу потасовки и отчаянно дрался.
Вовка был заводилой во всем и вся: строительство снежных замков и шалашей, украшение новогодней елки, футбол по первым проталинам, игра в казаки-разбойники...
И вот спустя сорок с лишним лет я с ужасом думаю о том, что осталось бы от моего детства, если бы в нем не было Вовки?.. Если другие ребята ждали, когда удовольствия им преподнесут на блюдечке, если я из гордости – после того, как отчим разломал мой шалашик, – просто отказался от удовольствий, то Вовка взял неподъемную судьбу в свои детские руки – среди всех нас он был единственным строителем. И это в девять-двенадцать лет!
Для меня так и осталось загадкой, где Вовка черпал свои идеи: ведь все мы жили в атмосфере ужасающего неведения! Сам нуждавшийся в родительском тепле и в духовно богатом воспитателе, Вовка, возможно, не подозревая о том, наполнил наше детство духом творческой свободы. Глядя на изощренное изобилие профессионально сделанных игрушек в западных магазинах, я с сочувствием думаю о западных детях – ведь им никогда не доведется жить с Вовкой, и трудно поверить, что кто-то сможет подарить им чувство чуда...
А вот с учебой дела у Вовки были отвратительные. Два года отсидел в четвертом; выпустили, поставив формально «тройки», – лишь бы с глаз долой. Бросив в шестом классе школу – и, может быть, именно поэтому ставший мне чуждым, – Вовка построил голубятню. И последняя на моей памяти картина из нашего общего детства: Вовка с махалом на крыше сарая, кепка козырьком назад, два пальца во рту, пронзительный свист и стая бело-розовых в пронзительной голубизне. Но тогда мне было не понять, что то была Вовкина лебединая песня – прощание с детством и красивейшей мечтой о какой-то другой жизни. Прощание, ибо не оказалось у Вовки друга, способного, как он, крикнуть «Наших бьют!» и броситься ему на помощь, разъяснить, что путь к пожизненному и увлекательному творчеству лежит через серьезное образование, и помочь наверстать упущенное. А в том, что Вовка смог бы прекрасно учиться, теперь я не сомневаюсь.
Прости меня, Вовка! Не знал я тогда, что есть на свете вещи, поважнее хороших отметок. Отсюда, видно, и чувство моей вины... Как мне хотелось бы вернуться в то время! Я научил бы тебя всем наукам, чтобы ты смог с иронией смотреть на грамотеев, упрекающих сегодня тебя в безграмотности. Мы построили бы с тобой страну чудес, с которой не хотелось бы расставаться никогда...
Понял я, кажется, и причину моей обиды – я проморгал редчайшую возможность иметь настоящего – и интереснейшего! – друга...
Где-то перед армией Вовка отдал последнюю дань уважения своей мечте – за сущие гроши он два года работал киношником в новодеревенском клубе. Должность эта считалась никудышной, но Вовка еще за что-то цеплялся – в абсолютном одиночестве...
...Волны беспамятства относят прошлое все дальше и дальше. Кому теперь нужен воздушный змей из газетной бумаги с тряпичным хвостом? И никому нет никакого дела до незнакомого им Вовки-шалопая, чья судьба как бы не состоялась...
Но ведь был – был! – воздушный змей в голубейшем из небес. А когда голубизна рассеялась, на черном небосклоне явственно проступило странное слово: УРОК. Чего? Кому?..
С опозданием на сорок лет я вернулся в наше детство. Где же ты, Вовка? Давай построим с тобой летающую тарелку, заберем с собой всех друзей и улетим куда-нибудь к чертовой матери!..
Но в ответ лишь пустая тишина. Давным-давно ушел из жизни не любивший меня отчим; пять лет, как не стало моей мамы. И не известно, чем живет сейчас Владимир. Лишь стая бело-розовых, сделав последний круг над сараями и огородами, скрылась за дальним лесом...
14 января 1991 года
|
