Человек как личность начинается с духовных ценностей и правил поведения. К старости я обнаружил поразивший меня и вызвавший недоумение факт: оказывается, ко второй половине двадцатого века хорошее воспитание в России исчезло, а сказать точнее – искоренено.

Поскольку я жил не в интеллигентной социальной среде, о существовании хорошего воспитания я знал только понаслышке. Это как в притче, которую любил повторять мой отчим:
- Ох, и сладки гусиные лапки!
- А ты их едал?
- Да нет, мой прадед видал, как их барин едал.

Мужчин, по рассказам отчима, воспитывали (а не только обучали военному искусству) в кадетских училищах, в пажеских и офицерских корпусах. В противоположность рядовому мужику, российский офицер был строен, ответственен, подтянут, собран, вежлив, образован… Возьмите старые фотографии российских офицеров (одну такую фотографию я здесь привожу) и сравните их, например, с современными высокоставленными военными чиновниками и вы без труда уловите разницу.

Благородство, ум и выправка офицеров старой школы были настолько очевидны, что с приходом большевиков к власти позволили последним без труда вычислять как самих офицеров, так и их наставников-воспитателей: человеку нового типа воспитание не нужно – его должно заменить классовое чутье.

С уничтожением воспитателей как класса советская общеобразовательная школа превратилась в учреждение, где давалось только образование. Но без стержня – духовного воспитания – образование превращало человека, можно сказать, почти в монстра: огромный мировой научный багаж использовался бездуховным обществом в основном для разработки средств подавления и уничтожения человека – от изощренных пыток в концлагерях до подготовки Третьей мировой войны. При этом война характеризовалась как проявление любви к братским народам, а пытки – как средство построения светлого будущего для всех. И большевики преуспели: самый кровавый во всей истории убийца, даже спустя полвека после его смерти, большинством россиян почитается выше самого Христа!..

Откуда же мог получить добротное воспитание простой россиянин в послевоенное время? В общем случае – НИ ОТКУДА!

Это хорошо еще, что мой отчим «видал, как их барин едал». И я – «Ваня с дярёвни», к тому же еще и самый хилый из ровесников – хоть всячески избегал службу в советской армии, тем не менее ТЕ ценности, которые, по словам отчима, прививались российским офицерам начала ХХ века, старался усвоить в порядке самовоспитания. К ценностям этим можно отнести: честность, уважение к чужой собственности, психологическая выдержка, аккуратность в любой работе, рачительность, ответственность… Все эти качества у моего отчима, Бабухина Петра Денисовича, были, но его неспособность наладить со мной контакт (а позже и жестокость в отношениях с мамой) оттолкнула меня от желания подражать ему в чем бы то ни было. Тем не менее, принципы жизни Бабухина, проявляемые им постоянно, исподволь вползали в мое подсознание…

Но когда мне перевалило за пятьдесят и я стал интересоваться истоками своего воспитания, я понял ранее не замечаемое: очень многое я взял также и из деревенской жизни, которая меня окружала сначала до трех с небольшим и затем от шести до восьми лет. И опять же, воспитание в основном осуществлялось живым примером родных – бабушки с дедушкой, теток, семьи дяди, двоюродных сестер…Однако эти воспоминания пробудили не разрешенный до сих пор вопрос: наглядные примеры были ведь перед глазами у всех детей, но мне почему-то удалось их перенять, а другим детям вокруг меня – нет.

Не просто понять и другое: почему моей первой книгой, на которую я потратил первый в своей жизни заработок, была брошюра… о воспитании детей. Было мне в ту пору тринадцать лет, и вот с этого времени с помощью книг я начал воспитывать САМ СЕБЯ. И вот что существенно: в отличие от всех моих сверстников, я свою невоспитанность осознавал (она была как крупная мозоль у меня на лбу) и всеми силами стремился к наверстанию упущенного судьбой.

С другой стороны, перед везунчиками именитых («царских») воспитательных учреждений у меня было кардинальное преимущество: всё, предлагаемое им воспитателями, они были обязаны впитывать в себя безоговорочно и без малейшего сомнения. Поэтолму развитие воспитания как системы, как школы шло медленным эволюционным путем. Я же перед тем, как приучить себя к новому правилу, новой установке, подвергал новый постулат всесторонней критике. Так, несмотря на то, что общество переломило во мне врожденное желание работать левой рукой, я, тем не менее, не считал левшей невоспитанными социальными уродами.

Как-то в первые месяцы эмиграции нас пригласили к себе в гости известные ведущие радиопрограмм «Радио Свобода». И вот во время ужина, за чаем, хозяин дома с вежливой усмешкой отпустил в мой адрес шутку по поводу того, что чай из стакана я пил, не вынув из него чайную ложку. С позиции хозяина, ложка в стакане во время питья чая – признак невоспитанности. А я и поныне считаю эту «невоспитанность» надуманной.

Итак, деревня. Понятно, говорить о сознательном воспитании в деревне наивно – в крестьянских семьях дети гуляют сами по себе. Тем не менее, зная дух деревенской жизни, могу сказать с уверенностью, что почвы для проявления каприз не было. На капризы просто не обращали никакого внимания, и потому «плач для кого-то» не имел никакого смысла. С едой не сюсюкались: «губА толстА – брюхА пустА»! И если такое случалось, то это был единственный и последний раз.

А вот о естественном воспитании меня в пять-семь лет в памяти кое-что осталось (что припомнилось только через полвека – в связи с осмыслением). Все это время я жил без мамы. Дедушка был жестянщиком: крыл крыши, латал ведра всем жителям деревни, клепал обручи для бочек и т.п. Бабушка как будто всегда была дома, но точно не знаю. Дядя с женой работали в колхозе; два, а чуть позже трое их детей оставались дома. Еще были три тетки, две из которых вышли замуж при мне. И, наконец, временно или постоянно с нами жили еще две дочери старшего дяди, пропавшего на фронте без вести. И вот вся эта когорта теснилась на каких-нибудь сорока метрах вместе с русской печью.

Любая деревня, в отличие от города, священным образом относится к продуктам питания. Независимо от возраста за игру в хлеб пороли на вечную память. Понятия вкусной еды не существовало – любая еда всегда была аппетитной. Существовала и группа продуктов, с особым к ним отношением. Специального названия у этой группы не было; в городах же она называлась деликатесами. К деликатесам относились сахар, мясо, сметана, масло. К особым деликатесам – мед (варенья не существовало). В отличие от обычной пищи, кушать деликатесы больше других едоков не разрешалось. Собственно «неразрешение» – неверно сказано: с момента квалифицирования продукта деликатесом крестьянин с пеленок стремился к равенству его потребления.

Достоверно не помню, но кажется, что тот, кто тем или иным образом добывал деликатес, старался не слопать его сам, а угостить им всех близких. Деликатесы запоминались на всю жизнь. (Помню, кто-то из коминтерновских детей забыл в парте бутерброд с маслом, который я обнаружил во время уборки класса – дело было в Пушкино. В этот день у нас дома был праздник…) Таким образом, пища удовлетворяла не только так называемую материальную потребность, НО и важнейшую духовную (ломая логические построения городских философов)!

А вот пример нравственного воспитания, преподнесенного мне моей бабушкой (скорее всего, непреднамеренно). После войны по деревням беспрерывным потоком волочились нищие с котомками в надежде получить подаяние. И вот когда они, проходя мимо нашего окна, подходили к дверям, моя бабушка отрезала ломоть хлеба и просила передать его нищим именно МЕНЯ! Понятно, этот урок изо дня в день не мог не зацементироваться в сознании и подсознании…

Обедали всегда в полном составе. Становились перед образом Николая Угодника и просили благословения с молитвой. Потом садились на скамьи за стол. В центре стола стояла большая деревянная плошка с окрошкой, щами или кашей с молоком. К сожалению, не могу вспомнить за что – то ли за то, что полез своей ложкой в общую чашу вперед старших, то ли полез в нужном порядке, но «окаянной» (левой) рукой, но помню, как дедушка врезал мне (справедливости ради – не сильно) деревянной ложкой по лбу. Я закричал, как резаный, выскочил из-за стола и уткнулся в бабушкин подол. Бабушка стала стыдить дедушку, и вскоре все улеглось. Такая вот миниатюра осталась в моей памяти.

Помню, как в свои пять-семь лет я ненавязчиво привлекался к труду: полоть грядки, очищать колхозные семена зерновых от семян сорняков, ходить на сбор щавеля и луговой земляники, ломать ветки веничной полыни для изготовления метел и веников для русской печи, звать дедушку «затыкать» (завтракать)…

Первый класс я отучился в деревенской школе. Как это ни жаль, но я совершенно не помню первую учительницу. Звали ее, как будто, Мария Емельяновна. Первый класс не оставил в моей памяти ни одного плохого воспоминания – это был как бы сплошной праздник. Но смутно припоминаю, что учительница говорила о каких-то правилах поведения. Но если вникнуть более глубоко, то ведь дело-то не в самих правилах, а в том, КАК они преподносились. Когда бабушка учила меня: «Не укради!», она говорила это не как посторонний человек, а сначала входила своей душой в мою, становилась рядом и уже потом увлекала меня к принятию важного постулата.

Мария Емельяновна была «домашней» учительницей, она была нам как старшая и любящая сестра, а потому учеба проходила в непринужденной обстановке, без понукания, но и без слащавости – в общем, по-человечески.

А вот в подмосковной деревенской начальной школе с учительницей дело обстояло хуже. Раиса Артамоновна производила впечатление дамы из «бомонда». Она была не высокомерной, но какой-то чуждой. Учительница частенько ставила меня в «угол», откуда я смотрел на нее с презрением. И однажды я ей отомстил: не покинул «угол» и после окончания занятий. Поздно вечером за мной пришли родители, а на следующий день отчим ее крепко отчитал. Понятно, при таком холодном отношении к воспитателю никакие его заповеди не воспринимались, и мое воспитание приостановилось.

С шестого класса, как я уже говорил, я начал воспитывать себя сам. Эта работа требовала, прежде всего, знания ИДЕАЛОВ, к которым следовало стремиться. И я стал охотиться за списком этих самых идеалов.

В это время в моем сознании стало складываться представление об Учителе. И я старался не пропустить того, кто смог бы выполнить его роль. Лето после седьмого класса я провел в деревне, где на почве рыбалки сблизился со старцем новгородской внешности Афанасием Яковлевичем Мартыновым, поэтом-самоучкой – первым в моей жизни человеком не от мира сего. Правда, поэзия его была чисто политической и патриотической, восхвалял Ворошилова и других деятелей Политбюро. Но это было второстепенным. Главное же – Афанасий Яковлевич был НЕ КАК ВСЕ! Оказывается, есть в мире нечто, что выходит за пределы природы, работы для заработка, хлеба и зрелищ! И мое сознание стало разматывать клубок диковинных умозаключений. К сожалению, через год Мартынов умер от туберкулеза, и поиск другого Учителя повис в воздухе…

Однако смерть Афанасия Яковлевича уже не смогла свернуть меня с пути поиска Учителя, и через пять лет я его встретил. Это был полноценный Учитель, который дал мне то, чего я не мог получить ни в какой школе и ни в каком вузе. Это был питерский интеллигент старой закалки Илья Александрович Цареградский. Встречи с ним описаны в моей повести «Подарок».

И вот только сейчас, при написании этой заметки, я вдруг увидел насколько современное российское общество обезглавлено в духовном отношении. Общество, в котором не осталось Великих воспитателей, Учителей. Общество, в котором не учат самой главной профессии: быть Человеком…

Общеизвестен феномен, что человеческий дитя первые два года своей жизни без человеческого общения уже не способен ни освоить речь, ни стать полноценным человеком. До конца своих дней он остается зверёнышем…

И вот то же самое можно сказать и о культуре: человек, не освоивший определенную культуру до пятнадцати – максимум до восемнадцати лет, уже не способен стать культурным человеком. (Полагаю даже, что нравственная составляющая культуры усваивается до восьми-девяти лет.) Эта невозможность частично объясняется тем, что, условно говоря, культура есть система десяти тысяч правил, не считая одного: культуре следует учиться ВСЮ жизнь.

И вот когда крестьянин перебирается жить в город, то из многих тысяч непрерывно воспроизводимых культурных контактов остается маленькая толика. Дети городских жителей, давно порвавших с крестьянскими или интеллигентными корнями (а это, пожалуй, более 95% горожан), могут вырасти только некультурными – усвоившими лишь незначительное число правил поведения.

В моей жизни было несколько попыток, когда я надеялся перевоспитать взрослого человека. Всё было тщетно. И сегодня я убежден, что иначе и быть не может. Культура не может развиваться в вакууме, при отсутствии всего комплекса культурных отношений. В некультурной среде, да еще без наставника (хотя бы в виде книги) не может вырасти культурный ребенок.

Но самое страшное в этой ситуации заключается в том, что некультурный человек, как правило, неспособен понять, что он некультурен! (И это объяснимо: почти каждый человек считает себя верхом совершенства…) Осознание своей некультурности в 12-15 лет является настоящей революцией в развитии личности! Впервые я встретил человека культурнее меня в семь лет; им оказался мой одноклассник, сын агронома. Всю жизнь я легко определял людей культурнее меня и старался им не уступать.

Воспитание человека по преимущественной инициативе извне заканчивается годам к одиннадцати; впоследствии оно возможно только при активном желании самого воспитуемого. Счастье тщеславному, который увидел, что он несовершенен. С этого времени он начинает активно развиваться и самосовершенствоваться. Когда нет ни Учителей, ни специальных школ по воспитанию, ученику остается единственная возможность – книги. Но не все книги для этого годятся – без Учителя или умного путеводителя в них можно заблудиться.

Мне было сложнее вдвойне: я не любил читать. И потому лично меня спас случай, вернее – два случая. Во-первых, мне попалась книга афоризмов «В мире мудрых мыслей», а во-вторых – к этому времени (к пятнадцати годам) я прочно усвоил принцип: все ставить под сомнение. И потому сборник афоризмов стал для меня самым эффективным учебником жизни. А сомнение позволяло мне за логической красотой афоризма видеть его безнравственность или бесполезность. Впоследствии я видел немало случаев, когда люди без малейшего сомнения брали на вооружение какой-то афоризм или притчу, и вся их жизнь катилась под откос.

Вот, например, к чему может привести примитивное понимание постулата «Не делай другому то, чего ты себе не желаешь!». Был у нас когда-то приятель Вова. Жили мы тогда в кошмарной бедности. Однажды маленькие дети сильно простудились, и мы на последние деньги купили банку меда для их лечения. Дети были в яслях. А когда мы их привезли домой, то к великому ужасу увидели, что банка с медом опустела. Оказалось, что днем к нам заходил Вова и сожрал всю банку без остатка! И вот что интересно: когда он нам в этом признался, на его лице не было ни тени огорчения – в его доме все и всегда поступали точно ТАК же. Точно ТАК же многие гости всю икорку с праздничного стола забирают в свою тарелку. Точно ТАК же они не закрывают кран с водой в чужом доме… Их не учили иному поведению, ибо практически не осталось тех, кто мог бы их этому научить… А ведь все они вроде бы хорошие люди…
________________________

На фото: Мой отчим (слева). 1916 г. Нижний Новогород.