Нина Комарова. КНИГА ЛЮБВИ И ГНЕВА. 7.

***

Однажды за чаепитием на Коммолоди, 6 – звонок в дверь Надежда Витальевна с вопросом: кто бы это мог быть, поднялась и скрылась надолго в коридоре. И вдруг:
– Ниночка, кажется, это к вам, – позвала меня Н.В., – говорит, что ему нужно вас видеть, стоит, ждет...

Я вышла из комнаты, толкнула дверь коридорчика... И, еще никого не увидев, услышала голос: – Вот этот человек мне нужен! – голос Виктора!
– Я ищу вас уже второй день. Даже зашел в музей, там и сказали, что, наверное, вы туг, дали адрес...
Боже мой, передо мной стоял мой Ви!
– Вот, я приехал.
– Да проходите же, Виктор!

Я так растерялась, что теперь, спустя почти 30 лет, не помню, поцеловались ли мы, обнялись ли. Это было так неожиданно. Надежда Витальевна, конечно, сразу все поняла. Знакомство – это было уже чисто формальное действие, этикет. Что-то надо было делать, о чем-то надо было говорить, а я не могла вымолвить ни слова.

– Мы как раз собирались в парк, в нашу Софиевку. Я думаю, не будем откладывать нашу прогулку. И Виктору Александровичу будет интересно, – выручила Н.В. Господи, какая она все-таки была умница, и как все мудро решила!

День был действительно чудный. Солнце! Небо чистое, глубокое, высокое! Улица, ведущая в парк, хранила прохладный покой тени – огромные древние липы представляли зеленый волшебной красоты коридор, туннель, ведущий вниз. Надежда Витальевна показывала мелькающие в просветах старые особняки, и кто в них когдато жил, объясняла, но я сжимала только руку Виктора – Господи, как же это было хорошо! И рука была такая теплая, сильная, мне хотелось вместиться в нее. При входе в парк мы остановились. И опять Надежда Витальевна! – Давайте разделимся. Мы пойдем по аллее прямо, куда нам с нашими ногами за вами угнаться. В следующий раз мы устроим настоящую экскурсию, и я буду гидом. Я привыкла быть гидом.
Екатерина Львовна:
– Ниночка, покажите Виктору мое любимое место – "Грибок".
– Да, конечно! Я тоже его очень люблю, пойдемте, Виктор, – и повела его по тропинке меж камней вверх, не выпуская руки. Еще один высокий уступ... и глазам открылся огромный, необозримый зеленый ковер, и где-то вдалеке, посреди этого ковра, три дуба, как три богатыря. Не знаю, почему это место Е.П. называла "Грибком", может быть, оно на самом деле так называлось, со времен графа Потоцкого. Может быть, когда-то там стоял огромный гриб, сделанный каким-нибудь итальянским мастером, – не знаю. Не успела спросить.
– Пойдемте к тем дубам. Там тень. И там можно посидеть просто на траве. Здесь так много света, и так тихо... и никаких туристов.

Мы опустились на мягкую траву.
– Нина, я приехал совсем.
– Как?..
– Вот так, я приехал к вам совсем. Я приехал к тебе, навсегда. Я знаю, что виноват, я должен был сделать это раньше, но я не мог решиться. Вот этот маленький чемодан – эго все, что у меня с собой.
– Нет, это правда?!
– Да, да, да, Ниночка, родная!

И только тут мы, наконец, обнялись, поцеловались.
Я плакала и смеялась.
– Нет, больше я тебя никуда не отпущу!
Мы сидели долго, прижавшись друг к другу. Идти никуда не хотелось, смотреть ничего не хотелось. Я боялась пошевелиться, чтобы это наше сидение рядом, так тесно рядом, продолжалось бесконечно.
– Нинуш, мы обещали встретиться с Е.Л. и Н.В. через два часа. – Да, надо идти. – И мы нигде не были. – Ну, и ладно. Нам понравился "Грибок". И у нас будет теперь много-многоого времени, чтобы увидеть весь парк.

Все вместе мы вернулись "домой" – на Коммолоди. Что дальше? Идти к Дарье Петровне вот так сразу? Отправить Виктора в гостиницу я не могла.

И снова Надежда Витальевна так просто предложила Виктору переночевать у них. Есть комната, есть диван, есть большущий колымский полушубок. И только что принесли как раз белье. И вы сможете разговаривать хоть всю ночь. И хозяйка ваша не будет волноваться, поскольку вы ей сказали, что иногда будете ночевать у знакомых.

На ужин был торжественно поджарен лук с ливерной колбасой. – Она, – взгляд в мою сторону, – ничего в этом не понимает, но вы, я уверена, оцените по достоинству. – И Виктор, действительно, "оценил" – он даже попросил добавки! И этим, наверное, покорил сердце очень критически принимающей людей Надежды Витальевны. К Виктору она отнеслась с первых дней очень тепло и ласково, а потом выделяла как близкого, родного. В разговоре ли, в споре Н.В была под защитой как будто Вити, авторитет его был вне сомнений. Спорили мы, в общем-то, редко.

Первую нашу, настоящую нашу ночь мы провели в желтой комнатке Надежды Витальевны, укрывшись поверх простыни с одеялом еще и колымским полушубком. Я ждала и хотела близости с Виктором. Я не имела понятия, что такое настоящая близость. Но исчез куда-то мой комплекс незнания тайны, которую знают все окружающие меня люди. Я подчинилась воле Виктора, я расслабилась в этой подчиненности. Мое "я" осталось, но оно вошло в "я" Виктора. И мы уже были нераздельны, мы были одно-единое все годы, до самого конца.

На следующий день мы пришли к нашей Дарье Петровне. Я объяснила ей, что это мой гость. Так смешно вспоминать теперь, что на ее вопрос: постелить ли ему на диване, я ответила: – Ну, конечно же! – И, конечно же, мы спали вместе. Его, как он потом признался, смущал какой-то хруст под матрасом. Там лежал машинописный экземпляр "Воспоминаний" Екатерины Львовны. Это был мой "тайник".

В шесть вечера Виктор встретил меня у проходной. Мы поцеловались, обнялись и, взявшись за руки, пошли в город – делать первые "хозяйственные" покупки. Мы купили сковородку, две вилки, две ложки, два ножа. Это было наше первое собственное имущество. У меня никогда не было никакой моей посуды, кроме однажды, еще в студенчестве, купленной маленькой кастрюльки с крышкой, из термостойкого стекла. Крышка служила сковородкой, которую я использовала для подогрева пирожка с ливером. Были дни, когда одна половинка пирожка была завтраком, вторая ужином. А в перерыве между этими двумя трапезами покупались 100 г арахиса в сахаре...
– Представляешь, Вить, это теперь наше!
– Да, но ты знаешь, Нинуш, это "наше" напомнило, что не мешало бы нам где-нибудь перекусить.
И вот мы в ресторане. Витя заказывает какую-то еду.
– Может быть, немного вина?
– Конечно!
– Какого?
– Все равно.
– Тогда пусть это будет "Мускат".
– Муската нет, – ответила подошедшая официантка.
– Ну, что-нибудь такого типа.
– Есть "Лидия".
– Хорошо, давайте "Лидию".

Стол был завален едой. А я не могла есть. Я смотрела на своего Витю. Господи, неужели это все правда?
– Нинуш, ешь.
– Не могу.
– Ну, я прошу тебя.
– Не могу, Вить!
– Хорошо, тогда я тоже не буду есть.
– Хорошо, я ем.
Мы вышли из ресторана. И снова пошли по магазинам. В Витином чемоданчике крохотном лежали: мыло, бритвенный прибор, полотенце, майка. Несколько тетрадей.
– Так, значит, теперь слушаешься ты. Мы покупаем рубашку, пару маек, плавки, носки... самое необходимое. И через три дня я беру отпуск.

***

...Один из первых дней в Умани. Уходя на работу, я оставила Вите читать записки Екатерины Львовны. После смены никто не встретил. Испуганная, помчалась домой.
Виктор сидел за столом, сжимая виски.
– Что случилось, Ви?
– Зачем, зачем ты дала мне этот читать! Лучше ничего этого не знать! – Он опустил голову и застыл.

– Витюшенька, родной, но это же жизнь, это жизнь Екатерины Львовны Олицкой, это жизнь многих людей – а мы ходим слепые, довольные, не зная жизни собственных родителей, не зная истории собственной страны. Это нужно знать. Мы обязаны это знать. Чтобы ответить на вопросы, которые задаем себе, и не можем на них ответить. Все эти подвиги, все эти праздники, все эти призывы, вся эта жизнь вокруг – это же все ложь, ложь и ложь. Не ложь только то, что мы есть, Екатерина Львовна есть, Надежда Витальевна Суровцева есть. Люди на улице – они же не знают правды. И это страшно. Знать – страшно, не знать – еще страшнее...

Ви, родной, это пройдет. Появится другое видение. До такой степени мерзостной, преступной я тоже не считала нашу систему.

Вечер был удивительно теплым, тихим. Мы шли проститься с Екатериной и Надеждой Витальевной перед отпуском. Оба были взволнованы только что происшедшим разговором. Но чем ближе к дому на Коммолоди мы подходили, тем становилось спокойнее.

Под грохот сапожной фабрики, что находилась рядом, Витя обнял меня, сжал почти до остановки дыхания:
– Нина, я тебя люблю! И я всегда буду с тобой!

***

Наша первая поездка 25 – 27/VI по Шевченковским местам. Моринцы, Шевченково. Солнечная погода, даже жаркая. Радость отравляется искусственной музейно-холодной памятью Т.Шевченко. Все – для туристов, больше – для интуристов. Вокруг огромная потемкинская деревня. И красиво, и как-то неуютно. Слишком чисто, слишком приторно-напоказ, люди неестественно вежливы и тихи.
Витя записывает: «"Морицы", в которых есть все: и новостройки, и кукуруза, и счастливые доярки, – все, кроме Тараса"». И дальше: "Морицы-Шевченково. Село, где Шевченко провел ранние детские годы. Здесь – музей Т.Г. и хата дьяка, который учил его грамоте. Хата сия "законсервирована" под стеклянным сводом, однако не весьма удачно, т.к. в этом охранительном колпаке не столько стекла, сколько добротного, советского кирпича. Мемориальная доска; "В це хат жив мавчався грамоти в учителя-дяка Тарас Григорьевич Шевченко".

У колпака цветник: розы всех цветов, гвоздики. И надпись (карандашом на фанерке): "Увага. Товарищ. Квити не рвать..."

Вот они, засушенные лепестки: дождя, тех давних полей золотой пшеницы, яблоневых садов и этой нелепой, смешной фанерки; и колодца с автомобильной покрышкой вместо сруба, из которого мы пили; сверкающей на солнце соломенной хаты, я таких больше не видела – вся выложена из соломенных матов. "Как чешуя куполов древнерусского деревянного собора в Кижах", – запишет в своем блокноте, в нашем блокноте, Витя. Переворачивая лепестки, вспоминаешь маленький белый одноэтажный кирпичный дом – музей Великого Тараса. Очень бедный. Натуральные только стол и скамья из хаты родителей Шевченко, все остальное – репродукции, суррогат...

Оказывается, в период немецкой оккупации музей работал! Единственное, что тронуто немцами, – скульптурное обрамление к памятнику Шевченко, символизирующее соцпуть Украины (работы 20 – 30-х годов). Из-за этого впоследствии был заменен и весь памятник.

"В тот же день, – пишет Витя, – посетили 3-е Шевченковское село – Будищи, находящееся в 5 км от Шевченкова. На пути в Будищи – 2 прямиком выскочившие из прошлого века деревянные мельницы. Высоченные, длиннорукие, лопастями так и дразнятся, недаром Дон-Кихот соблазнился! Мельницы, слава Богу, не бутафорные, т.е. не к юбилею поставлены, а торчат тут испокон веку, одна даже поныне зерно мелет...

В Будищах уже нет памятников и мемориальных досок. Зато есть Шевченковский дуб! Патриарх! Широченного такого видеть еще не приходилось! Приложенных к дубу по окружности Нинок вышло аккурат пять. Дуб на своем веку немало повидал: и бурями сечен, и молниями мечен. Верхушка обуглена. Огромное дупло, в котором по преданию маленький Шевченко прятался от мачехи (по другой версии – от помещика Энгельгарта, у которого служил здесь в казачках), ныне зацементировано. Сверху для прочности дуб окован тремя черными металлическими кольцами, что значительно усиливает ощущение неистребимой мощи великана-дерева. Кажется: Голиаф напряг бугристые свои мышцы, силясь разорвать оковы. Дуб вечно тут, видать, стоит. Страшно подумать... Турецкие янычары отдыхали под ним... Запорожцы прикасались к его коре... и польские гетманы тоже. И раскаты знаменитой битвы гайдамаков с конфедератами на Гупаливщине, до которой отсюда 2–3 км всего, он слышал, и м.б. раненых гайдамаков с намокшими в крови
забубенными чубами укладывали в тени под ним..."
Дни стояли жаркие. 28/VI вернулись в Умань, и сразу же в Киев, откуда в Симферополь... и в Ялту. Это была одна из немногих наших поездок.

Как это здорово – ехать вдвоем. Как это здорово – говорить, говорить... Как это здорово – слушать! И как же это замечательно – когда тебя слышат и отзываются! Открытость – самое, наверное, лучшее из качеств человека, и когда она есть – самое счастливое состояние человека. Мы были счастливы, потому что были открыты настежь все заслонки, которыми так часто мы отгораживаемся, защищаясь от внешнего мира, мы были открыты и одновременно беззащитны и сильны этой открытостью. Сильны верой, доверием. Беззащитны хрупкостью нашего счастья. Я не умею обьяснить, Витя смог бы...

28.VI.65. Запись. "Умань–Киев: Очень жаркая погода.
На одной, совершенно непредусмотренной расписанием остановке шофер повел всю ораву на водопой к колодцу. Чувствуется, не столько сам пить хотел, сколько приятно было других угостить. Так и стоял рядом, приговаривая: "Ах, какая здесь вкусная вода!" – пока весь автобус не напился.
Киев очень многоэтажный, очень многостеклянный и очень обуржуазившийся. Ю.А. тоже изрядно обуржуазилась. Салун держит... Хорошо! Только все настроение вдруг у всех испортилось и почти сутки – вплоть до отъезда – было поганое. И почему так сложно у людей!"

И 29.VI. "...Поезд постукивает на стыках точно так же, как все поезда, и дорога пока ничем не примечательна, тем более, ночью. Единственное, что, очевидно, останется в памяти, это ощущение освобождения от киевский скованности и неловкости..."

Мы ехали с комфортом, без соседей по купе. Мы были одни. У нас была вкусная еда, какая-то книга – не помню, и шахматы – мой приз за I место в областных соревнованиях среди женщин. Мы читали вслух, мы, соскучившись, лежали на одной полке, мы ели, пили чай, и мы играли в шахматы. Вить был удивлен, когда проиграл первую, вторую партию. Он просто несерьезно отнесся к "противнику".

Потом был ослепительный до боли в глазах симферопольский перрон. Автобус. Мы почти не разговаривали. Разговаривали глазами.
И, наконец, наша остановка – "Сосняк". День, солнце, сосновая поляна, потом тропинка – я веду Витю самой короткой дорогой, известной только жителям этих мест. В Умани только начиналось лето, а здесь уже так жарко, что на открытых полянах трава пожелтела, зачерствела до хруста.

Нашу телеграмму получили, нас ждут – меня и моего мужа. Мама, как всегда, не удивилась. Расцеловала нас обоих и сказала только: я так и подумала, что это Виктор. (В тот давний приезд я представила Виктора "преподавателем, приехавшим в командировку".) Но, понятно, близких, тем более маму, обмануть трудно. После обеда-ужина – на море! В Крыму темнеет рано. Спустились к морю – вроде только начало вечереть. Мы потрогали руками легкий прибой. Мы смочили морем губы: – "До завтра!"

Темнело быстро. А мне хотелось повести Витю своей дорогой, которую любила, по которой бегала в детстве. Но с детства прошло слишком много лет. Тропинка кончилась, и мы уткнулись в какое-то проволочное высокое ограждение. Что делать? Но я же точно знаю, что была тропа.

– Может, обойти?
– Попробуем.
И опять воткнулись в проволоку. Обратно идти по совершенной темноте невозможно.

– Давай перелезем этот забор, за ним через поляну – дорога, настоящая, асфальтированная.
– Но каким образом?
– Обыкновенным, как все это делают. – И я храбро полезла вверх. Вывести отсюда Витю могла только я. Высота ограждения метра три – плетеная проволока. Перебравшись через нее, я уговорила Виктора сделать то же самое. Спрыгнув на землю чуть левее меня, он наткнулся на куст шиповника!..

Через пятьдесят шагов нам пришлось снова перелезать через проволочную стенку. Я чувствовала себя виноватой:
– Не сердись, Ви. Сейчас будет дорога. – И действительно, мы вышли через каштановую рощу на дорогу. Навстречу шли какие-то "парочки" – это отдыхающие из санатория "Восход". Наверное,  для них мы были тоже "парочкой". Это я теперь так подумала. А тогда такой мысли и возникнуть не могло. Тогда это была Я и Вить – и мы были одно счастливое бестолковое существо, которому зачем-то надо перелезать через проволочки, натыкаться на кусты шиповника, поцарапать руки, порвать платье, зацепившись за какой-то крючок...

В общем, минут через двадцать мы были дома, пили чай, под миндалем, за спиной вплотную – кусты сирени. Ярко светила лампа, а над ней и вокруг – рой мошкары – крупной, мелкой, мотыльков...

Нам с Витей на семейном совете решили предоставить спальное место на улице, под навесом. Вместо кровати стоял сбитый когдато длинный широкий ящик, наполненный сосновыми шишками. Ими топили зимой печь. Шишки накрыли брезентом, сверху матрас. К стене над настилом приделана полочка. В ней же выключатель. Лампочка в изголовье. Господи, да это ж то, что нам нужно!

И "30.VI.65. Море. 1.VII. Последняя папироса на берегу, и море! Дальше идет кавардак. Как выражается Н.Н.Грин – "Бардадым в голове". 15 дней классического тунеядства. Полное отсутствие интеллектуальной жизни. Регулярно покупающиеся газеты не читаются. Записей не производится! Стихи забыты начисто! Виктор Шкловский полмесяца читается на 37-й странице! По-моему, единственное, чем мы все это время регулярно занимаемся, о чем не забываем, – это взвешиваемся на весах. По-моему, поездки в Ялту только для этой цели и совершаются. 2.VII. 3.VII. – Море. 4.VII. Домик Чехова в Ялте. Хорошо жили бедные писатели! Попасть в домик почти невозможно из-за обилия экскурсантов. Звенит деньга, идет бойкая торговля..."

Продолжение следует.