Нина Комарова. КНИГА ЛЮБВИ И ГНЕВА. 12.
***
Расставание с Уманью было грустным. Мы привыкли к "нашим старушкам". Мы подружились с ними. И мы много сделали с ними. Ну, хотя бы разобрали завал книг в музее, расставили по стеллажам, по тематике, составили картотеку. Мы работали там больше года. Почему-то работа была прервана. Кажется, по причине, что директор музея был против Надежды Витальевны, а может быть, местному КГБ не понравилось, что мы разбираем старые книги, журналы, газеты – мало ли что мы там обнаружим. А может быть, просто было указание не пускать в фонды музея никого из нас. Мы явно числились уже в неблагонадежных. Вечер, посвященный памяти В.Симоненко, на котором Витя прочитал свои переводы стихов Василя Симоненко и свой перевод вступления к поэме И.Франка "Моисей" об "истерзанном, измученном народе, о поруганной земле". Стихи кончались верой в воскресение Украины. Зал аплодировал так, что казалось: стены не выдержат звука – раздвинутся. Несомненно, Виктора взяли на заметку если не раньше, то после этого точно.
Одному из наших знакомых мы дали почитать "Технологию власти" Авторханова – уж очень просил! Откуда КГБ узнал об этом – неизвестно, но знакомого вызвали, попросили принести книгу, допросили... Он признался, что книгу взял у Некипелова...
Надо отдать должное пареньку Севе, он нам рассказал об этом. Арестовали нашего знакомого Кузьму Матвиюка, сделали обыск у поэта Владимира Задорожного. В общем, круг сужался. И неизвестно, что было бы еще через месяц-другой, останься мы в Умани. Возможно, досье пошло следом. Но и КГБ не всегда оперативно работает. В Москве мы бывали на четвергах у Аси Великановой и Сергея Мюге, на средах у Гриши и Маши Подъяпольских. Хрущевская оттепель дала жизнь самиздату. Не успевали все прочитывать. И столько всего вдруг проросло! Мемуары, документы, крымские татары, Набоков, Бердяев, письмо Раскольникова... не перечесть. Все это лежало в машинописном виде, на столах, диванах, стульях... "Реквием" Ахматовой, стихи Волошина, Гумилева, Цветаевой, Холодного... Все хотелось иметь, все хотелось читать. Бралось на два дня, на три, иногда на ночь... Я не знаю, когда мы успевали спать. Т.е. мы всегда не высыпались, спали по 3 – 4 часа. Работа, сын Женька, Москва – Алабушево.
Работа угнетала. Оба в аптеках. Оба с материальной ответственностью на плечах. У Вити – крупная районная аптека. Но у него два опытных заместителя. У меня – маленькая. Но я одна. И нет ни опыта, ни желания его приобрести. До получения постоянной прописки и квартиры (надеялись еще!) нужно было терпеть, и каждый день я отправлялась в свою Фирсановку как на пытку. В этом плане работа на уманском витаминном заводе казалась осмысленной, и все наши конфликты с дирекцией – тоже. Витя потом написал небольшую повесть: "Как меня увольняли с уманского витаминного завода". Сам по себе завод был маленькой копией огромного советского хозяйства, в котором все, кажется, работает, крутится, люди приходят ко времени на свою 6-ти часовую смену, отстаивают у реакторов, что-то загружают в них, смотрят на термометры и манометры, но чаще на часы.
– Сколько уже?
– Четверть нашего! – Это значит, смена к концу. Инженер заполняет рабочий журнал, рабочие моют-чистят рабочие места.
Конфликты между ними чаще всего из-за недобротно вымытых полов. Процесс же в реакторах идет. Мешалки работают. Перегревы-недогревы не в счет, недогрузка, перегрузка – тоже. Что ж теперь делать? В журнале – ажур. Все согласно молчали. Это была негласная круговая порука. Из-за нарушения этой поруки и начались наши конфликты с администрацией. Мы явно были неудобными людьми и мешали заводу спокойно работать. Появились сочувствующие нам и даже поддерживающие. Но тут как раз вмешался КГБ. Эго дало возможность дирекции действовать решительно на увольнение. История длинная, скучная. Методы увольнения в Москве, Киеве, Умани, в общем, были одинаковыми.
С переездом во Владимирскую область мы, конечно, оказались в некоторой изоляции от друзей, с которыми за два года очень сблизились. "Четверги" у Аси Великановой и Сережи Мюге, "среды" у Маши и Гриши Подъяпольских, на которых всегда было много народу, так что не со всеми получалось пообщаться, а иногда и познакомиться.
Два года, проведенные в Московской области, мы были только сочувствующими. Это невыносимо трудно – сдерживать крик и жить второй жизнью, где если и не лжешь, то молчишь, покупая молчанием прописку, квартиру. Сколько бессонных ночей прошло в этой борьбе, в этой оценке самих себя, где собственная позиция была не на высоте и шла вразрез с требованиями, которые мы предъявляли себе и окружающему нас. "Каждый народ достоин своего правительства" – и мы в нем, в этом самом народе, молчаливые "выродки" (из Стругацких). Нужно получить прописку... нужно получить квартиру... осталось совсем немного ждать.
– Ты меня любишь, Ви?
– Ты меня любишь, Ром?
– Да!
– Ты меня любишь, мой "Ламондиале"?
– Да! Очень!
И мы засыпали, счастливые близостью, пониманием, победившие в борьбе с искушением... самих себя!
Но монстр уже знал, он уже увидел нас. Увидел, потому что мы были явно чужими. Наши глаза, наверное, выдавали нас. Еще в Умани, на витаминном заводе, директор Моисей Федорович Чернявский, в своем кабинете, захлебываясь от гнева, кричал мне:
– Я вижу вас, я вижу по вашим глазам, что вы вражески относитесь к государству!
В это самое время Виктора разбирали на профактиве, и я ожидала результатов этого заседания в коридоре. Вот тогда он и вызвал меня к себе в кабинет, изъявив желание поговорить. Но разговора не получилось, потому как я потребовала разрешения присутствовать на этом нелепейшем профактиве, пользуясь правом члена профсоюза. Мое требование закончилось тем, что меня выставили даже из коридора. И я ждала Виктора на улице. Профкомитет разбирал заявление директора Чернявского, его ходатайство об увольнении Некипелова за невыполнение приказа по заводу, за отказ от участия в субботнике и главное – на первомайской демонстрации! Профкомитет отказал тогда директору (мы радовались победе!) на основании представленного Некипеловым заявления, что его не было в эти дни в городе. Он был на зачетной сессии в Москве, поскольку учился в Литературном институте.
С какими светлыми лицами вышли с этого заседания сами рабочие! Это нужно было видеть!
Но через две недели тот же профкомитет, в том же составе проголосовал за увольнение Некипелова в связи с сокращением штатов.
И тут сиял директор! А все прочие прятали глаза. Им было, в общем-то, стыдно. В принципе, можно было продолжить борьбу, но мы уже решили вопрос отъезда в Московскую область. Потом, уже работая под Москвой, получили номер "Черкасской правды" с большой статьей в защиту инженера-исследователя В.А.Некипелова, уволенного по прихоти самодура-директора. Непонятно, как прошла тогда эта статья, написанная рабочими завода и многими подписанная. Видимо, в областной газете не был еще выполнен пункт: опубликование коллективных писем. Возможно, он стоял в перечне соцобязательств, которые обычно выполнялись для получения 1-го, 2-го места в соцсоревновании. За это, кстати, тоже были премии, поощрения, благодарности и т.д. Хоть механизм и был понятен, а все равно было приятно... Все-таки общественная реабилитация, и Чернявский получил по заслугам. Слишком уж нагло он держался – этакий сытенький, чванливый, считающий себя не только директором завода, но хозяином душ. С рыженьким хохолком, правда, поддавшимся изрядно седине, с большим, острым с горбинкой носом, он походил на ворчливого петуха. А вообще очень искренно играл роль вождя и руководителя вверенного ему предприятия со всеми работавшими на нем людьми – от дежурного на "проходной" до начальников цехов. Скорее даже, не играл, а чувствовал, ощущал себя таковым, принимая как должное поклоны и услужливость, не догадываясь, что перед ним часто разыгрывали спектакль, который потом рассказывался с хохотом.
Но нужно отдать должное – классовое чутье его работало безошибочно. Да, Монстр не только увидел, он выхватил нас из нашего тайника и разрешил нам приземлиться во Владимирской области, в 300 км от Москвы, от друзей, от "четвергов", "сред" и т.д., достаточно изолировав от всех.
"Оттепель", начавшаяся с приходом к власти Хрущева, начала потихоньку уходить в прошлое. Невыразительные первые годы правления Брежнева, настолько, что непонятно было – есть ли он вообще? – проявились вдруг обысками, арестами на Украине и в Москве, Ленинграде – это то, что до нас доходило. Обыски и аресты друзей и знакомых. "Дело Якира – Красина". Задержания на улицах, высадка из поездов с нелепыми подозрениями в воровстве, обвинениями в оскорблении прохожих и т.д. и т.п. Началась явно массовая кампания "завинчивания гаек". Несколько расшатавшуюся систему нужно было укрепить. 1971 – 1972 годы были особенно активными в этом отношении. Одновременно правительство шло на необходимое сближение с Западом, с США. В результате, аресты сопровождались беспрецедентными раньше разрешениями выезда за границу, часто откровенным шантажом: или арест, или выезд – выбирайте. Каким-то образом сломали Петра Якира, выпустили на Запад Виктора Красина. Обыск на квартире Сергея Мюге по показаниям-признаниям арестованного Романа Фина дал материал для огромного дела, по которому было привлечено много людей в качестве свидетелей, подозреваемых, из которых определили пятерых обвиняемых: Сергей Мюге и Ася Великанова (его жена), Роман Фин, Мальва Ланда, Виктор Некипелов.
Почему в этом списке оказался мало кому известный В.Некипелов – до сих пор загадка. Но, может, и нет никакой загадки. Дело слишком раздули, дело приняло широкую огласку, просочилось на Запад. Было, видимо, принято решение – срочно его закрыть, закончить безболезненно для репутации Москвы. Его и закрыли постановлением на арест В.Некипелова, проживающего в г.Камешково Владимирской области, сделав единственным обвиняемым и доказав Западу продолжающуюся либерализацию. Р.Фина признали невменяемым, и суд определил ему лечение в психбольнице, Сергея Мюге выпустили на Запад – пусть протестует из Соединенных Штатов Америки, так для всех спокойней.
Напряжение спало, москвичам дали передышку. Ася осталась в Москве, она считала себя причастной к аресту Виктора, и уехать – для нее означало предать. Ни на какие уговоры она не поддалась. Нужно было знать Асю Великанову, она действительно не могла – просто уехать. И это решение, я думаю, стоило ей жизни. Она тогда уже была больна, и, возможно, на Западе болезнь можно было бы остановить. Вообще и Сережа, и Ася были удивительными людьми, в чем-то похожими, в чем-то совершеннейшими антиподами. Сергей покорил нас еще тогда, когда мы жили в Умани. После первого знакомства с ним, первого вечера у нас с Витей сложилось впечатление, что он или авантюрист, или стукач – в общем, какой-то подозрительный тип. После второго вечера мы были очарованы им, и это потом перешло в дружбу.
В этот второй вечер на Коммолоди, 6 Сергей показал свои телепатические способности. Кроме нас, меня и Виктора, присутствовала еще девушка, художница, а кто еще – не помню. Может быть, больше никого и не было. А ее запомнила, потому что Сережа Мюге, предложив нам провести "телепатический сеанс", выбрал художницу в качестве проводника, вернее, датчика ее внутренних команд. Но несколько попыток не увенчались успехом. Акцептор "не слышал" рецептора. Сережа явно был смущен. Тогда я, не верившая во все эти "телепатические глупости", предложила в качестве "рецептора" себя. Если он не принимает сигналов Таи, может быть, примет мои? Сергей объяснил, что нужно делать. Я должна, держа его руку, четко рисовать мысленно собственное действие, т.е. должна вести его к цели – предмету, который я сама выбрала, мысленно рисуя путь к нему, – он должен назвать, обрисовать и взять этот предмет, не видя его. Предварительно Сереже закрыли глаза плотным платком. – Начнем? – Давайте!
Оглядевшись, я остановилась на портрете Екатерины Львовны, выполненном карандашом ее московской внучкой Галей Подопригора, висевшем на стене над письменным столом. Итак, пошли. Я старательно "рисовала" линию своего пути. Сережа шел впереди. Обогнув большой стол, диван, он подошел к письменному столу, потом поднял голову и сказал: "Это рамка. С рисунком. Карандашом". Я провела линию вверх – достать портрет... Сергей потянулся, дотронулся рукой до рамки, висевшей среди других, хотел снять, но... неловкое движение, на столе что-то опрокинулось, рука дрогнула... он не успел взять рамку – она сорвалась и упала. Все рассмеялись, повязка с глаз была немедленно снята, портрет, сделанный карандашом, был поднят и водружен на место.
Здорово! Но вдруг все-таки где-то обманул нас всех? Решили повторить еще на чем-нибудь. Я вспомнила об аквариуме с черепашкой, жившей в комнате Надежды Витальевны. Опять тщательно были завязаны глаза, проверено, что никакой возможности подсматривать нет. Я начала "рисовать" путь в комнату Надежды Витальевны, к аквариуму... снятие верхней крышки... опускание руки
внутрь... пальцы, берущие "предмет" – черепашку... путь назад... мне мешали зрители, которые хотели все видеть, и, тем не менее, я вела Сережу, куда хотела.
Неожиданно откуда-то выскочила кошка Мурыська, и у меня мелькнуло озорное желание посадить черепашку на спину кошке. Сережа резко наклонился и выпустил черепашку из руки... но кошка убежала. Мы долго смеялись, а Сергей был ужасно доволен. Он сиял от удовольствия. – Это все чепуха, – сказал он. – Хотите, я проделаю более сложное? – Конечно, хотим! – подхватили все в один голос. – Хорошо. Я выхожу на улицу. А вы выберете любую книгу, журнал, что хотите... Выберете слово, вы только поможете, Нина, мне его найти, мысленно отыскивая страницу, потом строчку, наконец, слово. И я прочту его!
Понятно, что все мы уже были заинтригованы, все заразились "игрой". Сережу немедленно отправили на улицу. Видеть, что мы взяли "Новый Мир", где-то на странице, скажем, 169 отыскали слово "императрица", журнал потом положили под подушечку на стуле, на котором сидела самая крупная из нас – Надежда Витальевна, он никак не мог. Потом его торжественно позвали в дом, в кухне закрыли глаза не только платком, но еще поверх и темным шарфом, ввели в комнату... Он взял меня за руку. Дальше все было быстро и просто.
Коснувшись спинки стула Н.В., он извинился и попросил ее встать. Журнал был извлечен... Потом положен на стол... потом была найдена страница, потом строчка, и, наконец – слово!
– Теперь, – сказал Сережа, – вы, Нина, подведите меня к стене, на которой я буду писать слово, которое вы будете рисовать мне, стоя у противоположной стены.
– Хорошо.
И я начала чертить глазами буквы, печатные, чтобы легче было всем читать: ИМПЕР... потом, забыв про печатные, начала рисовать "а"... и Сережа начал было строчную "а", но я спохватилась, и Сережа послушно исправился и докончил: АТРИЦА.
Изумлению не было предела. Сергей покорил всех. Я позже рассказала об этом Асе, но она рассмеялась...
– И вы поверили?.. Это же все фокусы!
Нет, это был не фокус – убеждена. Главное, что меня поразило, это исправление буквы "а" на "А". Это-то никак не могло быть фокусом!
Не знаю, но думаю, что через него рукопись Екатерины Львовны, отпечатанная мной, попала в Москву, и скоро по приезде туда, мы увидели ее в самиздате, а еще через какое-то время узнали о ее выходе на Западе. Кажется, Екатерина Львовна успела узнать об этом перед кончиной.
Ася с Сережей несколько раз приезжали к нам в Алабушево. Однажды с сынишкой Колей. Помню, был яркий весенний день, и мы отправились погулять в лес, взяв трехлетнего Женьку. Все, конечно, одеты – не то, чтобы совсем по-весеннему, но уже и не по-зимнему. На одной из полян мы остановились, подставив лица солнцу. Плащи пришлось снять – солнце грело основательно. Чья была идея – Асина, Сережина? – они оба были способны на такое, – но вдруг все начали раздеваться до пояса. Будем (кроме меня! Я никогда не была способна на такие подвиги) – загорать! Поляна, темные ели, под ними еще сугробы снега... и хохочущие, довольные Мюге, с ними Витя. Раздели даже Женьку, несмотря на все мои протесты. Николке было лет 6–7, по-моему. Мальчишки были в восторге, бегая по снегу раздетыми. Какое это было хорошее время! И как-то не думалось, что совсем скоро события остановят эти звонкие прогулки.
Осенью 1971 года, 22 октября – день рождения Гриши Подъяпольского – мы последний раз были все вместе. Накануне мы вселились в квартиру в Солнечногорске по имеющемуся у нас ордеру, но уже получив отказ в прописке. Как быть? – Вселяться! Гриша, Ася, Сережа приняли самое активное участие в проникновении в квартиру, так как ордер-то был, а ключи еще не выдали, хотя дом уже вовсю заселялся. Москвичи устали, и мы остались с Витей вдвоем. Близилась ночь. И вдруг часов в 12, или чуть позже, – стук в дверь.
– Нина, Витя, откройте!
Бог ты мой, приехали Ася, Сергей и сам именинник с пирогами, с горячим термосом! И даже со спальным мешком. И со стаканами, разумеется.
Такое вселение – это была несвойственная нам с Витей авантюра. Но то ли с отчаяния, то ли со злости – мы пошли на нее с бездумной легкостью. И было даже весело от этой лихости. Терять нам было нечего. Привезли вещи, поселили в квартире маму с Женькой, строго-настрого приказав никому не открывать и ни с кем не разговаривать. Отвечать только на условный стук.
***
Женька принял Михайлину очень хорошо. Он не отходил от ее кроватки. Нашими соседями по площадке была семья тоже из четырех человек, т.е. мама, папа и две девочки. Одна – Соняма, два года старше Жени, а вторая, Саша, на полтора месяца "старше" Михайлинки. Пока малыши лежали в своих колясках, старшие подружились. Они вместе играли, они писали друг другу письма, запечатывая их пластилином. Однажды, стоя над кроваткой спящей Михайлины, Женя сказал шепотом;
– Мама, пусть наша девочка будет как Соня!
Когда я "сердилась" на плачущую Михайлишку, которая не только ночью не давала спать, но и утром, едва открыв глаза, заливалась ревом, я говорила:
– Горюшко ты мое, что тебе не так? Почему ты у нас такая упрямая? – или что-нибудь в том же роде, Женька был тут как тут:
– Не ругай ее! Она – маленькая.
– Да я не ругаю, я только спрашиваю. – Я ведь не ругаю тебя, Заинька, я знаю, что ты хорошая, что ты просто хочешь пить. А, может, тебе не нравится наш дурной мир. Ты права, он действительно не очень уютен. Но дома все хорошо, ты – наша, Женина, папина, моя! Сейчас я думаю, может быть, она, просыпаясь, плакала оттого, что подходила я, а не папа? Витю она обожала. Собственно, успокоить ее мог только он. И усыпить – тоже. Она клала голову ему на плечо и засыпала с блаженной, спокойной мордочкой. И всякий раз вздрагивала, когда ее голова вдруг оказывалась на подушке. Ей необходимо было именно Витино плечо. Когда Витя возвращался с работы, мама как таковая переставала существовать. С обеих сторон было счастье. Михайлине разрешалось даже "мешать" папе, когда он сидел за своим письменным столом, чего не разрешалось ни Сережке, старшему сыну Вити, когда он жил у нас в Умани, ни Жене потом. Папа работает – табу. Для Михаси не было никаких табу. Она была "хозяюшка", она была "леди из цветочной чашечки". Но я все-таки старалась отвлекать ребят играми, когда Витя работал дома. Бывало, что он не выдерживал и присоединялся к нам. Он будто снимал с себя усталость, дотягиваясь до нас. Через день было обязательно "кино", на которое часто приглашалась Соня. Стена торжественно закрывалась простынёю. Расставлялись стулья, скамеечки, гасился свет, включался аппарат для просмотра диафильмов – фильмоскоп. Читал чаще всего Витя. Один фильм, два. Все. Конец.
– Ну, еще один, еще только один!
– Ладно.
Потом ужин, умывание, сон.
И наступало наше время!
Наступало наше время! Причем, начиналось оно с фразы: сегодня мы ляжем пораньше. Но так уж получалось, что раньше часа ночи мы не гасили света. Чаще – в два, а то и в три, с непременным обещанием друг другу, что вот завтра точно ляжем рано. Но "завтра" кто-то неожиданно приезжал... Утром, невыспавшиеся, с головной болью шли на работу. Потом в напряжении на работе, в течение дня, наполненного какими-то деловыми и бытовыми заботами, чувство усталости проходило. И следующий вечер удлинялся так же, как предыдущий.
Продолжение следует.
|
