Нина Комарова. КНИГА ЛЮБВИ И ГНЕВА. 5.
Переезд в Киев произошел осенью 1963 года. Временно меня взяли в Киевский ботанический сад при университете в качестве младшего научного сотрудника. Зарплата была странно маленькой, 50 рублей в месяц. Директор ботанического сада Белодед занимался цитологическими исследованиями растительных клеток, и я выполняла чисто практическую работу – делала рисунки с помощью рисовального аппарата делений клеток, для чего предварительно нужно было сделать тончайшие срезы растительной ткани, подвергнуть их окраске и т.д. Иногда препараты для рассматривания под микроскопом были уже готовы. Работа была кропотливая, но увлекательная. Я уже серьезно думала заняться цитологией и даже сдала два экзамена для кандидатского минимума – философию и иностранный язык. Готовилась к последнему – по специальности. Но вдруг как-то все изменилось.
Я жила у Юлии Александровны, понятно, взяв на себя все наше не очень сложное хозяйство. Но каким бы оно ни было простым, времени оно отнимало много. Кроме того, приходящих друзей мы принимали в нашей гостиной, которая была одновременно и моей комнатой. Уйти некуда – разве на кухню, но как это будет выглядеть? В выходные дни позаниматься бы, но Ю.А. решает куда-то съездить. Непременно вдвоем. Откажусь – будет неуютно обеим...
Критической точкой, как ни странно, явился приезд Нины Николаевны Грин, неизменно ласковой и радостной. После Крыма сидеть весь день в киевской квартире трудно. Нина Николаевна рвалась на улицу. Но Ю.А., боясь, что она заблудится, упадет, не отпускала ее одну. Нина Николаевна протестовала: "Я могу сам! Я вполне могу сам!" (В хорошем, веселом настроении она любила говорить о себе в мужском роде.) Но протестовала шутливо – ей никак нельзя было ничем обидеть "дорогую Юлию Александровну", которую она "сразу нежно и крепко полюбила" и к которой приросла". Однажды Н.Н. убежала из запертой квартиры через окно...
Об этом рассказывалось каждому приходящему, а Н.Н., светло улыбаясь, повторяла одни и те же слова:
– Вы видите, какой я хулиган? Александр Степанович, помню...
Ю.А. вся превращалась в слух. Нина Николаевна сидела в кресле белым божком, а Ю.А. в восторге в это время кому-то рассказывала, что она видит ореол вокруг нее.
– Вы что-то излучаете! – говорила глубоким, будто изнутри идущим, сладчайшим голосом Ю.А.
Нина Николаевна утвердительно улыбалась.
Нужно было раствориться в этом признании и почитании, нужно было также светло и искренно, и благодарно улыбаться.
Но у меня совершенно дурной характер Я не умею повторять одну и ту же улыбку несколько раз, и слышать с удивлением, всякий раз неподдельным, одни и те же слова, одну и ту же шутку, один и тот же каламбур. И не умею серьезно говорить человеку в глаза, какой он замечательный, даже если он действительно замечательный.
В конце концов, от светлой улыбки Нины Николаевны я стала убегать. Но и в кухне она доставала меня.
Нина Николаевна сидела, наблюдая за тем, как я режу капусту, лук, свеклу, морковь – предполагался, скажем, борщ. Нужно было о чем-то непременно спрашивать Н.Н., ну, например, о том, что любил Александр Степанович, или как удалось сохранить все-таки архив... Но вопросы никакие не шли, столько уже было спрошено и рассказано. И я чувствовала себя всякий раз почти преступницей перед вдовой.
– Как вы все аккуратно, просто красиво делаете! – прерывает молчание Н.Н. – Я по-настоящему любуюсь вами. Это ведь редкий дар.
– Спасибо, Нина Николаевна, это – не дар. Просто я не люблю завала на столе.
Наступало опять тягостное молчание, из которого выход был единственный: кто-то приходил, Нину Николаевну торжественно представляли...
Она действительно обладала удивительным обаянием и умением тонко чувствовать людей. Н.Н., по-моему, делила людей на любящих и не любящих Грина. Любящих Грина она активно любила, не любящих – активно не любила. А не знавших А.Грина – просто не существовало. В людях она любила или не любила не собственно их, а опять же эту любовь или нелюбовь к Александру Степановичу.
Ни о чем другом разговоров не было. Но как бы там ни было, она сделала великое дело – сохранила все творчество писателя. Несмотря на клеймо "сотрудничество с немцами", несмотря на разговоры, слухи, пересуды вслух и шепотом за спиной, она толкалась во все двери, обращалась во все инстанции – и находила-таки людей, готовых помочь. Ее энергия совпала со временем, когда потребовалось кого-то заново "открыть", запрещенного разрешить. Все запрещать – невозможно. Сама суть советского воспитания строилась на безобидных для системы "якобы либеральных уступках". На какое-то время часть общества, по крайней мере, сознающая себя мыслящей, глотнув вчера еще запрещенного Грина, радовалась, сообщая: "Грин" вышел! Готовится 6-томник! И ведь, правда, счастьем было купить "Алые паруса" или "Белый шар" – гриновский сборник. В Ленинграде открылся клуб "Алые паруса"! Не посетить могилу Грина в Старом Крыму стало так же неприлично, как "Поляну сказок" в Ялте, и так же обязательно, как получить нужную степень загара. В волошинский дом не было такого паломничества, хоть частично и его имя стало появляться – в Киеве организовали даже выставку художника Волошина! Но какая-то очень уж спрятанная она была, хоть и разрешенная. Не пришло еще время для Волошина, придерживали его. А Грин годится – чуть-чуть окрасить серые будни "Алыми парусами". Ведь и вправду ни за что обозвали космополитом.
***
Я честно держала слово, честно хотела не думать о Викторе. К Ю.А. часто приходил молодой, веселый, рыжий парень – Саша Верхман. Казалось, он ни на секунду не мог остановиться. Он двигался, говорил, смеялся и постоянно искрился внутренним огнем. Он был гриновцем. Ю.А. познакомилась с ним в Старом Крыму, или через Н.Н. – не знаю точно. Но, соединившись на Грине, они уже были неразлучны. Помню, однажды пришла дикая мысль: признаюсь Сашке в любви, и после этих слов признания освобожу себя от мыслей о Викторе. Несколько дней я внутренне готовилась к этому прыжку в пропасть. И прыгнула... Я произнесла (тысячу раз повторенную внутри) фразу и замолчала. Слов больше не было. Вообще все перестало быть. Я даже не знаю, и никогда не узнала, какой была реакция Саши. На следующий день был то ли гипотонический, то ли гипертонический криз. Вызвали скорую помощь. Врач смерила давление и строго наказала не подниматься минимум три дня. И потом никаких нагрузок. Через два дня я позвонила в Ужгород. Впервые за год. И, услышав голос Виктора, поняла, что никогда не смогу быть совсем без него.
– Я должна вас увидеть, Виктор. Мы должны встретиться. Я напишу вам.
После нарушения слова невозможно было оставаться в Киеве. Это было ясно и мне, и Ю.А. В Министерстве здравоохранения Украины в отделе распределения кадров работал один из бывших студентов Юлии Александровны. Он принял нас, и я получила письмо к директору Уманского витаминного завода с просьбой принять на работу молодого специалиста. Отношения с Ю.А. продолжали поддерживаться до самого приезда Виктора в Умань. Отсутствие его писем объяснилось просто: он получил телеграмму из Крыма: "Оставьте Нину в покое. Брат Михаил". Телеграмму, конечно, дала Ю.А.
***
В Умани судьба подарила мне общение с замечательными людьми. И, может быть, именно это, в конце концов, соединило нас: меня и Виктора, соединило на всю нашу жизнь. Мы не только обрели здесь друзей, мы открыли здесь себя. Мне кажется, без Умани не было бы нас. Или мы были бы другими.
В этом маленьком городке я прожила год, прежде чем приехал Витя. Работала на витаминном заводе сменным инженером. Цех считался особо вредным: для синтеза пантотената кальция использовался метиловый спирт, аммиак, диэтиламин, акрилонитрил, прмежугочными продуктами были цианистые соединения. Хотя цех был оборудован приточной и вытяжной мошной вентиляцией, но загазованность была ужасной.
Я впервые видела огромные химические аппараты-реакторы, работающие под давлением и при вакууме, с большой температурой. Все пожаро- и взрывоопасное, вредное, ядовитое. Синтез в пять стадий, непрерывный процесс. Предполагалось, что весь автоматизирован. Но постоянно что-то случалось – отказал вентиль, забился трубопровод. Нужно на ходу делать ремонт. И это уже непосредственный контакт с вредной и особо вредной химией. Я поставила себе цель – все уметь делать, как это делает опытный аппаратчик. Только тогда я буду иметь право что-то требовать, что-то разрешать, что-то запрещать своим рабочим на смене.
У меня остались самые теплые воспоминания о людях, с которыми мне пришлось работать, когда я была сменным инженером. Анатолий Любский, Виталий Рымарчук, Виталий Скуратовский, Володя Ковтун, Николай Городецкий... Конечно, какие-то имена забылись, видимо, не очень близкие. Но остались в памяти и неприятные люди: супруги Веприк, главный инженер М.Пурик, директор Чернявский, инженер по т/б [технике безопасности] Черповицкий.
Чем дальше и лучше входила я в производство, тем яснее становилась общая картина организации работы завода. Постепенно уходило чувство неуверенности. В сознание входил заводской быт. Собрания с взятием обязательств, призывы к дисциплине, к сознательности и добросовестности на рабочем месте, выборы профактива, принятие обязательств, рейды по рабочим местам по проверке санитарного состояния, борьба за первое место, за звание ударника, за экономию, за... а вместе с тем простои из-за отсутствия сырья, использование квалифицированных рабочих на разгрузочно-погрузочных работах, на каких-то никому не нужных работах, подтверждающих готовность, сознательность, единство, сплоченность и т.д. и т.д.
С одной стороны, жесткие требования соблюдения режима технологии, правил техники безопасности, нарушение которых чревато выговором, лишением премии, увольнением, с другой – постоянное ее нарушение, по "производственной необходимости".
Скажем, рабочий не имеет права оставлять работающий реактор, следя за точным соблюдением заданных параметров температуры, давления, времени. Но если я, как сменный инженер, сняла его со стадии на полчаса для разгрузки машины, привезшей 10 бочек дихлорэтана для его же стадии, то почему в другой раз он не может 15 минуг сидеть в беседке перед цехом, спокойно выкуривая сигарету? Я, предположим, сделаю ему замечание в первый раз, а в следующий раз он откажется разгружать сырье – не положено. И он, и я, мы оба нарушаем рабочие инструкции, вывешенные перед каждым реактором, на всех стадиях – отделениях цеха. С одной стороны, инструкции совершенно необходимо соблюдать, с другой стороны, их совершенно невозможно выполнять.
В лабораторных условиях, где синтез ведет химик, заинтересованный в том, чтобы получить нужный ему продукт, нет никаких трудностей в получении пантотената кальция. Точное соблюдение температурного режима, точная выдержка во времени, необходимая чистота исходных веществ – вот, кажется, все, что нужно. В заводских условиях все это притом, что реакция проходит в огромных реакторах, и загрузка их зачастую идет вручную, где соблюдение точных параметров реакции зависит не от одного человека, а от 60-ти, по меньшей мере, которые руководствуются шуточкой-прибауточкой технолога цеха: "Ничего, цыплята все поедят..." – получить нужный продукт практически невозможно. Его и не получали – такой, какой отвечал бы всем требованиям ГОСТа. Но так как основной анализ производился по определению иона Са++, то при заниженном процентном содержании, скажем, 85% вместо 99%, в сухой порошок добавлялось расчетное количество окиси кальция – ничего, цыплята (или поросята) съедят!..
Остановиться, проследить – где, на каком участке идет срыв. Промежуточный продукт – лактон – получается то жидким, то как желе, то твердым. Почему? Вызвать работников из института – пусть на месте выяснят причину...
А как же план?.. А премиальные?.. И продолжается, продолжается дурная работа. День идет за днем, кончается месяц, выдается зарплата, выдаются премиальные за выполнение плана, за освоение новой технологии, за перевыполнение плана, за экономию сырья, электроэнергии, за 1 место в соц.соревновании... Потом квартальная премия... в общем, вполне приличная сумма каждый месяц. А то, что не все, как надо, идет... ничего, цыплятки все склюют!
У меня в смене работал очень интересный парень – Виталий Скуратовский. Держался он в стороне от всех, обычно молчал, а если произносил какие-то слова, то как-то медленно, тихо, чуть прищуривая глаза за стеклами очков. Он совсем не подходил к рабочей компании, ни внешним видом, ни манерой разговаривать. Очень серьезный, где-то весь внутри себя. Всегда спокойное выражение лица, очень мягкая речь и хорошая улыбка.
Месяц-полтора спустя после моего появления на заводе, он обратился вдруг ко мне с неожиданным вопросом:
– Вы здесь кого-нибудь знаете? У вас есть тут друзья?
– Да нет, никого пока нет. Но я не очень мучаюсь из-за этого.
– А в нашем краеведческом музее вы были?
– Нет, не была. Я вообще не очень люблю краеведческие. Они везде одинаковые.
– У нас хороший музей. Там моя мама работает, и вообще... есть хорошие люди. Правда, очень интересные люди. Хотите, я вас проведу в музей, познакомлю с мамой? Не пожалеете.
У меня, в общем, было совсем не музейное настроение, но тут будто толкнуло что.
– Пожалуй, стоит пойти. Хорошо, я согласна.
И после смены мы пошли в музей. Конечно, всю дорогу мой спутник молчал и только как-то очень загадочно, самому себе улыбался... Было лето, неширокая в тени деревьев улица, прямая и не слишком длинная, привела к двухэтажному дому с доской: "Уманскiй краэзнавчiй музей".
Внутри никого. Мы прошли в какую-то комнатку, навстречу поднялась женщина, с живым смеющимся лицом, в яркой голубой блузе и с такими же яркими, из глубины откуда-то, голубыми глазами. Это была мама Виталия – Ольга Петровна Диденко, научный работник музея, этнограф, собирательница оконных наличников и знаток украинских старинных песен, прекрасно их исполняющая. И еще – поэт. Она как-то шутя сняла всю мою скованность. Кажется, впервые в моей жизни я шагнула навстречу человеку просто, так же улыбчиво. Она провела меня по всем комнатам музея, и видно было, что она влюблена в каждый черепок. Особенно увлеченно рассказала, вернее, начала рассказывать о Софиевском парке, о графине Потоцкой, красавице с удивительной совершенно судьбой...
– Но об этом потом. Вам нужно познакомиться с двумя замечательными женщинами – с Суровцевой и Олицкой. Хотите? Они много лет провели в тюрьмах и лагерях
Я уже хотела все.
– Конечно.
– Нужно сначала поговорить с ними, и если они не будут возражать, я отведу вас.
Через несколько дней Виталий передал, что меня ждут.
Почему-то я волновалась. Настолько, что отпустило постоянное напряжение в ожидании письма от Виктора.
В назначенный день меня привели в дом, которому я обязана очень многим. Две довольно пожилые женщины встретили меня улыбкой так, будто я была уже у них не один раз. Конечно, были вопросы: откуда я, чем занимаюсь, где живу, как мне понравилась Умань, была ли я в Софиевском парке? Память сохранила от этого дня только большую комнату с печкой до потолка, разрисованной украинским ярким орнаментом. Я прислонилась к ней, отогревая спину и руки, наслаждаясь теплом, покоем, уютом. Поверните, пожалуйста, Нина, голову чуть-чуть, еще немного... вот так, хорошо". "Зачем?" – подумалось, но не спросила, и до сих пор не знаю. Но что-то устроило моих новых знакомых: "Подходит!" Что подходит – нос, лоб, подбородок? Какая линия определяющая? Тогда мелькнул вопрос и забылся. Обе "старушки" оказались удивительно интересными людьми, главное – открытыми и располагающими. Там, в этом доме, я, кажется, впервые стала разговаривать – спрашивать, отвечать, размышлять, соглашаться или не соглашаться. Может быть, потому, что все мои неясные вопросы, все мое непонимание каких-то вещей, все мое внутреннее несогласие с окружающей меня жизнью, здесь находили ответы, объяснение, поддержку. И я училась разговаривать.
...Умань – это совершенно очаровательный городок. Он как-то сразу стал моим. Здесь, собственно, и началась впервые моя свободная жизнь. Ну, правда, детство было связано двумя мамами, из-за чего детства не было; юность – институтом, который я не любила, на первой работе в Казахстане – была "материальная ответственность", в Крыму – отчаянное одиночество, в Киеве – я была по рукам и ногам связана с Ю.А.Первовой, которая поставила условие: или я (т.е. она), или Виктор.
В Умани мне нравилось все – город, люди. Для меня все было не так, как до сих пор. Хозяйка, сдавшая мне комнату, "старушки", Ольга Петровна Диденко и оба ее сына, Виталий и Сашко, окружили меня заботой, вниманием и теплотой.
А где-то был Виктор. Я могла свободно писать ему, могла заказать разговор, могла говорить все, что мне хотелось. Он был необходим мне в этом открытии нового города, новых людей, новых отношений. Мне хотелось, чтобы и он все это видел и все слышал. Ведь и Крым я по-настоящему полюбила только после приезда туда Виктора. Мы как-то все видели одновременно, и одно волнующее чувство красоты, высоты, бесконечности вселенной переполняло обоих. Море, горы, лес... мы много ходили те несколько дней, что провели вместе.
Я просила в письмах – приезжайте, Виктор, на несколько дней, в отпуск. Здесь так хорошо. Вам понравится. Мне так хотелось, чтоб и он полюбил не виденный им никогда наш город, наш Софиевский парк, наше Осташевское озеро, чтоб он полюбил тех людей, которые мне понравились, которые наполнили мою жизнь чем-то новым. Этим новым мне хотелось жить вместе с Виктором. Хотелось с ним пойти к "старушкам".
Продолжение следует.
|
