Нина Комарова. КНИГА ЛЮБВИ И ГНЕВА. 15.
***
Помня свое какое-то серое и тяжелое детство, в котором практически не было ни игр, ни ласки, ни смеха, ни друзей, мне особенно хотелось дать Женьке и Михаське побольше света. Но жизнь загоняла, запирала нас в квартиру, как нарочно выходившую окнами на северо-запад. Так что даже и солнышко практически не заглядывало. Мне светлее становилось только тогда, когда кто-то приезжал. А ребятам становилось ли светлее?.. Разговоры, разговоры, разговоры... треск "Меридиана", позывные "Свободы", "Би-биси", "Голоса Америки"... Наоборот, им, наверное, было плохо, еще более одиноко, оттого что маму "забирали". При этом все удивлялись воспитанности детей. Они действительно никому не мешали. Но через наши разговоры, Система, давившая взрослых, наваливалась тревогой и на них.
– Что такое государство? – спросил меня 6-летний Женька. Вот так, на улице, врасплох. – Что такое государство?
– Ну, государство, это такое общественное устройство... – вот ведь сейчас спросит: что такое общественное, – ...это большая, очень большая группа людей, которые живут по определенным законам, подчиняются этим законам. Государство нужно для защиты...
– А что такое конституция?
Это называется вопросы на "засыпку". Ну, правда, как объяснить шестилетнему мальчонке доступным ему языком недоступные нам самим вещи?
– Конституция – это законы, которые защищают права людей. Конституция – это самый важный закон... А вообще, давай-ка быстрей пойдем – нас сейчас догонит дождь.
...Государство, не соблюдающее собственной конституции...
...Мы требуем выполнения конституции, соблюдения прав человека – неслось в эфире. Детские уши все это слушали, и слышали, и как-то переваривалась в детской голове эта информация, обсуждаемая громко на кухне – допоздна.
– Потише, – говорила я, – дети спят.
Но всегда ли они спали? Во всяком случае, Евгений...
Вити нет... Господи, чем же все кончится? Скорее бы суд, скорее бы какая-то определенность. После суда уже можно будет писать ему, и что-то спрашивать, и что-то знать.
***
А Виктор жил тревогой за нас. Шок ареста, наверное же, был и у него. Но он ушел от этого внешнего бреда в книги. Из оставшихся дневников видно, как много он читал, как много делал выписок. А сколько было изъято? Чудом сохранилось несколько тетрадей времени следствия и потом часть лагерного дневника.
Я читаю выписки из прочитанных Виктором книг и понимаю, почему изымало начальство его дневники.
Господи, произойди революция не в 1917-м, а в 1817 году, что было бы в русской литературе? Не сгинула ли бы она в самом своем зачатке в стенах психушек, типа Черняховской, и тюрем?
Гоголь, Достоевский, Толстой, Герцен, Щедрин, Бердяев, Короленко, Радищев, Пушкин... Слава Богу, они родились задолго и успели оставить себя. Смогли. И потому изъятие записей какого-то упрямого зэка не может повредить им...
А Виктор писал: "...человек живет не для того, чтобы служить материалом для тех или других схем..." (Короленко) или: "По духу времени и вкусу / Я ненавижу слово "раб" (Грибоедов).
"Реальное содержание национализма сводится к отрицанию других национальностей" (Короленко). Или из него же: "Тот не гражданин своего отечества, кто не имеет и не стремится иметь влияние на ход дел в своем отечестве".
..."Злодеем м.б. вор, но этот злодей, так сказать, третьестепенный; злодеем называется убийца, но и это злодей лишь второй степени; наконец, злодеем м.б. вольнодумец – это уже злодей настоящий…" (Щедрин).
..."Осени себя крестным знамением, русский народ!" – моление после 19.11.1861 г. (во всех церквах).
Много выписок, помеченных откуда: Геккель, Кант, Тютчев, Толстой, Короленко, – с датами, даже страницами. И среди них собственные строчки. Какие из Геккеля, какие собственные?
Вот принадлежащая "Короленко", вернее, его "жене", из письма 24.XII.1892 г.:
"Не беспокойся за меня и за ребят, милый. Ничего, мы сдадим свой экзамен... Все будет хорошо. И наше ни прошлое, ни настоящее никто не отнимет у нас. И помнишь, как в сказке, в легенде, отец, умирая, передал сыну шкатулку и велел открыть ее, когда совсем плохо будет. И когда стало так плохо, что невмоготу и жить больше не хотелось, вспомнил сын про шкатулку. Открыл. А там лежала записочка со словами: "И это пройдет". Целую тебя, ром, мой Чоро чаво. Как передать тебе мою любовь, силу, выдержку, добро? Пусть помогут тебе все наши друзья, ровесники и старшие. Крепко, крепко, крепко тебя целую, Володькин, сладкий, родной".
Но это же мое письмо Вите! Значит, что-то ему передавали иногда. Кто? Следователь, очевидно. А остальные записи, м.б., эти мысли Вити, его записи – подготовка к книге, статье, эссе?.. вперемежку с действительными выписками (для цензора), стихами Тютчева, Авдеева, В.Инбер. Последней – "Ненавижу Сегодня и Завтра боюсь, Только прошлым живу я и прошлым томлюсь. В нем легко и светло, как в осеннем саду, Где одни хризантемы в прощальном чаду..." И опять это Витины стихи! В.Инбер – это для цензора.
О Библии: "Главное, что я почерпнул из чтения Евангелия, заключалось в том, что оно посеяло в моем сердце зачатки общечеловеческой совести и вызвало из недр моего существа нечто устойчивое, свое, благодаря которому господствующий жизненный уклад уже не так легко порабощал(ет) меня среде"...
"...Несомненно, многие предания и легенды библейской истории обладают высокой этической и даже педагогической ценностью, как и многие мифы и повествования других религий и мифы классической древности. Фантастические образы их представляют, кроме того, величайшую ценность для всех видов искусства – поэзии, музыки и пластического искусства. Мы им обязаны массой дивных произведений человеческого духа, а для нашего чувства этот идеальный мир служит неиссякаемым источником назидания и утешения в нашей несовершенной действительности..."
"Сутью подлинной поэзии, искусства является его "душа" и все таинственные движения этой души"...
"Произведение представляет собой вещь в себе, чистую форму… Это – отображение самого себя".
"Разница между "думать" и "мыслить"...
"О вреде бессистемного чтения говорили и Короленко, и Герцен, но... не есть ли такое чтение лучшим побудителем для развития мечтательности умственных рефлексий?..
Рефлексия – качество, мешающее цельности поступков. Колебания Короленко при подписании присяги Александру III (подписать – не подписать). Надо всегда поступать, как требует Совесть, Даже если это идет вразрез с разумом. Тогда будет спокойствие, не будет колебаний".
Уверена, что это собственные Витины колебания, и собственное окончательное решение – ничего не подписывать на следствии.
Март в институте Сербского 1974 г. Шутливый экспромт медперсоналу:
"Со всем присушим нам азартом
Нет чувств дороже и теплей –
С 8-м мы поздравляем мартом
Вас, дорогих учителей.
Желаем вам любви, улыбки
Ах, если бы хоть в этот день
Вы нам простили все ошибки,
Все наши кляксы, нашу лень! –
И в марте же, во Владимире ОД-I/СТ-2:
Какой он синий, этот март,
Как он томит своей капелью!
Уже проталины дымят,
И воздух пахнет теплой прелью.
***
Как ярко блещут купола,
Как сладко плавится сердечко...
Уже ты варежку сняла
И подышала на колечко.
***
А на карнизах – птичий гвалт,
А на березах взбухли почки...
Какой он синий, этот март
Через решетки одиночки.
Но как похоже на Ви! – Через несколько дней он запишет приметы из "Обломова":
– Если чешется кончик носа – в рюмку заглядывать
– Если сбоку – вести
– Если к переносью – к покойнику
– Чешутся брови – слезы, лоб – кланяться (с правой стороны – мужчине, с левой – женщине)
– Чешутся уши – к дождю
– Губы – целоваться
– Усы – гостинцы есть
– Локоть – на новом месте спать
– Подошвы – дорога...
Наверное, записывая, улыбался. Ви, ты остался верен себе и в тесной камере. Серьезное чтение, безответные вопросы, шутка и чувствование слова, мысли, размышления до головных болей и солнечное наслаждение чтением.
"С наслаждением читаю Диккенса "Записки пиквикского клуба". Какие мягкие краски, добрый, тихий, ухоженный, как Садовая лужайка, мир! Викторианская эпоха в старой, доброй, идиллической Англии, забавные приключения чудаковатых героев, – как это далеко от действительности, от того кафкианского вихря, в котором кружим! Роман написан в 1837 г., насколько же нравственный горизонт английской жизни был добрее, чище (выше), чем, скажем, в нашей "стране рабов, стране господ" (лермонтовские слова того же времени)".
Скажи, что ты выписываешь, и я скажу, чем ты дышишь... Витя выписывал все, что касалось России, революции, социологии, философии, этики; и все цитаты – все под статьи 190-1, а то и 70. Столько прочитано, столько продумано! Это был поистине 3-й университет за один год. Витя дышал антисоветизмом, дышал сопротивлением всему, что мешало ему свободно дышать, ходить, любить. Читая прошлое, сравнивая с настоящим, он, кажется, освобождался от этой прививаемой с детства "идеи любви к отечеству и к своему народу".
Да если отечество хорошо, об этом и трубить не надо. В хорошем отечестве и народ хороший. И не нужны спецпрививки любви.
Я хорошо помню наши допосадочные годы, наши споры с Витей о народе. Он болезненно принимал мой скепсис, мои слова, что я не могу с любовью относиться к народу, который, не замечая своей моральной изуродованности, хочет такой же участи всем.
– Я не могу любить народ, который так живет, – говорила я.
– Но ты, я, наши друзья – это же народ! – Нет, это – индивидуумы. Народ там, на улице, толпа-очередь у винного магазина. И еще его можно увидеть в пять утра у дверей мясной лавки с номером очереди на ладони... Я не могу любить ТАКОЙ народ. И я не хочу быть в нем. – И все-таки я люблю людей... – А я люблю друзей... Но больше всех – тебя, Ви! Ты – мой народ... И вообще народу пора обедать! Даже после самых горячих споров – несогласий, борщ или суп были вкусными, мясо с чем угодно было неотразимым. Кормить Витю было одно удовольствие.
– Когда ты все это успела? – удивлялся.
– Пока ты любил народ!..
Продолжение следует.
|
