Приступив к написанию этой заметки, неожиданно для себя я осознал, что «неодушевленные» крыши сыграли в моей жизни роль, по своему влиянию сопоставимую с ролью Учителя, духовного наставника...
Впервые на крыше (это было в дедушкином доме в деревне Малынь под Тулой) я оказался лет в шесть, когда дедушка перекрывал ее жестью. Он работал, а я просто лазил по обрешетке, стараясь не провалиться в щели. Никаких особых чувств это во мне не вызывало, поскольку в присутствии другого человека дверца моих чувств, как это всегда было со мной, была наглухо закрыта и посему воспринимать мир я мог только познавательно...
Но однажды я забрался на крышу самостоятельно: сначала вскарабкался по стене, сложенной из глыб известняка, а уже с нее забрался на крышу пристройки-амбара. Сделав шагов пять, я оказался в центре этой покатой крыши. И здесь меня охватило весьма странное чувство: я почувствовал себя как бы заброшенным на самые отдаленные безлюдные острова! Но при этом, однако, я испытывал только положительные эмоции: с одной стороны, я был защищен от нашествия нежелательных мне людей – ибо находился на территории, где НИКТО не шастает, а с другой стороны, в случае какой-либо опасности – грозы или дождя – я мог быстро спуститься с крыши и спрятаться под бабушкиным крылышком.
Вот это ощущение полной и безопасной внешней СВОБОДЫ, которого раньше не было и которое позднее будет редко встречаться, стало для меня каким-то базовым познанием: я смогу стать независимым и хочу, чтобы моя жизнь прошла в основном в условии независимости от всех и вся. (Позже философы-умники будут мне тыкать в нос холопскую установку марксизма: «Жить среди людей и быть от них независимым нельзя!». Но это для верующих дяде, царю, Богу, черту и т.п... Я же в четырнадцать лет перестал верить кому бы то ни было.)
Помимо ничем не замутненного чувства свободы, крыша дедушкиного дома открыла мне еще и дверь в Мечту.
Однажды, обжигая пятки раскаленной под полуденным солнцем жестью, я полез на крутой скат жилой части дома. Цепляясь за ребра стыков, я добрался до гребня, где меня поджидало еще одно чудо: оказывается, с крыши можно увидеть то, чего с земли увидеть ну никак, а главное – никому! – невозможно! Помню, что меня поразил (пусть еще не осознанно, а пока лишь чувственно) факт: вот там ВНИЗУ, всего на каких-то пять метров ниже моего положения, люди живут обыденной жизнью, девочки играют в классики, мальчишки катают обручи и им невдомек, что совсем рядом, всего пятью метрами выше, существует совсем ИНОЙ, как бы зазеркальный, но в то же время и самый настоящий, всамделишный мир!
Этот вывод оказался по-философски фундаментальным: оказывается, человек может видеть то, чего не могут видеть другие! И это было не чувство тщеславия – для этого нужно было бы идти в обратную сторону – в толпу. Это было ощущение возможности того, что человек может видеть и делать намного больше того, что общеизвестно!..
Помню удивление от неожиданного расширения горизонта, где на пределе зрения я увидел два дерева. Нет, я нисколько не усомнился в том, что они и в самом деле там были, что это был не мираж и самовнушение. Но я-то видел, а играющие на земле мои сверстники не видели, НЕТ! И я почувствовал себя настоящим богачом – богачом возможностей!..
Вообще, мне фантастически повезло: самую впечатлительную часть жизни я прожил в холмистой местности под Тулой. Деревня Малынь растянулась по краю высокого приречного обрыва. И в облачный день мы, дети, любовались величественной и завораживающей картиной плывущих по долине теней от облаков (в лесном и равнинном Подмосковье такого чуда не увидеть!). Поэтому, когда в школе мы дошли до лермонтовских слов "Тучки небесные, вечные странники", сердце заёкало от всплывшей в памяти картины: тучки в небе, тучки и на земле! (Загляните в Google и вы увидите, что указанная лермонтовская строка цитируется почти исключительно из прагматической потребности грамотно заниматься сочинительством стихов или «усвоения» школьной программы – увы, знак времени...) Но тень от туч означает, что солнце смотрит на них сверху. Еще каплю воображения – и вот я смотрю на землю глазами солнца, ИЗВНЕ этой жизни!..
Но в конце 40-х годов прошлого века железные крыши были в моей деревне еще редкостью. Их обычно крыли соломой. Лазание по ним было небезопасным для «пятой точки», так как можно было заработать ремня от родителей, поскольку крыши были непрочными. А соломенные крыши были интересны тем, что в их козырьках гнездились воробьи. Как они делали норы, не знаю. Бывало, приставишь к стене доску, к ней – другую, заберешься на такую импровизированную лестницу, запустишь руку в нору – а там птенцы! Посмотришь, полюбуешься и положишь на место...
За нашим домом в деревне, у большака, стояли два старинных колхозных сарая. Один – известняковый, глухой, с посеревшими воротами, другой – без ворот, с дырявыми стенами из плетня, обмазанными глиной. В первом хранился сельскохозяйственный инвентарь, да и он был закрыт. А во второй я иногда заходил. Дальний его конец был завален соломой. Абсолютную тишину нарушал тихий перезвон солнечных лучей, пробивающихся сквозь щели. Под верхней балкой крыши лепились два-три ласточкиных гнезда. Крыша пахла теплом, сухостью и пылью...
Позже, лет в четырнадцать-пятнадцать, у своего деда-жестянщика я был подмастерьем и во время летних каникул успел покрыть с ним пару крыш. По какой-то необъяснимой причине работа с дедушкой была для меня не работой, а самым радостным досугом! (Только спустя полвека я понял, почему, несмотря на ужасающую нищету и беспредельное социальное угнетение, мои крестьянские предки проживали свою жизнь в безграничной любви, радости и благодати.) За работу дед брал с заказчика по 400-700 «сталинских» рублей (это при цене сахара 9 руб. 40 коп. и картошки 1 руб. за кг, а молочного мороженого 1 руб. за порцию).
Особая статья – это крышный пейзаж. Я уже не помню точно, где и когда видел эти пейзажи, но они сидят в памяти. Хотя нет, вспомнил.
...Март 1947 года. Мама из Москвы повезла меня, шестилетнего, в Малынь. До Плавска – поездом, а оттуда – с дедушкой на подводе: восемнадцать верст по-над Плавой. Как в замедленной съемке появляются и исчезают деревни: Пеньково, Крюково, Драгуны, Чириково, Даниловка и, наконец, Малынь. Сначала с вершины холма появляются верхушки лозин, и уж потом, постепенно, укрытые пухлыми шапками снега соломенные крыши изб и сараев. Вот и последний, Даниловский, холм, откуда как на параде, резко появляется длиннющая цепь домов с маленькими окнами. И потому, в первую очередь, видны только крыши, крыши...
А еще сильное впечатление осталось от деревенских крыш конца марта 1949 года. Было самое начало рассвета. Я вышел в огород, который был позади дома. В небе висел узкий серп месяца. Ночной морозец покрыл уже начавший подтаивать снег прочной коркой, по которому можно было ходить не проваливаясь. Я прошел в конец огорода, обернулся на линию домов и ахнул: из трубы каждого дома строго вертикально к небу тянулся дымок! Через несколько лет, когда мы проходили «Капитанскую дочку» и дошли до эпизода, где Пугачев по запаху дыма определял правильное направление пути, я почему-то вспоминал именно эту вереницу дымков...
При переезде в Подмосковье в моей памяти остались только две крыши – нашего коммунального дома-дачи и коммунального же сарая. Трудно с чем-либо сравнить удовольствие пацана от работы по очистке крыши от весеннего снега. («Круче» был бы разве что полет на воздушном шаре, но в нашем детстве это считалось нереальной фантастикой – как из пушки попасть на Луну...) А поскольку в середине двадцатого века зимы были необычайно снежными, то сугроб снега, сброшенного с сарая, достигал почти трехметровой вышины. Из этого сугроба получалась великолепная горка для катания на санках и лыжах!
После подобных удовольствий восхождение на крышу нового девятиэтажного дома (построенного по соседству и куда мы в 1971 году перехали) такого восторга уже не вызывало. Но перед тем, как проход на крышу был закрыт, я успел отснять панораму своего детства...
|
0
