Четыре дня, что Виктор пробыл в Никитском саду, были наполнены для меня страхом, что этот праздник, это неожиданное счастье уже никогда не повторится. Это – наша первая и последняя встреча. Я четко сознавала, что Виктор женат, и у меня язык не повернется предложить ему оставить семью, но в одном я признавала свое право – иметь ребенка от мужчины, которого люблю. Наверное, Виктор испугался моей настойчивости, настойчивости девчонки, которая и целоваться-то не умела. Я помню, как мы впервые поцеловались в Ялте, в ожидании автобуса, что должен был везти нас на водопад в Учан-су. Я стеснялась своей неумелости, но чувства были сильнее разума. И до сих пор в памяти ощущение этого первого настоящего поцелуя. Эти несколько дней Виктор был так трогательно внимателен ко мне, так нежен и ласков, что мне казалось – этого хватит на всю жизнь. Вот если бы еще был ребенок... и лучше – мальчик... Нет, Нина, нет!

При прощании я старалась улыбаться... Я улыбалась! Солнце продолжало светить, цикады продолжали трещать, и сверчки наполняли ночь немыслимыми звуками. Я ждала письма. Каким оно будет? Что в нем будет?.. Письмо было продолжением встреч, продолжением счастья.

В Никитском ботаническом саду мне проработалось год с небольшим. В свой первый отпуск я поехала в Ужгород. Это был самый глупый поступок, которого стыжусь до сих пор. Мы провели три счастливейших дня, прежде чем однажды на улице на меня с ужасными криками бросилась какая-то женщина. Нас обступили люди, Закрыв голову руками, я, помню, бормотала только одно-единственное: "Ви... Ви... Ви...", возможно, приводя ту в еще большую ярость. Женщину оттащили, и я наугад, вслепую, пошла куда-то.

Вернувшись "домой, долго сидела, не зажигая света и не умея ответить на вопрос: что же делать, и переживая этот ужасный уличный скандал.
– Неужели это со мной? Это была я?..

Послышался осторожный стук в дверь. Не сразу я сообразила, что дверь нужно открыть. Включила свет. Открыла. Передо мной стоял Виктор. Совершенно белый, и большие черные глаза, в которых кричала боль. "Господи, это все из-за меня", – пронеслось в голове.
– Простите, Нина, если можно!
– Простите меня, Виктор. Я завтра уеду.

И я уехала, оставив в памяти сказочное Мукачево, мукачевский костел, кинотеатр, в котором мы смотрели какой-то фильм, но, по-моему, я ничего не видела. Потом мы сидели в каком-то скверике и читали сборничек стихов М.Цветаевой библиотеки "Огонек", и этот сборничек я забрала с собой...

Потом, потом мы молчали. Слова уже и не нужны были. Говорили глаза и руки, которые не хотели расставаться. Руки хотели быть вместе... Эго был 1962 год.

Так и неизвестно, чем бы все тогда кончилось, не вмешайся в наши отношения Юлия Александровна Первова, с которой я была очень близка. Дружба с Юлией Александровной, как ни странно, началась с моей нелюбви к ботанике, вернее, к обстановке, к школярной системе проводимых ею же практических занятий. Меня она покорила тем, что приняла бунт первокурсницы, получившей подряд два неуда за то, что не ответила по вызову с места на два вопроса, которые под силу и дошкольнику. Но именно поэтому и молчала же! Не посещать практических занятий было невозможно, и я решилась попросить ассистента, т.е. Юлию Александровну, не контролировать моих знаний до конца года. И она согласилась! Это был все-таки незаурядный поступок. "Ботанический конфликт" перешел в спокойные беседы, потом в серьезные разговоры. Через год они приняли характер уже опасных. Произнесенные вслух сомнения оформлялись в убеждения. Если бы кто-то услышал тогда мою реакцию на признание Юлии Александровны, что она решила вступить в партию.
– Да она же преступна!
– Вы правы, но если в нее будут вступать честные люди...

После трагической смерти ее сына в 1958 году хотелось что-то сделать для нее, чем-то помочь. Я пригласила ее, уговорила поехать в Крым, пожить у нас лето. Следующее лето она тоже провела в Крыму.

Потерять единственного сына – казалось, это невозможно пережить. Было страшно, когда ночами я слышала плач Юлии Александровны, я боялась выдать себя хоть каким-то движением. Днем глаза ее были сухи. Я поддерживала любое ее желание – нужно двигаться! Прочитав статью в "Литературной газете" о домике А.Грина, превращенном председателем горсовета Старого Крыма в личный курятник, и о его борьбе с вдовой писателя за возвращение ей домика, закончившейся счастливо поражением всемогущего государственного чиновника, мы решили съездить в Старый Крым, на могилу Александра Грина, вдруг и сразу заворожившего нас необычным рисунком мира, необычным вИдением людей и жизни.

Нас встретила старушка с очень светлым лицом, с совершенно белыми седыми волосами. Поздоровавшись, мы объяснили цель своего визита. Старушка еще больше будто посветлела; да, да, я даже могу провести вас! Эго была Нина Николаевна Грин.
– Простите, Нина Николаевна, у нас нет с собой цветов. Вы не могли бы нам...
– Конечно, конечно, – спохватилась Нина Николаевна и, подойдя к букету роз, стоявшему на столе, вынула несколько, я отметила, лучших. Но мгновение... она вставила их обратно. И взяла те, что чуть-чуть привяли. Какое-то мгновение всего...

С Н.Н.Грин я потом не раз встречалась, но первое впечатление всегда мешало. Приветливая улыбка, какие-то очень ласковые слова... и привядшие цветы. Между Юлией Александровной и Ниной Николаевной Грин возникли очень сердечные отношения, которые определили всю дальнейшую жизнь Ю.А. Она целиком посвятила себя Александру Грину и реабилитации Нины Николаевны, которую после войны осудили на 10 лет за "сотрудничество с немцами" и которую после освобождения еще много лет буквально третировали местные власти, поддерживая и распространяя дурные слухи, которые советский обыватель усваивает особенно легко, и, главное, надолго.

Отношения с Юлией Александровной по окончании института не только не ослабли, но еще более укрепились. И потому, когда вдруг оборвалась переписка с Виктором, я не могла не сказать ей о своем отчаянии. Надо отдать должное, Ю.А. делала все возможное, чтобы "излечить" меня от "болезни". Она даже предложила перебраться к ней в Киев, как только окончательно состоится ее переезд из Харькова. В конце концов, сознавая, что нет у меня никакого морального права разрушать семью, я пообещала ей больше не делать никаких шагов навстречу Виктору, уничтожить все его письма. Я запретила себе думать о нем.

Но что-то вдруг изменилось в мире. Все стало глупо, скучно, неинтересно. У меня не было друзей. Работа, дом, ежедневный путь туда-обратно. Горы – прекрасны. Но их нельзя никому показать, ими нельзя любоваться вместе... с Виктором. Воздух удивителен – но дышать им одной?.. А море? Огромная, серая, стонущая громада. Стон, плач, рев, не прекращающийся ни на минуту всю долгую зиму. Он залезает в уши, даже если накрыть голову подушкой – и кажется, тогда еще настойчивей, назойливей.

От тех лет остались четким воспоминанием доклад, который я сделала в Никитском ботаническом саду на заседании расширенного философского кружка по поводу появившейся в "Известиях" статьи Т.Лысенко о "превращениях" видов растений, и реакция на него зала. Осторожное, насупленное молчание стариков-профессоров, докторов и аплодисменты молодежи, работающей в Никитском саду. Тогда я еще не знала просто, что "старики" молчат не потому, что им нечего сказать. Невозможно поверить, что серьезные ученые мужи могут спокойно согласиться с этим газетным лепетом.

Им было что ответить, но они были "ученые мужи", а я была в их глазах молодой, горячей девчонкой. Надо отдать должное – камней не было. Было молчание. Я поняла его много позже...

И еще. Подготовка к какому-то важному совещанию, конференции – с гостями из Москвы, сельскохозяйственной академии. Говорили, что решался вопрос оставления Никитского ботанического сада в ранге научных учреждений союзного значения. От этого зависела не только судьба самого парка, но и судьба и жизнь многих людей от научных сотрудников до парковых рабочих.

Лаборатория биологии растений разделилась на "внутренних" и "наружных". "Наружные" работали на "опытном консервном заводике". Я попросилась на него. Мы консервировали персики, сливы. Из совершенно экзотической технологии получались необыкновенно красивые, удивительные по цвету и вкусу консервы. Условия работы были почти средневековыми. Все делалось вручную. Разве что вместо живого огня использовался электроподогрев.

В небольшом сарайчике были установлены четыре открытые огромные медные чаши. Отборные, без единой вмятинки и царапинки, плоды погружались в крепкий раствор кипящей щелочи для снятия с них кожуры. После этого они перекладывались в горячую воду, откуда – в крепкую кислоту. Таким образом нейтрализовалась щелочь. Затем очищенные плоды на несколько минут опускались в раствор соды, и, наконец, в воду, после чего их укладывали в заранее подготовленные банки, запивали горячим сахарным сиропом и закрывали крышками. Стерилизация проводилась в небольшом автоклаве. На готовые банки наклеивались вручную написанные этикетки – сорт плодов, дата изготовления. Таких баночек было заготовлено штук 300, ушло на это не меньше двух недель.

Высокие гости были приглашены в "дегустационный зал". Столики, накрытые белыми скатертями, сверкающие приборы. Обслуживала гостей молодежь (будущий "цвет" науки) – в основном лаборанты.

Таких вкусных и красивых консервированных персиков мне никогда больше не приходилось видеть.

Вообще Никитский ботанический сад, сначала им. Молотова, потом им.Ленина, умел преподнести себя и дома, и в Москве. Сотрудники его были спокойны и уверены в завтрашнем дне.

Я работала старшим лаборантом при научном сотруднике без степени, но которой потом за выслугу лет присвоили-таки звание кандидата биологических наук. Фамилии не помню, а звали, кажется, Анна Петровна. К тому времени, когда я пришла в лабораторию, она занималась изучением антибактериологических свойств вещества, полученного из листьев мирта. Ни химического состава того вещества, ни его химических свойств никто не знал. Надеялись, что это станет делом будущего. Пока же мы сами получали желтоватый порошок из эфирных вытяжек мирта, приготовляли из него растворы разной концентрации и считали колонии в чашках Петри. Уже при незначительных концентрациях на питательных средах ничего не вырастало. Порошок обладал сильным бактерицидным действием.

Потом обнаружилось другое замечательное свойство порошка – он ускорял прорастание семян. Как "народное" средство его опробовали при туберкулезе легких, при заболеваниях горла. Были случаи выздоровления. Работать с Анной Петровной было настоящим испытанием на выдержку – никто не шел к ней. За год с небольшим, тем не менее, ко всеобщему удивлению, между нами не было ни единого конфликта. Я как-то с первого дня отнеслась внутренне с юмором к ее инструкциям к каждому рабочему движению. Скажем, как измерить среднюю высоту ростка? Нужно взять линейку и лист бумаги, измерить высоту десяти растений, приставляя к каждому линейку размеченной стороной, сложить в столбик все числа и разделить на десять. По-моему, она была отравлена сознанием значительности своей работы, и главное, ценностью своей как работника науки. Мне было ее жаль почему-то. Может, потому, что все откровенно не любили ее. В общем же, она была добрым человеком, хотя пробраться к этому доброму сквозь нервозность, вспыльчивость, суетливость не так легко было. Возможно, своей молчаливостью, неучастием в обычных лабораторных женских разговорах я каким-то образом примирила с собой Анну Петровну. Она через какое-то время вполне доверяла мне свои "творческие" поиски. А однажды даже предложила на время своего отъезда пожить у нее, чем я с удовольствием воспользовалась – уж слишком велик был соблазн побыть несколько дней одной.

Продолжение следует.

====================

На фото: В доме Некипеловых в Мезосе (Ланды). Нина с телефонной трубкой. Октябрь 2004 года.