КОГДА НЕ ОСТАЕТСЯ НИЧЕГО СВЯТОГО
(Провал технологий и судьба коренных народов)
(ЭкоПраво, 2007)

In the Absence of the Sacred (Sierra Club, 1991)

(Выдержки)

«ИНДЕЙЦЫ-ШМИНДЕЙЦЫ»

Телефонный звонок из Нью-Йорка, звонит редактор издательства:

– Мандер, у нас две ваши книги, обе хорошо продаются. Вы что-нибудь пишите новенькое?

Мандер: Да.
Редактор: О чем?
Мандер: Об индейцах.
Редактор: Индейцах?! О нет, только не об индейцах, Мандер. Никто не будет читать. В Нью-Йорке давно нет индейцев; с ними покончено. Индейцы-шминдейцы.
Мандер: Дело в том, что проблемы индейцев не закончились. В некоторых частях мира, с ними поступают хуже, чем в Нью-Йорке.
Редактор: Индейцы! Мандер, вы безнадежный романтик. Что-то вроде Брандо.
Мандер: Не расстраивайтесь, я расправлюсь с этим «романтизмом» в своей книге.
Редактор: Ваш агент не сможет продать ее. Книги об индейцах не продаются.
Мандер: То же самое мне говорили в отношении моей книги о телевидении. Не согласен: книги об индейцах продаются. Посмотрите на Bury My Heart at Wounded Knee , на книги Кастанеды и Питера Маттиенсена. Посмотрите на Black Elk Speaks . Не думаю, что индейцы пройденный этап. Люди хотят знать о них больше. Все беда в том, что говорят по большей части о мертвых индейцах. Они не знают, что происходит с живыми и почему это происходит.
Редактор: Как она называется?
Мандер: Может быть, я назову ее так, как вы подсказываете.
Редактор: Это как?
Мандер: Индейцы-шминдейцы. Книга будет сенсацией и откровением для многих.

; ; ;

Сначала я планировал написать две книги. В одной должен был критиковать технологическое общество Соединенных Штатов, т.е. продолжить мои Четыре аргумента за отмену телевидения. Предполагалось, что в ней будет дана оценка новой технологической эпохе: «информационному обществу», компьютеризации, роботизации, космическим полетам, искусственному интеллекту, генетике, спутниковой связи и т.п. Такая книга представлялась мне весьма своевременной, поскольку техника изменяет мир все более устрашающими темпами. До сегодняшнего дня большинство людей рассматривали эти технические нововведения как положительный факт. Но так ли это?
Понятно, что наше общество привыкло благосклонно воспринимать новые технологии. Сообщения об изобретениях неизменно преподносятся на оптимистической ноте. Происходит это прежде всего потому, что в нашем обществе информация поставляется теми, кто получает от нее выгоду, а именно, корпорациями и их протеже в правительственных и научных кругах. Никто из них не заинтересован в анализе негативных сторон новых технологий, поэтому публика получает первые сведения о технических новинках в ложном свете.
Благодаря широкой рекламе технических средств на всемирных выставках, трудам футуристов, многомиллиардным кампаниям фирм-производителей создается картина технологическом рая, как здесь на Земле, так и в космических «городах будущего». Технологическая эволюция приравнивается вообще к эволюции, как будто это одно и то же. Мы привыкли повторять как заклятие: «Прогресс – это хорошо», «Назад дороги нет», «Технология освободит нас от болезней» и т.д. и т.п.
Дебаты по этим вопросам практически невозможны в нашем обществе, поскольку во всех сферах политической и социальной жизни по ним существует вполне определенное мнение. «Левые» относятся к технике так же, как корпорации, футуристы и «правые». Все уверены, что техника нейтральна. В ней нет политики, она не влечет за собой изначально никаких неизбежных социальных или экологических следствий. По их мнению, важнее то, кто контролирует технику.
За последние десять лет я участвовал в десятке конференций, посвященных будущему технологий. На каждой их них, вне зависимости от того, кто выступал спонсором – правительство, промышленность или экологи – говорилось следующее: «Есть много проблем с техникой, и мы ими займемся, но проблемы коренятся не в технике. Все зависит от того, как ее использовать. Мы можем и должны использовать ее лучше. Проблемы создают не машины, а люди». Это идея подавалась как самая оригинальная и глубокая, и ее высказывал буквально каждый.

Как мы увидим, идея, согласно которой техника нейтральна, сама по себе не нейтральна, и напрямую служит интересам людей, которые пользуются нашей близорукостью.
Впервые эту проблему я начал ощущать в 1960-х, когда увидел какой ажиотаж возник в обществе с появлением телевидения. Активисты стали пытаться использовать эту технологию в своих целях, борясь за свои двадцать секунд в передаче новостей. Началась своего рода война за доступ к новой мощной технологии, которая впечатывала картинки в умы всего населения с вполне предсказуемым результатом. Нам следовало бы знать с самого начала, что телевидение неизбежно будет контролироваться корпорациями, правительством или военными. Благодаря большому охвату, невероятной силе внушения и способности осреднять мысли, телевидение в особенности эффективно прививает образ жизни, служащий интересам крупных корпораций. Правительство и военные также быстро сообразили, что во времена политических кризисов телевидение – самый совершенный инструмент для контроля за информацией и сознанием граждан. Тем временем, общественность, претендующая на контроль за средствами массовой информации, осталась позади.
В настоящее время ажиотаж возник в отношении компьютеров, якобы освобождающих и приводящих к новой информационной демократии. На самом деле, как мы увидим в главе 4, вопрос, кто получает больше всего преимуществ от компьютеров был предрешен с момента их изобретения. Компьютеры, как и телевидение, имеют гораздо большую привлекательность для военных ведомств, транснациональных корпораций, международных банков, правительств и институтов слежки, чем для нас с вами. (По крайней мере, они используются там гораздо эффективнее и с большим размахом).
Компьютеры позволили мгновенно переводить огромное количество капитала и информации по всему миру. Это дало возможность невероятно укрепить крупнейшие институты мира. Фактически, компьютеры сделали возможным существование таких институтов. Тем временем, мы сами, используя персональные компьютеры для редактирования текстов, попали в информационные сети и поверили в то, что компьютеры делают нас сильнее.
Даже защитники окружающей среды усугубили проблему, отказавшись от критики технического развития, несмотря на совершенно очевидный его перекос и враждебный по отношению к природе характер. Я боюсь, что главную суть технологии мы поймем только после того, как выскочим из «информационной эпохи» – имеющей сегодня ореол благотворительности – и поймем, что перед нами развернулась битва за два последние «неосвоенные пространства»: космос и генетические структуры. Отсюда прямая дорога к «постбиологической эпохе», нанотехнологиям, робототехнике и полному пренебрежению живой природой.

В первой задуманной мною книге я должен был поднять вопросы о том, достигло ли технологическое общество своих целей, а также проанализировать будущие направления его развития. До сих пор мы были бессильны перед лицом этой силы, частично из-за того, что у нас совершенно не развита критика техники. В самом деле, мы не знаем, как подойти к новым или существующим технологиям. Совершенно очевидно, что нам требуется новый, холистический язык; язык, который нечувствителен к окружающим нас рекламным призывам, научным прогнозам и глянцевому образу техники; язык, который позволит взглянуть на технологию с разных сторон – социальной, политической, экономической, духовной, экологической, биологической, военной и т.п. Кто выиграет от внедрения той или иной технологии? Кто проиграет? Служат ли новые технологии сохранению нашей планеты или разрушают ее? Как они действуют на здоровье? Каковы психологические эффекты? Как они влияют на наше взаимодействие с природой, ее понимание? Как сочетаются с уже существующими технологиями? Что нового они с собой несут? Что при этом теряется? Куда они могут нас завести? Хотим ли мы этого или нет? И так далее.
Сегодня мы видим, что технологическая эволюция ведет нас к чему-то ужасному: всемирной, взаимозависимой, монолитной технико-политической паутине с непредсказуемыми негативными последствиями.

; ; ;

Вторая книга должна была быть своего рода продолжением и обновлением книги Ди Браун Bury My Heart at Wounded Knee. В свое время эта книга произвела на меня огромное впечатление. С одной стороны, в ней мастерски разбирается американская политика двойных стандартов и жестокости по отношению к индейцам. С другой стороны, Браун сослужила индейцам плохую службу, представив дело так, будто их больше не осталось и ничего сделать уже нельзя. Книга вызвала у читателя эмоциональный катарсис и поставила крест на судьбе индейцев. Вместе с популярными фильмами и телевидением она способствовала тому, что индейцы стали рассматриваться как атрибут истории.
Даже озабоченные проблемой равенства либералы, признающие, что на этой земле совершались жестокости, чаще всего говорят об индейцах как о далеком прошлом. Такое отношение к индейцам настолько укоренилось, что редкие выступления в их защиту – Марлона Брандо, Уильяма Кюнстлера, Роберта Редфорда, Кевина Костнера, Джейн Фонда – воспринимались с некоторым смущением, как-будто они выходили за рамки допустимого романтического образа. Когда экологи, как, например, Дэвид Брауэр, выступали с предложением всерьез прислушаться к философам-инуитам (эскимосам), их сразу же относили к разряду чудаков, мыслящих непрактически, непопулярно, неполитически и в отрыве от модных течений. (В случае же, если традиции аборигенных народов противоречат существующим экологическим взглядам – например, добывание меха, ловля тюленей или китов – взглядам индейцев вообще не дают хода). Не жалуют и литературных знаменитостей, таких как Питер Маттиенсен, за книги о современных проблемах индейцев (In the Spirit of Crazy Horse и Indian Country); при этом публика считает, что популярные авторы должны возвратиться к написанию романов или заняться изысками в области дзэн.
Я специально изучал этот вопрос. В книге Четыре аргумента описаны мои встречи с индейцами, позволившие раскрыть отношение к ним масс-медии. Я был весьма удивлен, когда критики назвали мои репортажи «наивными». Джин Янгблад, например, уважаемый радикальный писатель, занимающийся проблемами масс-медиа, писал: «Мандер такой наивный… Боже мой, эта старая песня шестидесятых – индейцы !»
Снисходительно отнеслись и к Нельсону Манделе, когда в 1990 году он выступил на митинге в Окленде в поддержку индейцев. Пресса тогда писала, что он не совсем понимает, кто такие «наши индейцы».
Проблема индейцев – это не проблема далекого прошлого. Многие из самых отвратительных кампаний против индейцев предпринимались всего 80 – 100 лет на-зад. Ваши дедушки, наверное, были живы в то время. Во дворах уже стояли «форды» модели-Т.
Покушения на образ жизни индейцев продолжаются и по сей день, хотя, конечно, прямые военные действия в духе Кустера давно в прошлом. Существуют более тонкие «легальные» (но не менее разрушительные) методы с целью отлучить их от земли, лишить суверенитета, переселить в другую местность, как это видно на примере Аляске (см. главу 16).
Сегодня в Америке насчитывается более полутора миллионов индейцев. Значительная их часть продолжает жить в условиях дикой природы, в пустынях и на крайнем севере Аляски, занимаясь традиционной охотой на землях своих предков. В противовес расхожим мнениям, большинство индейцев не хочет становиться американцами, несмотря на оказываемое на них экономическое, культурное и законодательное давление.

По всему миру аборигенные народы продолжают вести традиционный образ жизни, подвергаясь давлению со стороны западного технологического общества. В Индонезии, Борнео, Новой Гвинее, лесах Амазонки, Боливии, Перу, Эквадоре, Гватемале, частях центральной Африки, на севере Канады, а также в Скандинавии, Советском Союзе, Китае и Тибете, племена аборигенных народов борются за землю своих предков. В других местах, таких как Индия, Ирак, Турция, Мексика, Чили, острова Тихого океана, Новая Зеландия и Австралия, миллионы коренных жителей с трудом выдерживают культурное, экономическое и военное давление.
Согласно бостонской организации по защите прав человека Cultural Survival, в настоящее время насчитывается по крайней мере 3000 аборигенных народов в мире, живущих на территории 200 стран и испытывающих ущемление своих прав со стороны других слоев населения. Многие войны, характеризуемые масс-медиа как «гражданские» или «партизанские», на самом деле представляют собой попытки коренных наций освободиться от доминирования более крупных наций-государств. В Гватемале, это майя. В Бирме – карены. В Амазонии – яномамо и ксингу. В Микронезии – белауаны. В Индонезии – народы ириан джайа.

Наверное, самое неприятное для американцев обстоятельство заключается в том, что во многих местах – в Южной Америке, на островах Тихого океана, Индонезии и Филиппинах – борьба коренных народов за свою землю и независимость часто направлена против корпораций Соединенных Штатов, или техники, или военных. Более того, она направлена против ментальности Соединенных Штатов. На протяжении столетий индейцы находились рядом с нами и не переставали говорить, что в нашем мировоззрении чего-то не хватает. Но мы их игнорировали. Иначе могли возникнуть неприятные вопросы в отношении нашего образа жизни. Именно различие мировоззрений вынуждало нас притеснять индейские племена.

; ; ;

Раздумывая над обеими темами, я, в конце концов, пришел к мысли об их нераздельности и о том, что они должны составлять одну книгу. Нельзя понять ситуацию индейцев, эскимосов, аборигенных народов, островитян без осознания давления, которое на них оказывает наш социум. Точно также нельзя понять проблемы социума, не понимая его отношение к коренным народам и к самой природе.
Таким образом, можно заключить, что главная характеристика технологического общества – это доминирование над природой и коренными народами. Проблемы индейцев сегодня, как и в прошлом, напрямую связаны с потребностями технологического общества в ресурсах. Они необходимы для поддержания экономического роста и прогресса. И этот процесс начался сотни лет назад, когда мы пожелали земли и золота. Сегодня мы продолжаем желать угля, нефти, урана, рыбы и земли. И мы будем обследовать оставшиеся территории – будь то канадские арктические земли, джунгли Борнео или тропические леса Бразилии – в поисках вожделенных ресурсов,
Все эти действия являются следствием одного фундаментального заблуждения, а именно, уверенности в том, что наше общество представляет собой конечную стадию эволюции, ее, так сказать, последнее цветение, в то время, как коренные народы представляют собой низшую, ступень эволюции. Эту положение разделяют все современные политические системы, как правые, так и левые, как капиталисты, так и марксисты.
За исключением биорегионалистов и «зеленых», которые, по крайней мере, ставят под вопрос данное положение, большинство людей в западном обществе уверены в превосходстве над коренными народами. Поэтому стало вполне привычным делом подвергать унижению любое проявление жизни или мысли, стоящих на пути «прогресса». Поступать таким образом становится желательным, неизбежным и, возможно даже, «богоугодным» делом.
Однако уверенность в том, что технологическое общество выше всех остальных и что оно должно привести нас к лучшему миру, в последнее время все чаще подвергается сомнению. Промышленная революция продолжается вот уже сто лет, и у нас было достаточно времени, чтобы осмыслить ситуацию в отношении человека, его самореализации и здоровья. Мы видим, что на самом деле технология создает апокалиптические условия существования на Земле. Техноутопия уже, кажется, провалилась, но временами опять вырывается вперед, расширяется, становясь при этом все более безжалостной и опасной.
Возникает вопрос: улучшится или ухудшится ситуация в будущем? Прислушимся ли мы к тем, кто всегда утверждал и продолжают утверждать, что цивилизация находится на ложном пути? Наконец, какая из двух точек зрения более «романтическая»: та, согласно которой технология «починит» себя и приведет нас в технологический рай, или та, которая настаивает на более простом и проверенном веками решении?

...

Я РОС ВМЕСТЕ С ТЕХНИКОЙ

В 1936 году (когда я родился) не было ни реактивных самолетов, ни компьютеров, ни спутников, ни ксероксов, ни магнитофонов. Не было стереосистем и компакт-дисков. Не было телевидения. Не пришло время для космических полетов; не было ни атомной, ни водородной бомб, ни ракет с самонаведением, ни «умных» бомб. Не было флуоресцентных ламп, стиральных машин и кондиционеров. Не было шоппинг-центров и супермаркетов. Не было пригородов. Не было скоростной почты, факсов, кнопочных телефонов, противозачаточных таблеток. Не было кредитных карточек, синтетических ниток. Не было антибиотиков, искусственных органов, пестицидов и гербицидов. Затем в один прекрасный момент все это появилось.

ГОРОД, ЛЕС, ПРИГОРОД

В 1940 году наша семья переехала из Бронкса в Йонкерс – маленький городок, расположенный в трех милях от городской черты Нью-Йорка. Для меня это было равноценно переезду в места, куда не ступала нога человека. Помню, как выглядел наш дом. Маленький аккуратный кирпичный домик с белыми деревянными ставнями, в самом конце проселочной дороги, за которой начинался лес. В лесу водились косули, фазаны, лисицы, еноты и совы.
В школу я пошел в пять лет, причем добирался до нее идя по тропинке через лес. До сих пор помню все детали этой тропинки: корни деревьев, через которые надо было перелазить; старый клен, которого я полюбил как человека. Каждый день я отмечал малейшие перемены на своем пути; помню, например, как заметил углубляющиеся потоки ручьев после дождя. Мать говорила: «Так начинался Большой Каньон», и эта мысль меня поражала.
Через два года грунтовую дорогу перед домом покрыли гравием, а рядом построили четыре дома, на близком расстоянии один от другого. Я видел, как рубили деревья, чтобы очистить место под строительство. В нашем доме шел ожесточенный спор: надо ли покупать землю перед домом для того, чтобы на ней ничего не строили? В конце концов, мы отказались от покупки. Родители не могли поверить, что на ближайшем холме начнется большое строительство. Через несколько лет в Йонкерсе стали возводить большие дома. Раньше мы планировали посадить сосны, чтобы отгородиться от соседей. Но теперь почувствовали себя обложенными со всех сторон. Вскоре мы столкнулись с проблемой автостоянки.
Гравий постепенно заменили на асфальт, а посреди дороги нарисовали разделительную полосу. Хлынул бесконечный поток машин и грузовиков, заглуштвший звуки ветра и птиц. К 1955 году лес и его обитатели исчезли, а на их месте появились сотни маленьких кирпичных домов с лужайками. Наш городок превратился в пригород для среднего класса.
Надо сказать, что мои родители хорошо отнеслись к переменам. Хотя лес был практически уничтожен, они утешали себя мыслью об экономическом прогрессе и о том, что кто-то на этом зарабатывает деньги. Большинство наших соседей были потомками еврейских и итальянских иммигрантов, и прогресс для них означал величие Америки.

МАГАЗИНЫ

Любимым занятием моей мамы было хождение по магазинам, а я любил ходить вместе с ней. Мама подходила к этой задаче с позиций восточно-европейцев. Она родилась в румынском городке, где центральная площадь представляла собой рынок – он же выполнял роль общественного центра.
Ее любимым местом была Джером-авеню в Бронксе, в квартале от нас. Такую же улицу, наверное, можно было увидеть и в Восточной Европе. Продавцы выставляли свой товар прямо на тротуаре: поношенная одежда, вязанные вещи, кожаные изделия, мясо, овощи, консервы и рыба. На улице много деликатесных магазинов и маленьких мастерских.
Продуктовые магазины были бесподобны. Бочонки с соленьями, гроздья салями, опилки на полу. При покупке принято было громко кричать и торговаться, зачастую на идише. Люди собирались вокруг рыбной горки, и долго спорили по поводу качества товара, поднимали рыбу и рассматривали ее со всех сторон. На улице всегда толпился люд, и, казалось, что все друг друга знают.
К тому времени, когда мне исполнилось десять, мы перестали ходить на Дже-ром-авеню. В Йонкерсе закончили постройку торгового центра Кросс-кантри. Расположенный в нескольких милях от нашего дома, Кросс-кантри считался самым крупным торговым центром в Нью-Йорке; некоторые считали его даже самым крупным в мире. Вскоре он стал прототипом т.н. «моллинга», длинного ряда из магазинов. Но в середине сороковых такой тип магазина был в новинку. Сооружались огромные универмаги, окруженные со всех сторон мелкими ларьками (еще одно изобретение сороковых). Никаких семейных магазинов. Никаких опилок. Вскоре пропали и маленькие продуктовые магазины, которых вытеснили супермаркеты A&P. Никто уже не обсуждал с владельцами магазинов преимущества или недостатки трески. Более того, никаких владельцев, поскольку магазины теперь принадлежали конгломерату безличных собственников, а не конкретным людям. Хождение за покупками перестало быть интересным занятием. Пропал социальный элемент торговли, люди больше не общались друг с другом, а сама торговля превратилась в бизнес-трансакцию. Миниатюрная и частная торговля изменилась вместе с физической средой: она исчезла как пригородный лес или городской рынок.

СЕМЕЙНЫЙ ДОКТОР

Самой выдающейся личностью в Йонкерсе был доктор Моррис Вудро. Жившие в нашей округе иммигранты были поражены тем, что иммигрант сумел пробиться в доктора. Но Вудро был больше, чем доктор. Жил он в большом доме с колоннами, напоминавшем георгианский дворец. Его два черных кадиллака всегда аккуратно припарковывал перед домом его личный шофер – факт, совершенно исключительный для района Линольн-парка (в котором большинство изо всех сил старалось выбиться в средний класс). Если у вас были лишние деньги, вы не красовались перед всеми. Вудро красовался.
Он также интересовался музыкой и искусством – еще одно невероятное занятие в Линкольн-парке. Каждое воскресное утро он облачался в смокинг и медленно фланировал по Нилэнд-авеню, держа за поводок двух афганских гончих и распевая при этом итальянские арии. Жители городка считали его большим оригиналом, но он им нравился.
Несмотря на свои чудачества, Вудро мог придти в дом к больному в любое время, даже посередине ночи, неизменно в шелковом халате с черным саквояжем и напомаженными усами. Войдя в дом, он сразу же принимался петь. Если это был ребенок, он выделывал ряд смешных трюков. Собственно, Вудро не осматривал подолгу пациентов. Некоторое время он смотрел на вас, затем просил высунуть язык, Иногда кричал, чтобы вы забыли о том, что больны. Затем приглашал в больницу тех, кто хотел посмотреть на действительно больных.
Если вы продолжали настаивать на том, что больны, он мог постучать по вашим коленям или дать микстуру собственного приготовления. В редких случаях он давал сульфамидные препараты, в самых исключительных –, пенициллин. Он с похвалой отзывался о новых лекарствах, но не соглашался с теми докторами, кто приписывал их от простуды.
Вудро жил в переходный период между старой и новой медициной. Современные методы лечения он использовал только в экстренных случаях. Это относилось даже к ношению очков. В детстве у меня часто появлялся «ячмень» на веках. Офтальмолог отнес это за счет зрительного перенапряжения и выписал очки. Увидев меня однажды на улице в очках, Вудро сразу же снял их с меня и сказал, что они мне не нужны. Потом позвонил и отругал офтальмолога. Вудро объяснил просто: «ячмень» появляется от грязи. В любом случае, всё должно пройти с возрастом. Так и случилось. Я надел очки только в тридцать пять лет.
Особые отношении у Вудро были с моим отцом, который был ипохондриком. Отец внимательно наблюдал за сокращениями каждого своего мускула, и сразу же предполагал наихудшее. Это отражалось на всех нас, в особенности на мне. Но когда Вудро принимался лечить отца, все становилось на свои места. Замечая у отца грустное настроение, он принимался рассказывать неприличные анекдоты. Отец смущался, но вынужден был смеяться, чтобы не ударить лицом в грязь. Затем Вудро начинал сеанс внушения: «Гарри, перестань расстраиваться, черт возьми, ведь ты такой здоровый, что тебя не собьют десяток лошадей». Время от времени он давал отцу аспирин, который считался лекарством от всех болезней.
Много лет спустя выйдя на пенсию и переехав во Флориду, мои родители потеряли контакт с Моррисом Вудро. Отец попал в руки кровожадных докторов, которые, казалось, выбирают места скопления стариков. Один из докторов определил у отца высокое кровяное давление. Выписанные таблетки нарушили пульс. Другой доктор обнаружил у отца экстрасистолы, и выписал другие таблетки, вызвавшие задержку жидкости в организме. Это повлекло за собой необходимость в третьих таблетках и т.д.
Моррис Вудро каким-то образом узнал о состоянии отца. Он позвонил из Йонкерса и закричал: «Гапрри, ради бога, прекрати принимать эти таблетки, у тебя всегда был неровный пульс, это семейное». Вудро признался нам, что никогда не говорил отцу о состоянии его сердца, поскольку это только усилило бы его ипохондрию и действительно привело бы к повышению давления. Он оставался нашим семейным доктором, и поэтому считал, что должен немедленно вмешиваться в возникающие проблемы.
Тем временем, мои родители уже согласились на современные препараты. Принятие таблеток продолжилось: таблетки вызывали у отца головокружение, тревожное состояние, задержку мочи и ее чрезмерное выделение, повышение и понижение кровяного давления. Отец так и не смог отказаться от приема таблеток. Через два года после звонка Вудро, он скончался.

МИЛЬТОН БЕРЛЬ

В 1949 году, когда мне исполнилось тринадцать, на Нилэнд-авеню появился первый телевизор. Через год телевизор появился у моих родителей.
В детстве я представлял, что внутри радиоприемника живут маленькие человечки и ведут передачи для меня одного. Любое другое объяснение с использованием технических терминов было выше моего понимания. Но к шестнадцати я уже принял тот факт, что голоса каким-то образом передаются по проводам (хотя это и оставалось для меня загадкой).
Телевидение было не менее таинственным, чем радио или телефон. Идея о том, что картинки могут передаваться по воздуху и по проводам совершенно не укладывалась в мою голову, да и сегодня, надо признаться, это поражает меня, хотя я научился принимать современную чудо-технику.
Однажды мои родители пришли домой возбужденные и рассказали о том, что соседи Эдельсоны купили телевизор – «Теперь у них кино дома!». И мы пошли к ним в гости. Телевизор представлял собой одну из первых систем Philco. Катодная трубка располагалась ниже линии зрения и проецировала изображение на посеребренный экран. Для того чтобы что-нибудь увидеть, надо было садиться перед самым экраном. Если вы сидели сбоку, изображение было нечетким. А на экране был… Мильтон Берль! Кроме него были Сид Сизер, Имоджин Кока, Мел Ален, Стив Ален, Эдвард Мерроу, Омнибус, Холмарк-театр. Телевизионные программы в те дни были смешнее и проще: простые комедии, спорт и прямые передачи из театра – все было спонтанным и захватывающим.
Но, вероятно, самым лучшим качеством телевидения тех дней была его умеренность. Программы обычно начинались около 4 часов дня и продолжались до 11 вечера. И поскольку лишь немногие имели телевизоры, соседи собирались вместе, смотрели передачи и общались друг с другом. Миссис Эдельсон приглашала всех с нашей улицы смотреть телевизор, и еще угощала печеньем при этом. На передачи Мильтона Берля приходило до дюжины человек, все они жались друг к другу перед экраном и весело кричали. В те дни просмотр телевидения был сродни хождению в кино: смотрели компанией, после чего обсуждали увиденное. Вскоре, впрочем, каждая семья приобрела свой отдельный телевизор. Программы начали передавать круглосуточно. Коллективный просмотр закончился: сначала передачи стали смотреть отдельные семьи; затем каждый член семьи замкнулся в своей комнате, молчаливо наблюдая за происходящим на экране.

СЕМЕЙНЫЙ БЬЮИК

В Ликольн-парке к машинам относились очень серьезно. Среди мужского населения всех возрастов постоянно велись споры в отношении дизайна машин, их возможностей и символического значения: это «классная» модель или нет? Мы играли в игру, заключающуюся в том, кто первый отгадает модель, марку и год выпуска идущих по дороге машин. Хови Дугофф всегда выигрывал. Он никогда не ошибался, угадывая машину за два квартала.
В 50-х годах появилось понятие «запланированное старение». Реклама в тот период расхваливала все новое, и люди в Линкольн-парке серьезно поверили в преимущества новизны. Полагалось менять машину чуть ли не через каждые два года. Это требование нарушали лишь мой дед и наш сосед Лу Озер. Семейству Озеров принадлежали две машины, одна из которых – «олдсмобиль» – обновлялась через каждые два года. Но у Лу была и вторая машина, «ласаль», выпуска 1938 года. Он ежедневно совершал на ней 10-мильную поездку из Йонкерса до северного конца нью-йоркской подземки, которая подвозила его затем до офиса в нижнем Манхэттене. Его приверженность к «ласаль» была удивительна, поскольку в других отношениях Лу был совершенный конформист. Он не видел никакой необходимости продавать «ласаль», которая прекрасно ездила. Это сильно расстраивало его жену, детей и соседей. Проживавшие на Нилэнд-авеню стеснялись его «старой» машины, и рассматривали приверженность Лу старине как вызов общественному мнению, которое в то время уже фор-мировалось вокруг потребительства.
В нашей семье был бьюик, который мы меняли каждые три года. Отец в осо-бенности любил большие машины. По его мнению, они были не только престижнее, но и в случае столкновения лучше защищали, чем европейские малолитражки, которых все критиковали.
Помню шерстяные сидения, на которых любил спать во время длительных поездок в Бруклин, где жили дедушка и бабушка. Проснувшись, я смотрел на спидометр и замечал на нем цифру 120 миль/час. Мне в голову приходила мысль: «Зачем строить такие быстрые машины, если предел скорости на дорогах 60 миль/час? Этот вопрос, полагаю, уже тогда свидетельствовал о моем смутном интересе к технике.
В Йонкерсе машины использовали по каждому поводу. Даже если надо было добраться в магазин через три квартала. Машинами не пользовались только во время больших еврейских праздников Рош Ха-шана и Йом Кипур. В эти дни в синагогу все ходили пешком. Это надо было видеть! Обычно пустые тротуары заполнялись чинно идущими под руку парами, словно это была воскресная прогулка в Вене. На машинах ездили только итальянцы. Но ездили они медленно, видимо, отдавая дань празднику.
Помню случай, когда прекратилось всякое движение на дорогах. Мне было тогда лет одиннадцать. Снег засыпал Нью-Йорк высотой несколько футов. Газеты писали, что город парализован, люди в панике, машины застряли в пробках. На следующее утро отцу обязательно надо было добраться до офиса в нижнем Манхэттене. Я пошел с ним. Мы пробирались по глубокому снегу до шоссе, которое все же работало, доехали до подземки, которая также работала. Когда вышли на углу 18-й улице и 6-й авеню, перед нами открылась удивительная картина. На улицах стояла тишина, кругом белым бело от снега. Вместо того чтобы «паниковать», люди весело играли в снежки и катались на санках. Пресса полностью исказила то веселое настроение, которое охватило многих. Все дело в том, что паника лучше подходит для новостей, чем мирная игра в снежки..

ФЛОРИДА

По крайней мере раз в год мои родители выезжали во Флориду – их самое любимое на земле место. Они всегда мечтали в один прекрасный день уйти на пенсию и поселиться в этом тропическом раю, среди пальм, пустынных пляжей, стай цапель и пеликанов. Но к тому времени, когда родители смогли туда вырваться, рай был уже заасфальтирован и затерялся среди высотных строений. Позже, когда я поинтересовался, не жалеют ли они о том, что произошло с Флоридой, они сказали, что жалеют, однако это был прогресс, а прогресс – это хорошо.
Чтобы добраться до Флориды мы садились на поезд. Поездка занимала два дня и еще ночь. Для меня это было ужасно долго,но я любил спать в купе и смотреть в окошко. Промышленные, покрытые сажей города северо-востока постепенно уступали место дремучим лесам; ландшафт становился все более зеленым, а погода теплее. В Южной Каролине и Джорджии поезд проходил буквально в метрах от сельских лачуг. Сидевшие во дворе или на крыльце негры махали нам, когда поезд проносился мимо. Я старался представить себе, как живут люди в этих,покрытых рубероидом домишках. На остановках мы выходили на платформу и пили из фонтанчиков, на которых было написано «Только для белых».
Иногда мы добирались на юг на машине. Для этого требовалось больше времени, и ехать было менее удобно, чем на поезде. Но это давало нам возможность останавливаться в различных загадочных местах и посещать дома с привидениями, видеть останки динозавров, логова змей, окаменевшие деревья. В восточной части парка Эверглэйдс во Флориде находилась «настоящая деревня индейцев-семинолов». Там я впервые увидел индейцев. Хотя об индейцах я читал в школе – во что они одевались, чем питались и как они все вымерли – я был очень удивлен, увидев, что они еще живы. Мне сказали, чтобы я к ним не подходил и не трогал. Старики-индейцы изготавливали мокасины, бусы и шапки, на которых было написано «Семинол». Один индеец-силач боролся с аллигатором, ловко открывая его рот и вставляя в него палку. Наконец я оторвался от этой сценки и увидел, как мы очутились на краю кипарисового болота. На воде стояли индейские каноэ. В кипарисовом лесу я заметил дома, встроенные прямо в деревья. Я не мог представать, что в этих местах можно жить. Болото казалось мне опасным. Когда мы покинули это место, я почувствовал некоторое облегчение.

ЛЕТНИЙ ЛАГЕРЬ