Нина Комарова. КНИГА ЛЮБВИ И ГНЕВА. 13.

***

Надежда на переезд во Владимир быстро погасла, так как в июле, 13-го, 1972 года к нам пришли с обыском по поручению Московской прокуратуры. Первый обыск! Он проводился владимирским следователем без особого рвения, наоборот даже, видно было, как ему неловко перебирать чужие бумаги, просматривать чужие книги на стеллажах. Казалось, что его больше интересует сама литература как таковая, как любителя хорошего художественного слова. Прощаясь, ничего не изъяв, он долго смущенно извинялся. Ему приятней было бы быть в нашем доме в другом качестве. Возможно вполне, что извинения были искренними. Понятыми были случайные, кажется, люди – мы их, во всяком случае, не знали. И им было тоже не по себе. Они сидели как на иголках. Мне не разрешено было погулять с маленькой Михайлинкой – свои услуги предложил один из участвующих в обыске.

Но в 5 часов было разрешено выйти, чтобы забрать из детского сада сына. Одной! Без сопровождающего! Ведя Женю домой, я мучительно думала, как объяснить ему, что в доме чужие люди, что это не наши гости. Это такие "гости", которые – не гости. Ну, как еще можно было объяснить ситуацию 4-летнему ребенку?

– Женюш, у нас сейчас дома люди, которых мы не приглашали в гости. Они нам не очень приятны. Поэтому ты с ними не очень общайся. Скажи "здравствуйте" – и все. – Я сжала его ручонку. – Хорошо? – Хорошо.

Мы звоним в собственную дверь, нам открывают... при этом тут же прикрывается дверь в Витину комнату. Женька стремительно распахивает ее, громко и четко произносит: ЗДРАВСТВУЙТЕ! – и захлопывает дверь. Ему разрешается выйти играть во двор.

Никаких вопросов он потом не задавал, и мы сознательно тоже не напоминали ему об этом вторжении.

Но, конечно, ясно же, что он слышал наши разговоры – квартира была слишком маленькая, чтобы полностью изолировать детей от проблем родителей, даже если бы мы этого очень желали. Потому, например, когда в первом классе Женя отказался пойти на демонстрацию, я не уговаривала его, наоборот даже, как-то обрадовалась, что он – с нами, он – наш. Витя тогда отбывал свой первый срок по 190-1 в г.Юрьевце Владимирской области.

После первого обыска последовал второй, 25.05.73, уже по инициативе Владимирской прокуратуры, следом еще 5.07.73 и арест – 11 июля 1973 года, с обыском. Михаське было один год и без недели два месяца. Жене – шесть лет без месяца с неделей. В доме все было перевернуто вверх дном, на улице, в сарае искали что-то с каким-то аппаратом-пищалкой. И он запищал! Начали копать... вытащили какую-то ржавую головку от газового баллона! Но двор при этом был оцеплен. Все люди исчезли – будто вымерли. Только любопытные детские носы высовывались на расстоянии.

Потом на работе, в аптеке, следователь Дмитриевский на общем собрании сотрудников сделал заявление об аресте "бывшего заведующего Некипелова" в связи с его антисоветской деятельностью. И что при обыске был найден склад вражеских листовок. Ну, и, естественно, поблагодарил коллектив аптеки за бдительность!

11.07. Витя оставил на столе в своем кабинете письмо Раскольникова Сталину. И пока мы ходили на обед, его заместитель, увидев письмо, позвонил в горком, ну, в общем, – куда надо. Видно, Витя уже был под хорошим наблюдением, но когда я говорила ему; будь осторожен, не печатай и главное – не оставляй ничего на работе, он отвечал: да нет, Нинуш, все в порядке, там вполне приличный народ. Увы... не все. Теперь это уже не имеет никакого значения. Но все-таки – только один из сотрудников согласился быть свидетелем обвинения на суде. Остальные, возможно, не понадобились, а, может быть, и правда, – отказались, отговорившись тем, что ничего не знают и ничего сказать не могут.

Нужно отдать должное, все, кроме администрации, относились ко мне спустя некоторое время после шока вполне доброжелательно, как если бы ничего не случилось. Я продолжала работать аналитиком центральной аптеки, к которой были прикреплены еще пять аптек, из них четыре находились в отдаленных поселках. В мои обязанности входила организация работы контрольно-аналитических столов в аптеках и контроль за соблюдением бесконечного множества приказов областного и союзного аптекоуправлений. Поистине, это была невыполнимая работа, поскольку реальная работа аптек, условия, в которых они находились, не соответствовали никаким стандартам тех же самых управлений, потому бессмысленно было чего-то требовать. Но что-то, в пределах разумного, я требовала. И это удовлетворяло всех. И Камешковский район считался вполне благополучным, и ко мне не было претензий со стороны вышестоящих органов.

Но, опять-таки, возможно, им было велено меня "не травмировать", т.е. не трогать, хотя мне, конечно, хочется думать, что "благополучие" района было результатом моей добросовестной работы. Я старалась сделать все, что могла.

***

Странно, что с арестом Вити жизнь не остановилась. Она не могла остановиться, потому что на моих руках остались Женя и Михайлина – наши дети. Женька молчал, а Михаська несколько дней стучала кулачонками в "папину" дверь, требуя ее открыть. За дверью было тихо, никто не отзывался "маленькой леди". Я брала Михайлишку на руки, и мы входили в "папину" комнату, в которой все осталось как было. На стуле висел пиджак, на столе лежали бумаги, как их оставил Витя.

Потом Михайлишка привыкла к тому, что в комнате никого нет. И будто что-то поняв, не отходила от меня ни на шаг – я оставляла ее, плачущую, с няней, и этот плач переставал быть слышимым только тогда, когда я открывала дверь аптеки, входила в чужой мир, в котором мне предстояло жить в течение семи часов! Стены квартиры все-таки отгораживали от него, хотя английская поговорка "мой дом – моя крепость" произносилась всегда с иронией, потому что в наш дом или в любой другой всегда мог ворваться очередной наряд следственной группы.

Очень помогали друзья-москвичи – и морально, и материально. Я могла позволить себе взять для Михайлины няню, приходящую к нам домой, потому что оставлять Женю одного после его возвращения из школы было тревожно. Мальчику едва исполнилось шесть лет.

Так ярко в памяти – его первый учебный день. По такому торжественному случаю из Москвы приехала бабушка, моя мама, но главным образом для того, чтобы подогнать ему школьную форму, потому как самый маленький размер был ему велик!

Предварительная запись его в школу, в первый класс, была сделана еще весной 1973 года, когда Жене было пять с половиной лет. Но это по нашему с Витей решению. Плюс к тому, я посоветовалась с его воспитательницей в детском саду, стоит ли записать его в школу, на что она мне ответила:
– Конечно! Уже сейчас он не дает сказать мне ни слова, а через год что будет?!

Женя с трех лет писал, читал. В пять лет он решал арифметические задачки 2-го класса. Ну, действительно, в садике ему делать было нечего, и на семейном совете мы решили: пусть учится в школе, тем более он и сам рвался. Вопрос возраста был согласован Виктором с горсоветом и директором школы. Как зав.центральной аптеки, он все-таки входил в городскую элиту! – и ему не могли отказать. Но к 1-му сентября ситуация изменилась. Ви находился во Владимирской тюрьме под следствием...

Когда мы, облачив Евгения в парадный костюм первоклассника, привели его на общешкольный митинг, ко мне подошла его будущая учительница и сказала, что меня хочет видеть директор школы. Я вошла в кабинет, Женя остался за его дверями.
– Я должен сообщить вам, Нина Михайловна, что ваш сын не может быть в этом году зачислен в 1-й класс.
– То есть как не может! Его же уже записали в 1-й класс "А"! Он уже пришел в школу!
– Дело в том, что ему 6 лет, а по закону в школу записываются дети с 7 лет.
– Но была уже договоренность! И мальчик готов к школе! И как я скажу ему сейчас об отказе?
– Это не наша вина. Не надо было готовить.

Незаметно рядом со мной оказался Женя, сжал мою руку:
– Пойдем!
И тут я не выдержала.
– Я знаю, почему вы изменили своему слову, своему согласию! Потому что Виктора Александровича арестовали! Вы просто боитесь!

Нужно было видеть лицо директора после моих слов. Оно залилось краской. Может быть, ему было стыдно?.. Я хочу думать, что это так, но последующие через три года события опровергают желание видеть человека изнутри хорошим. Через три года директор Камешковской средней школы №1 напишет донос во Владимирский КГБ на 8-летнего ученика 3-го класса Евгения Некипелова, ответившего на вопрос, что он знает о проходящем съезде партии: – "Они собрались, ничего не решили и разошлись". Перед доносом директор счел нужным вызвать на "закрытое" узкое заседание отца Евгения – Виктора Александровича Некипелова, которому рассказали о "случившемся" в классе при проведении "классного часа" и посоветовали провести с сыном беседу, "разъясняющую значение и роль съезда партии для нашей страны". В доносе указывалось, что Некипелов В.А. на это предложение ответил, что не собирается заниматься политическим воспитанием сына и считает, что в таком возрасте лучше читать ребятам сказки Пушкина, что он вообще считает систему образования в школе несовершенной, что в программе обучения мало внимания уделяется изучению и пониманию детьми богатства русской и общей культуры...

Может быть, директору было стыдно писать такой донос, но страх сильнее человека в тоталитарной системе. Он спешил опередить кого-нибудь, кто вдруг проявит инициативу... Чем тогда объяснит он свое умолчание такого вопиющего факта?.. Наверное, ему было стыдно все-таки, потому что он не явился на суд в 1980 году в качестве свидетеля. Его заявление от 1975 года было зачитано обвинением по требованию Виктора. Но это было потом...

А тогда, 1 сентября 1973 года, мы вышли на улицу, во двор, заполненный ребятами, звоном их голосов и расцвеченный множеством букетов. Видимо, на мне не было лица, потому что подошла знакомая, доктор Исаева, живущая в нашем доме и приведшая свою девочку тоже в 1-й класс.
– Нина Михайловна, что случилось?
– Не спрашивайте. Произошло что-то ужасное. Женю не берут в школу.
– То есть как не берут?
– Обыкновенно. Согласно приказу Министерства образования. Не дорос до семи лет. Но почему не сказали раньше? Женька дождаться не мог сегодняшнего дня!
– Не волнуйтесь, подождите, я сейчас все узнаю. Я подойду к секретарю горсовета – она здесь. Не уходите, пожалуйста!

Я остановилась, прислонившись к дереву. Женя куда-то исчез. Минут через двадцать вернулась Исаева.

– Нина Михайловна, все улажено! Ведите Женю в класс!
– Но...
– Все в порядке!
– Спасибо вам большое! Но где же Евгений?

Я помчалась домой. Дома его не оказалось. Что делать? Пошла в школу, нашла класс, нашла учительницу, объяснила, что Женя "сбежал", я не смогла его найти...
– Не волнуйтесь. Пусть он приходит завтра. Сегодня все равно просто знакомство с детьми и родителями, Бабушка обошла весь небольшой городок – мальчишка исчез. Мы сидели, не зная, что делать.

Женя вернулся после полудня.
– Где же ты был, Женюш? Мы тебя искали, тебя берут в школу!

Он ничем не выразил своих чувств, только покраснели уши. Всегда, когда ан был чему-то рад или чем-то расстроен, у него краснели уши.
– Я ходил в лес.
– Ладно, давай переодевайся, почистим костюм к завтрашнему дню.
– Я не пойду в школу!
– Женя, милый, просто директор чего-то не понял, ведь в школу действительно берут с семи лет! А тебе – шесть только. Женька молчал. Что-то надо сказать убедительное, но что?..
– И потом, ты же не к нему идешь! Ты в свой класс идешь! Учительница, Анна Ильинична, ждет тебя. Она очень огорчилась, что ты убежал. Давай почистим твой костюм.

Молчание было согласием и примирением.

В то время как все были в некоторой растерянности от случившегося и не могли решить для себя вопрос: общаться? – не общаться? – один человек из всего нашего 16-квартирного дома продолжал общаться. Это – Татьяна Трофимовна Ведяйкина, потом
Морозова, – врач-лаборант в центральной районной больнице. Общительная, живая, даже немножко шумная, она приходила каждый день, возилась с ребятами, тормошила их, играла с ними, смеялась и сердилась, как если бы была членом нашей семьи. Это так не вписывалось в общую картину, что какое-то время я была уверена, что Татьяну попросту "приставили" к нам, так прочно вошла она в нашу жизнь, не обращая внимания на всеобщую обструкцию – и в первый, и во второй арест.

Так вот, с этой Татьяной утром 2 сентября мы буквально волокли Евгения в школу, он едва передвигал ноги. К тому же сандалии были все-таки велики ему и все время спадали. А может, правда, Женя сам снимал их, сопротивляясь таким образом нашей скорости?

Так началась его школьная жизнь – без торжества, без радости, а ведь так ждал 1 сентября!

***

Витя находился под следствием, и никаких возможностей что-то узнать о нем не было. Раз в месяц – 5-килограммовая передача, включающая все – и продукты, и необходимые вещи. Все укладывалось на весы неприступной вертухайкой. Ни грамма больше! Нужно было или отбирать носки, или отрезать кусок сыра. Что важнее?..

Однажды нам с Женюшкой крупно повезло из-за спора с приемщицей передач. Вдруг оказалось, что медовое масло передавать нельзя.
– Почему?
– Не положено.
– Но раньше принимали!
– Не положено.
– Ну а масло можно?
– Можно.
– А мед отдельно можно?
– Можно.

Вертухайка, наверное, была уверена, что этим и ограничится, и, отложив в сторону сдаваемое масло с медом – 1 кг, она торжествующе посмотрела на меня.
– Все?
– Нет, не все. Тогда возьмите отдельно масло и отдельно мед. – И я выложила 1 кг масла и 1 кг меда.

У нее вытянулось лицо. Сзади торопила очередь. Она в сердцах взяла и то, и другое.

Когда мы вышли из здания, Женька очень серьезно сказал:
– Это, наверное, волшебник сделал так, чтобы на весах было 5 килограммов! Это, точно, волшебник сделал!
– Я тоже так думаю! Конечно, волшебник!
У нас было просто праздничное настроение после такого чуда. У нас была наша тайна.

Только однажды мне удалось настоять на том, чтобы в приближении зимы взяли вне 5 кг передачи – ватник, сапоги, портянки (кстати, генеральские! от Петра Григорьевича Григоренко). Для этого я потребовала встречи с начальником тюрьмы.

Меня провели во внутренние служебные помещения, попросили подождать в комнате – по всей видимости, это было что-то вроде "Красного уголка". Здесь я первый раз увидела и прочла слова Ф.Дзержинского, как важно, чтобы работники тюрьмы были особенно внимательны и заботливы с осужденными, потому что эти люди лишены домашнего тепла и пр. и пр. Интересно, хоть кто-нибудь из тюремной обслуги задерживался ли взглядом на этом ярком лозунге без ухмылки согласия: "будем, дорогой Ф.Э., не волнуйтесь!"

Меня принял заместитель. Я объяснила причину визита, показав на мешок с вещами.
– У меня не приняли вещи, которые я принесла мужу. Уже холодно, а его взяли в летней одежде.
– По закону положено принимать 5 кг.
– Я прошу вызвать прокурора!
– Ждите начальника тюрьмы.

Через какое-то время появился плотный, рыжеватый, лоснящийся и плохо вмещающийся в форму начальник тюрьмы. Произошел тот же разговор. И снова:
– Я прошу вызвать прокурора!
– Ждите.
Часов в семь вечера вошел дежурный.
– Вас просят покинуть помещение. Рабочий день окончен.
– Я никуда не уйду, пока у меня не примут вещи для мужа.
– Хорошо, мы вызовем наряд милиции.
– Мне все равно. Вызывайте!

Сердце стучало от злости и упрямства.
– Отсюда вы меня сможете только вынести!

Прошло не меньше часа, прежде чем снова появился дежурный и сказал;
– Оставьте ваши вещи. Они будут переданы вашему мужу.

Обещание "наряда милиции" было всего лишь психатакой, возможно, на ком-то уже испробованной.
Первые передачи подтверждались подписью Виктора, но потом и это запретили.

Время шло. Мои письма в Прокуратуру СССР, в КГБ Андропову оставались или без ответа, или с формальной отпиской: что письмо передано во Владимирскую прокуратуру для ответа. Из Владимирской прокуратуры я получала неизменный ответ: никаких нарушений со стороны администрации СТ-2 (или СТ-1) нет.

***

Во время следствия переписка, свидания с обвиняемым запрещены и по всем вопросам нужно обращаться к следователю. Следователем по Витиному делу был Дмитриевский. Мои несколько визитов к нему превращались в бессмысленные беседы.

Однажды я получила официальное приглашение в качестве свидетеля. Это был первый официальный допрос. Во мне кипели эмоции, но, увы... у меня не было никакой практики. Я ответила на общие вопросы, касающиеся имени, фамилии и т.д. Дальше... где, как, когда познакомилась с В.А.Некипеловым. Я ответила, что это не имеет отношения к делу. А знаете ли вы такого? А такого?.. Фамилии были известны мне, но я заявила, что на вопросы, касающихся каких-либо лиц, отвечать отказываюсь. Дмитриевский, будто не обратив внимания, продолжал: "Знаете ли вы такого? – Отказываюсь. – Такого? (впервые слышу эту фамилию) – Отказываюсь. Видимо, был расчет, что я отвечу: такого не знаю. Может быть, вы и Гандлевскую Зору Борисовну не знаете? – Отказываюсь отвечать.

И все-таки он "поймал" меня!
– Вот на обыске были изъяты стихи Виктора Александровича. Вы знакомы с ними?
– Конечно.
– А вам известно содержание статьи вашего мужа "Нас хотят судить – за что?"?
– Естественно, – вскидываю я голову. – Мы не прятались с мужем друг от друга!

Да, это была неопытность. На суде я оказалась в числе свидетелей обвинения, давшей показания против Некипелова В.А.: "Некипелов занимался распространением своих антисоветских произведений среди своей жены, что подтверждено протоколом допроса свидетельницы Комаровой Н.М." Это была нелепейшая из нелепиц, но, увы... это было так. Я ведь действительно, даже с некоторым вызовом, признала, что знаю и стихи, и статью, и считаю, что в них нет никакой клеветы!

Экспертиза, однако, признала, что клевета есть. Была вторая официальная встреча со следователем: он возвращал мне некоторые бумаги, изъятые на обыске и не имеющие отношения к делу, часть писем, фотографий.
– Вы меня извините, но вот эту пачку писем я тоже возвращаю. Это письма женщины, с которой В.А. был близко знаком.
– Ну и что?
– Нет, вы не поняли меня, у него были личные с ней отношения.
– Ну и что из этого следует? Кстати, у вас не было никогда никаких "личных отношений" с другой женщиной, кроме вашей жены? Можете не отвечать. Но мне искренно жаль вашу жену, если никто больше не обратил на вас внимания. И вас тоже жалко. Вам не обидно? Неужто правда, что ни одна женщина не посмотрела в вашу сторону?

И была третья, последняя перед судом, до которого было еще далеко. Я пришла по повестке 3/I-74 г. Мне сказали: ждите, следователя Дмитриевского еще нет. Я села на стул в полуосвещенном коридоре. В кабинет входили и выходили работники прокуратуры, все в униформе. Может быть, какое-то особое совещание? И вдруг голос: Подождите! – Я подняла глаза от книги, которую читала. По коридор вели Виктора! Это было настолько неожиданно, как яркий свет в глаза...
– Ви!
– Нина!
Я опередила кого-то, пытавшегося заслонить Витю, Я прижалась к нему. И ни слова.  Спазм горла.

– Не положено!

Не положено обняться. Не положено поцеловаться.

Голос Дмитриевского: Нина Михайловна, я дам вам короткое свидание с мужем, – пришел как будто из другого мира. Он действительно пришел из другого мира, который не хотели ни видеть, ни слышать глаза и уши, который не принимала душа.

Я сама оторвала себя от Вити:
– Ви родной я люблю…
– Не положено!
– Я здесь...
– Не положено!

Открылась и закрылась дверь. И Витя опять исчез в своем «хрустальном» Таити. В кабинет входили какие-то люди. Потом все вышли. Еще через какое-то время открылась дверь:
– Нина Михайловна, зайдите, пожалуйста!
И вот мы вдвоем (третий – лишний!), отделенные столом. И надо во что бы то ни стало улыбаться Вите, и надо во что бы то ни стало не показать своей слабости следователю. Надо, надо, надо...

– Здравствуй, Мирушкин! Что у тебя? Когда...

Голос:
– О деле разговаривать запрещено. Только о семье.
– Не волнуйся, Витюш, о нас. Дети здоровы. Будь спокойным.
Мы с тобой. Все переживают...

Голос:
– Нина Михайловна только о семье. У вас несколько минут.
– Нинуш, я, наверное, скоро уеду в Москву...

Голос:
– Не положено.
– Витюшенька, давай тогда помолчим. Я хочу рассмотреть тебя, и ты все узнаешь по моим глазам. Я тебя люблю. Всегда.

Через две минуты вошли два вертухая, и Витю увели.
Дмитриевский объяснил, что вызвал меня, чтобы сообщить, что "Виктор Александрович Скоро будет переведен в Москву".
– Для чего?
– Этого я вам не могу сказать.

Зачем нужна была эта "случайная" встреча? Зачем Витя уезжает в Москву?
Да, это входило в "приемы" следствия – кого-то надо было сломать.

Видимо, Витю увезут на обследование в институт Сербского. Значит, здешняя экспертиза ничего не дала, или нужно официальное ее подтверждение на более высоком уровне. Бывали случаи, когда обходились без института. Но, может быть, помог общественный резонанс? Имя Виктора звучало уже в эфире. Зарубежные
адвокаты предлагали свои услуги в качестве защитников. Сережа
Мюге, уехавший на Запад, в Америку, делал все возможное. Московские друзья передавали информацию о Викторе иностранным корреспондентам, работающим в Москве. Уверена, что только широкая и активная огласка спасла Виктора от "психушечного" варианта. Осложнения с Западом были не в интересах начавшейся политики заигрывания с ним. Использование психиатрии как средства расправы с инакомыслящими в СССР привело уже к исключению советских психиатров из Международной ассоциации, это не было запланировано в отношениях с Западной Европой, США. Уже тогда было известно, что скоро потребуется их помощь. О критическом состоянии экономики знали в высших государственных органах, хоть и получали сроки за "клевету" те, кто говорил о скором экономическом крахе системы. Это было видно всем зрячим, всем, кто способен был к логическому и аналитическому мышлению. Материалы давали сами центральные газеты, содержание которых тиражировалось всеми газетами по всему Союзу, начиная с районных и кончая республиканскими.

Продолжение следует.