Нина Комарова. КНИГА ЛЮБВИ И ГНЕВА. 10.

***

– Ви, ты был сразу, нет – стал сразу, моим, нет – всегда был моим.

Ни один мальчик в детстве, ни один парень никак, ничем не тронул меня. Ни один мужчина потом не вызывал ни малейшего волнения.
– Неужели тебе так-таки никто не нравился?
– Нет.
– А сейчас? – спрашивал Ви. – Неужели среди наших знакомых никто тебе не нравится?
– Ви, родной, может, это патология, но меня действительно никто не волнует. У меня есть ты. И я люблю тебя. И, право, я не вижу никого, кого можно было бы поставить рядом с тобой для выбора. Ну, просто не вижу!

Мы шутливо перебирали всех знакомых, и, смеясь, но серьезно, я "браковала" всех. Это было уже много позже, у нас уже было двое детей – Женя и Михася.

Витя счастливо "зарывался" головой в меня и шептал:
– Нинуш, Мирушкин, Солнышкин мой, как же я люблю тебя!
– Ви, Мири, ты – это я, я – это ты! По-моему, таких влюбленных просто не бывает. Пожалуйста, не ищи мне замены! Это безнадежно.

Мне кажется, при этом в нас обоих возникало, всплывало в памяти одно и то же имя: Виталий. Виталий Скуратовский. Судьба его сложилась трагично, он умер в 1976 году. Слишком много значил он для нас обоих, но видит Бог – это не моя вина. Еще в Умани, когда Женюшке был уже год, Ви знал от меня, да это и так было видно, что Виталий влюблен. Так случилось, что я уступила настойчивым уговорам Вити, умоляюще настойчивым, выполнить одну его просьбу, когда мы жили в Умани. И она касалась Виталия. Господи, сколько было сказано слов, сколько переговорено, сколько вечером перед сном мы говорили о нашей любви, о доверии, о свободе. Не знаю, что сидело в Вите, и до сих пор не могу понять этой совершенно искренней настойчивости в том, чтобы хоть одну ночь я провела с Виталием.

– Ты вспомни свои муки, Нинуш!
– Но при чем тут Виталий, Мирушкин?
– Но он так же мучается. Ну, хорошо, ради меня ты можешь это сделать? Ты хочешь сделать меня счастливым? Я хочу, чтобы ты мне верила, как я тебе верю. Я хочу, чтобы ты знала, как я тебя люблю!
– Хорошо, – наконец ответила я, счастливо улыбаясь и прижимаясь к моему Ви.
– Честное слово?!
– Ну, Ви...
– Скажи честное слово!
– Ви...
– Мне это необходимо.
– Хорошо. – Кажется, впервые я рассердилась тогда внутри себя. Но на Виктора невозможно было сердиться.
– С тобой не соскучишься, Ви!
– Я люблю тебя!.. И я верю тебе!..

Разговор этот был накануне отъезда Вити в Москву, на сессию в Литинститут. Он кончал четвертый курс.
Если бы я на секунду тогда поколебалась в Вите! Уезжая, он крепко поцеловал меня.
– Нинуш, дай знать, если выполнишь обещание! Я буду ждать твоей записочки, та, что у меня на столе под стеком. Это будет знаком. Господи, как же я хочу, чтобы ты знала, что я тебя очень, очень, очень люблю. И ты для меня – все! – Мама, сестра, любовница, жена, ты – моя Рома!

Ви уехал, а я осталась дома, одна. С тяжеленным камнем в самом сердце. Как выполнить это глупейшее Витькино желание? Что на него нашло? И что же теперь делать? В общем, чувствовала я себя так, что хуже не бывает. Слово надо выполнить. А как? И главное – зачем?!

И, правда, будь у меня действительно хоть какие-то чувства к Виталию. То есть он считался нашим другом. Он часто бывал у нас дома. Он работал в моей смене. Однажды я уже "гуляла" с ним по Софиевке. Но чем дальше, тем сильнее его присутствие утомляло. Утомляло больше всего тем, что он молчал. Мог просидеть весь вечер, не произнеся ни слова, с хитроватой полуулыбкой. Иногда что-то произносил.

После его ухода мне становилось свободнее, я ждала его ухода часто с нетерпением, чтобы подойти к Вите, обнять, поцеловать. Виталий будто крал наше время! И одновременно было жаль его. Витя шептал: – Ну, проводи Виталия! – Да зачем? – Ну, что тебе, трудно? Какой же ты черствый, оказывается, человек!..

Я провожала. Виталий молчал. Это было невыносимо. Нужно было как-то ломать молчание. И потому задавался вопрос: – Как дома? – Ничего. – Молчание. Немножко оживлялся, когда спрашивала о его дочке – Юле. Проходили 100 – 200 метров.
– Ладно, Виталий. Мне – назад. Дома куча дел.

А дома Витя:
– Так быстро? Ну, что же ты не побыла с ним подольше? В общем, когда "насильно – невыносимо", но "добровольно – невыносимей"!
Конец искусственного "романа" был "добровольно-невыносимым". Женюшку мама забрала в Крым. Витя уехал в Москву, взяв "слово". Я осталась одна. И однажды, решившись, набралась храбрости пригласить домой Виталия.

О чем-то мы все-таки говорили. Не знаю – о чем. Скорее всего, о его домашних, о Вере, которой я очень сочувствовала. Потому что вынести молчание в течение нескольких лет изо дня в день – это ж какие силы, какое терпение надо иметь! Наверное, о заводе... Я не помню. Во мне, единственно, что помню, стучала мысль: как предложить Виталию остаться! Было уже часа два ночи, когда он собрался уходить. И тогда я, как в кипящий котел: – Да поздно уже, утром на смену – ложись у нас. Комната свободна.

Дальше было еще страшнее, потому что Виталий согласился остаться. Изменить уже ничего было нельзя. И я сама поклялась себе: или сегодня, или никогда! Я сама вошла в комнату, в нашу с Витей комнату. Не было Виталия – был Витя! И его голос: "Ну, Мирушка, ну, Солнышко, сделай это ради меня!.."

И я, деревенея от ужаса, чужая себе, села рядом с Виталием. Он не спал... Потом он ушел, серый свет уже входил в наше большое окно...

Из-под стекла на столе Вити я вынула бумажку со словами: "Мири, мой Ром, я тебя люблю!", вложила ее в конверт и утром опустила в почтовый ящик. Вот и все. Я – снова я! Моя переполненность чувствами к Вите не дала мне осознать не только греха, но и почувствовать тень стыда. Господи, как я была глупа. Не по-человечески, по-женски глупа! И это в 30 лет! Я радовалась освобождению, радовалась собственной силе, радовалась, что через полторы недели крепко обниму Витю и скажу ему, что... что он мой единственный, единственный и неповторимый. И я не хочу больше никаких "проверок". Я твоя Мири, и ты мой Ром. И это уже навсегда. И мы неразделимы, что бы ни случилось.

Спустя какое-то время я все-таки вынуждена была сказать Виталию, что не люблю его.
– Это – неправда. Я не верю.
Он не поверил и не верил до самого последнего своего часа. Говорили, он звал меня...

Но я не смогла поехать на похороны. И не могла, и не хотела – и это осталось грехом навсегда; и близость с ним, и сохранение "дружбы", которую он понимал по-своему. Я не могла изменить добрых отношений с ним из-за Виктора, и не только из-за него, а просто – он входил в круг близких нам людей. Позже, когда мы уже уехали из Умани и Виктор был арестован, Виталий немедленно приехал и прожил у нас несколько дней. Он страдал уже не за себя, он страдал за меня. Видеть его боль не за Витю было невыносимо, его присутствие казалось нелепым. Я попросила его уехать, и он уехал. Надежда Витальевна Суровцева написала однажды: "Маленькая, Вы – гранатовый браслет для Виталия, и так жалко его..."

А мне, признаюсь, не было жалко, потому что муки Виктора после того "глупого эксперимента" были мне больнее всех прочих мук. Я видела, как он боролся с собой. Иногда он говорил чудовищные слова ревности, а потом казнился, просил прощения и возвращался к теме продолжения близости с Виталием. Но я уже соглашалась с тем, что глуха, бессердечна...

"...Какая-то птичка подсвистывает за спиной – словно мальчишка, Спрятавшийся за кустом... И с дубка сыплется чье-то радостное "пип-пи-ви" – "пип-пи-ви"; и в кустах барбариса – чье-то тоненькое соло, и всюду – на разные голоса. Теперь я знаю, кто поворачивает в Софиевке зеркала – птицы!"...
– Ви, я тоже знаю! Я тоже слышу! А меня ты слышишь? – Я люблю тебя!
– Я знаю, Нинуш. И у меня есть только ты.

Потом мы переехали в Москву, в Московскую область, где мне дали небольшую аптеку в поселке Фирсановке, что около Химок, а Виктору – большую центральную районную аптеку в г.Солнечногорске Московской области. Жили мы временно в "общежитии" Московского областного аптекоуправления в п.Алабушево, между Химками и Солнечногорском, в финском домике, где нам дали две крохотные комнатки с еще более крохотной кухонькой-прихожей. Зимой в них было очень холодно, а летом – настоящая дача! Мы жили в ожидании квартиры в Солнечногорске. И вообще оба мечтали уже об оседлой жизни. Думалось – это последний шаг к ней. Но все вдруг пошло вразнос.

***

В 1971 году нас лишили не только разрешенной уже постоянной прописки в Московской области, но даже временной. Нас выселили из квартиры, на которую был уже получен ордер. Поскольку добровольно мы не сдавались, то выселение было произведено милицией. Я не видела этой картины, потому как, забрав гостившую у нас маму и маленького еще сынишку, ушла сразу же, предоставив полную свободу действий нанятым рабочим. Им было явно не по себе. Они молча пропустили нас: пожилую 70-летнюю женщину, потом беременную женщину, державшую за руку маленького мальчика. Был конец ноября. На земле уже лежал снег. Я боялась за маму, мне хотелось скорей довезти ее до Москвы. Из ближайшего автомата я позвонила Вите.

Он успел вместе с Асей, примчавшейся с Юго-Западной к самому разгару выносных и погрузочных работ. Причем Ася умудрилась еще сделать несколько снимков... Вот так. А нас, помню, все уверяли, что есть закон, по которому осенью не имеют права проводить выселений!..

Все вещи были свалены в Алабушево, где я и прожила еще месяца два, одна, так как Виктору было предписано в течение 48 часов покинуть Москву и Московскую область. Мы предчувствовали развитие событий и поэтому заранее начали рассылать письма по аптекоуправлениям близких к Москве областей. Так что ко времени получения предписания мы имели приглашение на работу во Владимирском аптекоуправлении, где требовался тоже зав.районной аптекой в небольшом городке Камешково, и в ту же аптеку требовался химик-аналитик, были и другие приглашения, но здесь сразу же предоставляли квартиру.

Витя поехал туда сначала один. Мне подыскивали замену, я должна была кому-то сдать аптеку, так как на мне была материальная ответственность. Квартиру, конечно, сразу не дали. 16-квартирный дом для медиков не успели сдать к Новому году, поэтому "доделки" затянулись до следующей даты – до Дня Советской армии. И каждый день тревожный вопрос: успеет КГБ вмешаться или не успеет?

Мы, правда, изменили Женину планировку. Большую комнату выделили ему и "купленной" в "Детском мире" сестренке, маленькую – сделали рабочим кабинетом Вити и нашей спальней. Кухня днем принадлежала всем, вечером – нам и нашим гостям, хоть и была очень крошечной. А когда никого не было и когда Витю арестовали – она была полностью моей после того, как я укладывала ребят спать. В ней было тепло. И в ней было привычно говорить с Витей. Он сидел напротив, и я писала ему, будто продолжала прерванный вчера разговор. И видела его глаза, видела его улыбку, и отвечала ему улыбкой. В кухне было тепло. Может быть, потому что в ней был Витя. Здесь мы вместе ловили "голоса", здесь читали вслух, здесь обсуждали все, что волновало обоих. И так же мирно спали в большой комнате "большой" Женя и "маленькая" Михася.

Имя ей было дано задолго до рождения: Михайлина. Но при выписывании свидетельства о рождении обнаружилось, что такого имени нет в справочнике имен СССР. На наши возбужденные голоса вышла заведующая ЗАГСом. Узнав, в чем дело, задумалась, а потом сказала, что она где-то слышала такое имя, что имя Михайлина существует. Но записать все равно нельзя – нет в справочнике.
– Но когда-то ведь не было Октябрины, Ленины, Владлена и Бог знает, каких еще имен! В конце концов, мы родители, и неужели даже такого права у нас нет, как дать имя собственному ребенку!

Кончилось тем, что с меня потребовали расписку, что я настаиваю на имени Михайлина и обязуюсь, что по достижении 18 лет дочь не захочет изменить своего имени.

Потом, от друзей, узнали, что на допросах их спрашивали, почему Некипеловы назвали дочь Михайлиной. КГБ почему-то и это интересовало.

На самом деле все было очень просто. Витину маму звали Евгения, моего отца Михаилом. Оба погибли в годы планового уничтожения людей. Я не знаю причин ареста Витиной мамы. Возможно, она открыто выражала свое отношение к Советской власти, возможно, требовала разрешения уехать в Харбин, хотелось забрать обоих ребят, разделенных сов.судом. Возможно, с этим она и приезжала к Александру Павловичу Некипелову, которому суд определил воспитание сына. Возможно, это и решило ее судьбу. А.П. сдал ее в КГБ.

Причин ареста своего отца я тоже не знаю. Мама говорила, что его арестовали в 1937 году. На первом и последнем свидании с ней он сказал, что произошла какая-то чудовищная ошибка и что его скоро освободят. Не освободили. В 1939 году он был расстрелян "как злостный элемент сов.власти".

Поэтому первенца мы решили назвать в честь мамы Виктора. А Михайлина, если бы вдруг оказалась мальчиком, была бы Михаилом. Вот и весь секрет.

Евгений родился 15 августа 1967 года в Умани, спустя два года после приезда Вити. Когда мне показали только что вынутого из меня младенца, я заплакала от радости – это была маленькая копия Вити. Маленькая копия моего большого Ви! Мне принесли его впервые на 7-й день! Закутанного так, что только и видна была мордочка – смугленькая, с темными глазками. Господи! Это же наш с Витей сын! Сын! – вопреки всем, вещавшим девочку.

Поскольку вставать мне было запрещено, первые четыре дня мы переговаривались с Витей записочками. Потом он рассказывал, что уже с работы позвонил в 11 часов в роддом, спросил Комарову Нину. Ему ответили, что я уже родила, мальчика, вес 3.400, рост 55 см. – Не может быть, посмотрите еще раз! Должна быть девочка, вы ошиблись!
– Нет, у меня список: Комарова Н.М. – мальчик, 3.400.

29 августа Витя, взволнованный, сияющий, торжественный, пришел за мной и сыном. Мы оба сияли. И оба не верили в свершившееся.
– Нинуш, неужели это ты произвела на свет такого огромного Женьку? Где же ты его прятала?
– Ви, неужели это я сотворила?

Продолжение следует.

==================

На фото: Семья Некипеловых. Сентябрь 1972 года.