Евгений Угрюмов
Мы не можем вволю наплакаться,
посмеёмся же в нашем несчастье.
Анжело Беолько (Рудзанте)
Вечер. Мелкий дождь. Моросит. Моросит этот мелкий дождь. Этот, такой мелкий, что нет капель (капля… вторая… третья…). Этот, такой мелкий, моросящий, проникающий через поры, до нутра, медленно, надолго, навсегда, всегда дождь.
На крыше скрипач. В этот вечер, когда моросит всегда дождь, на крыше играет Скрипач. Этот Скрипач всегда, когда вечер и дождь, играет на крыше… и вечер и дождь всегда, когда на крыше играет Скрипач.
Крыша не та с которой можно соскользнуть(ся) и не такая, на которой нельзя было бы Скрипачу играть на скрипке, когда моросит дождь. Крыша как раз такая, на которой может играть на своей скрипке Скрипач. Такая, о которой говорят «он живет на крыше», в том смысле, что он живет на чердаке, или в комнате под самой крышей, или в мансарде, где обычно живут скрипачи или бедные поэты.
Скрипач играет на крыше…
…где проходит его жизнь.
Если скрипач настоящий, то жизнь его и есть игра (на скрипке) и он живет, когда играет на скрипке, на крыше, или когда под крышей…
Играет на скрипке, играет на крыше… играет на скрипке, а живет на крыше, на крыше которую мочит дождь, на крыше, на которой Скрипач играет…
Смысл скользит, ускользает; слова… много слов… слова, чтоб скрыть смысл; иллюзия, обман – слова. Их назначение – таить мысли и замыслы, скрывать вспоминания, и они научились это делать блестяще; в каждом из них столько тайных значений.
Скрипач играет и на крыше, и под крышей, – ему и снится всегда, что он всегда играет; и когда ест, и когда пьет, и когда едет, и когда идет, и везде, везде, и всю, всю свою, без остатка жизнь он играет, и сейчас он играет, когда моросит мелкий дождь; на крыше на своей скрипке.
А под крышей живет Она… а под крышей кто только не живет… в том смысле, что крыша есть над любым домом, в котором живут (поэтому он и дом); многонаселённый, малонаселённый, с окнами в разные стороны и жильцами в разные стороны, в том смысле, что жилец, живущий на одной стороне, никогда не видит из окон того, что видит жилец, живущий на другой стороне. Жильцы в разные стороны.
А из окошка, в котором Она, - видна только вечерняя моросящая темнота. Это тогда, когда вечером моросит дождь. И если этот Скрипач, на крыше, играет в моросящему дождю на своей скрипке, - то Она… слушает, сидя у подоконника, у открытого окна, моросящий дождь… Еще раз: если Скрипач играет в моросящий дождь… Она слушает из моросящего дождя его музыку… не его – Скрипача музыку, а его – дождя и вечера музыку или, точнее будет, сказать: Она думает, что так звучит моросящий дождь и вечер, и, может быть, если бы ей сказать, что это играет Скрипач на своей скрипке, Она не очень-то обрадовалась бы. Не обрадовалась бы потому, что у нее есть скрипачи, которых Она слушает и заслушивается, но, совсем другое - слушать и заслушиваться музыкой всегдашнего вечернего дождя.
И у этого Скрипача есть те, кто слушают его и заслушиваются, а потом не приходят.
Только моросящий дождь и вечер всегда с ним. Они могут не приходить какое-то время, задерживаться, но даже подумать нельзя, что они не придут вовсе. Такого не бывает. И Она всегда с ним, хотя она думает, что она всегда только с вечером и дождём. Вечер и дождь придут всегда… и будут для нее играть на скрипке Скрипача.
Арлекин тоже, всегда, когда вечер и когда этот Скрипач играет в моросящий дождь на своей скрипке, Арлекин тоже, всегда сидит у окна и слушает скрипку и знает, что Она… где-то… сидит и слушает музыку моросящего дождя у окна. Арлекину кажется, что их только двое: Она и этот Скрипач. Хотя, Арлекин знает, что это ему только кажется, что это не так, неправда, - что их много, и у каждого своё и мнение, и суждение, и о дожде, и о вечере, и… обо всем на свете, и есть такие, многие, которые игру на скрипке Скрипача на крыше вообще не слышат: одни по причине того, что их окна выходят совсем уж, в другую сторону, а это все равно, что жить на другой улице; другие, потому что их уши не могут слышать ничего, кроме собственной музыки; третьи, потому что их уши, вообще не могут слышать. Да мало ли причин, по которым жильцы могут не слышать друг друга, не относиться и не соотноситься друг с другом, не мешать и не помогать, не сочувствовать, не сопереживать, не соответствовать, хотя, конечно, существуют невидимые, внутренние, глубинные, тайные связи каждого с каждым, но кто их знает?.. исследователи, испытатели, ловцы, писатели?
Какое печальное заблуждение; в том смысле, что слушают Скрипача, что моросящий дождь слушает. Дождь, слушая всегда Скрипача, слышит всегда только себя. Но и Скрипач, говоря по правде, играет не для дождя, а только для себя. И Арлекин. И Она. И Она – как дождь. Все как дождь… и дождь, как все, хотя всем им кажется… Заблуж-дение… Обман… Слова… хотя всем им кажется, что они слышат друг друга. Они обманываются, заблуждаются… они обманывают сами себя и рады обманываться, и знают, что обманываются и заблуждаются сами, и слышат только себя.
Неужели же, все, кто живет… в этом доме, заблуждаются, обманываются и знают, что обманываются, и рады, и не признаются себе в этом?
Арлекин целый день на работе. Целый день, с утра до вечера. Целый день, Арлекин дает пощечины Пьеро. Даёт пощёчины бледному, белому Пьеро, потешая публику… …заставляя публику смеяться над Богом, в том смысле, что если тебя ударили по одной щеке – подставь вторую. А когда Арлекин приходит под крышу – он хочет забыть!.. но Комедия всегда с ним, не оставляет его. Арлекин продолжает бить Пьеро, и когда спит, во сне, и когда ест, и когда пьет… и пощечины, будто раскалывают ему голову, раскалывают голову на кровавые куски… всегда.
Но никто не слышит и никто не знает, и никому он старается не показать, не показывать… а сам себя он заставляет слышать тишину, заставляет не слышать… Он бы не слушал Скрипача. И скрипку. И не хотел бы знать, что Она, у окна… но не удается.
Да! Он целый день в театре… ему достаточно – целый день – он артист… и здесь… попросил бы… ведь артист понимает артиста.
А Скрипач и сам не знает, и не догадывается там, на крыше, что там, Арлекин, когда моросит дождь. Он знает только, что скрипка отмокревает…
«Спасибо тебе, Арлекин», - поет его скрипка.
«Спасибо тебе, брат Арлекин! Спасибо тебе, брат Арлекин! Ха-ха-ха! Спасибо тебе, брат Арлекин! Хи-хи-хи! Спасибо тебе, спасибо тебе, спасибо тебе, брат!.. Он всё вертится, вертится, подставляя то одну щеку, то вторую, то одну, то вторую и… спасибо… благодарит, кланяется, и как это смешно, и публика хохочет до упаду – это же так смешно – все знают – это понарошке, не больно!..
А откуда они знают? Откуда?
Да оттуда, - что в театре все понарошку, всё вранье и лицемерие, и лице-действо, и притворство, и клюквенный сок, и нет ничего такого… Нет ничего такого в театре, как в жизни… А если театр твоя жизнь? Или жизнь - твой театр? Как у Арлекина, например.
У Арлекина не так, как у Пьеро. Пьеро всё время, от самого начала несчастный, неприкаянный, обойденный, битый, и взгляд его, затуманенный слезой, устремлен кто знает куда. Куда-то. Пьеро ни слова не скажет Скрипачу… хотя ему (Пьеро) все эти сонаты (Арлекин уверен в этом) тоже надоели. Но Пьеро делает вид, закатывает глаза… так же, как тогда, когда получает пощечины; делает вид… для него театр – тоже жизнь, или жизнь – тоже театр.
…и тут начинается: возня какая-то, борьба какая-то с каким-то чем-то, с каким-то кем-то, с забытым, которое никак не забыть, с незабытым, которое никак не вспомнить,
…и всё больнее, больнее пощёчины, которые получает Пьеро.
Больнее?.. Нет, не больнее. Всегда больно, но никогда боль не становится больше или меньше (если бы…); ни больше, ни меньше; как всегда - не моросит слабее или сильнее мелкий дождь, как всегда - не лучше и не хуже играет на скрипке Скрипач, и Она - как всегда одинаково, вслушивается в моросящую, из открытого в вечер окна, надежду.
Печальная компания.
А вот Царь. У него ослиные уши. Он тоже печальный и чувствует себя несчастным. Конечно же, какое это счастье, когда тебя считают ослом? Оказалось, что справедливость у каждого своя и истина сиюминутна. А он-то думал. Вот тебе и ослиные уши, и дурацкий колпак, который все равно не спасает от людских насмешек. Царь тоже жилец в доме с окнами в разные стороны, и Царя скрипка Скрипача тоже приводит в тоску, и он старается ее не слушать, но не получается.
Силен появляется всегда откуда-то, потому что он не живет в доме, потому что никому не известно где он живет. Силен появляется каждый раз, вдруг, откуда-то, когда на крышу выходит Скрипач; всегда, когда моросит мелкий дождь. И даже подумать нельзя, что Силен может не прийти, когда моросит дождь и играет Скрипач, и когда у окна не хочет слушать Скрипача, а только тишину Арлекин; и когда Она, у окна, забыв обо всех на свете, думает, что слушает музыку моросящего дождя и вечера… даже подумать нельзя, что он не придет вовсе.
Ворон… Теперь ещё Ворон, который был белым, а стал черным, который лепит из глины людей. Он лепит людей из глины; из чего только не лепят людей: из пыли, из грязи, из паразитов на теле, червей в трупе, из крови Луны, из кукурузы, дерева, яйца, кваса, из мысли, из таинственного знака… Ворон теперь всегда черный, всегда каркает, а мудрости учится у Силена, когда тот напьется и у него развяжется язык.
Вот и сейчас Ворон выходит из дверей дома, нахлобучивает капюшон, раскрывает зонтик, каркает на мелкий дождь и идёт. Он идет к Силену, который за домом, с другой стороны, на лавочке, пьет вино; без зонтика, под одиноким деревом. Ворон идет набираться мудрости у Силена, но сам думает, что идет спорить с «этим умником»… о том, о сем, о жизни и о Скрипаче на крыше… Ворон, как раз, живет на другой стороне Дома, но как только вечер и мелкий дождь – его тянет слушать Скрипача и тогда надо идти, или к Арлекину, или к Пьеро… конечно же не к Ней, потому что она думает, что это играет не Скрипач, а дождь и вечер… но из всех них, из всех слова не вытянешь и, поэтому, Ворон идет к Силену, под дерево.
По дороге Ворон встречает Царя и спрашивает его… что? он – Царь не слушает Скрипача?
- Какого еще Скрипача? – истерично вдруг, будто он не знает о чем идет речь, взрывается Царь… и начинает плакать. – Я уже все, что мне надо было услышать – услышал, - и натягивает шляпу совсем на глаза, как будто боится, что куда-нибудь в щель, между лбом и шляпой вылезут ослиные уши.
- Кар-р, - каркает Ворон и идет дальше, а Царь перестает плакать, оглядывается и ему кажется, что он вот-вот вспомнит что-то решающее, что он когда-то услышал, ведь он сам только что сказал, что все, что ему надо было, он уже услышал. Но нет! Ничего вспомнить Царь не может и его щёки снова мокреют от слез, а слезы у него не каплями, а как моросящий дождь: проникают, охватывают, и он поднимается к себе и открывает окно, чтоб слушать скрипача, который играет в вечер и в дождь на своей скрипке.
Печально.
- Возьми зонтик, – это Ворон Силену, показывая на небо… или на крышу. - Это никогда не кончится.
- Никогда, никогда, я знаю. Хирон умирает, а я пью вино; я ему предлагаю выпить, чтоб легче было, а он умирает; умирает и учит героев. Он большой учитель и воспитатель героев, и он всегда умирает. Это он научил Скрипача. Герои бывают, чтоб вмешиваться в вечность и все попадают в ученье умирающему от яда Хирону. Он учит вме-шиваться в вечность, но бывает, что они забывают об этом, или хотят забывать…
- Это печально…
- Это всегда.
Силен не то чтобы промок совсем; он отсырел, но зонтик не берет, потому что знает, что зонтик от такого дождя не спасет.
- Возьми зонтик, - говорит Ворон Силену, а сам тоже, весь до нитки про-мок, хоть и под зонтиком, - возьми зонтик.
- Это всегда, - говорит Силен, - плачущий Царь, Арлекин, Пьеро, Она, Ворон, пьющий Силен, умирающий учитель, который умирает обязательно раньше, чем ты успеваешь совершить подвиг, Скрипач на крыше, боги вокруг и моросящий дождь, - Силен поднимает глаза, туда, на крышу, прищуривается, будто пытается рассмотреть там… - Скрипач – он же ученик Хирона. Его же учит Хирон.
Ворон молчит.
- Не о чем говорить, не значит, что нечего сказать, - снова прищуривается на крышу Силен, - когда не о чем говорить, надо говорить о том, что не о чем говорить, в том смысле, что когда не о чем говорить – это значит – вокруг ничего нет, или все есть, но это все – ничего. Не видно ни одной свежей грани жизни.
…дождь все моросит, и ночь не приходит, и все длится вечер, и Ночной Сторож все не идет, чтоб сообщить, что наступила ночь, что настал их (Ночи и Темноты) час, чтоб болтаться призраками и видениями и прони-кать в сны, и в тайны, которыми они и без того полны, будто Гея-Земля уродливыми великанами и сторукими гигантами. Ночной Сторож на их стороне. Иногда они открывают ему кое-что, но это не приносит никакой пользы. Люди не верят в его тайны. После того как он много раз, проклятой (пропащей) Кассандрой пытался предупредить опасность, раскрыть людям глаза на тайну, после того, как много раз от него отворачивались, он перешел на сторону Темноты и Ночи, и тайны теперь, завязли в нем голодными собаками. Он знает тайну - и Арлекина, и тайну Пьеро, и все знает про Скрипача, и про Нее, и про моросящий вечерний дождь, и он хранит их тайны, и в своё окно видит далекую, далекую их даль.
-1-
Когда ночь все же пришла и Эрлекен закрыл глаза, - видениями ли, привидениями, зашевелились, заходились, затолкались, затрусли в мрачном чаду, в чахлом свете фонарей, во всполохах химерического и висельного веселья из открывающихся и закрывающихся дверей притонов, кафешантанов, трактиров, ресторанов, уютов и приютов, арлекины-бродяги, разряженные в пестрые лохмотья калеки, проститутки всякие, смеральдины, франческины, коломбины, фанчески, серветтки, пройдохи-бригеллы, ковьеллы-ловкачи, шулеры-скарамуччи, тартальи-маски, злодеи, картонные носы, парики, шарфы, цилиндры, улыбки, гримасы и!!! Матчиш, - беспощадный и беспардонный… нёсся, будто хотел сбить с толку сами звезды … «До звёзд разносится матчиш», - кричал поэт…
…а звездам было наплевать…
Звёзды лениво перемигивались и Луна, круглая и розовая, лениво пряталась, шхерилась за серую муть, или мутную серь, показывая всем своим видом, что она ни при чём здесь; хотя знала, что в колдовствах и наваждениях все равно обвинят ее.
Да, и матчишу, по правде говоря, было наплевать на звёзды: «Э-эх! Пай-рать-пать-пать, Пай-рать-пать-пать! Сегодня я вас встретил на карнавале, а вы меня заметили и мне сказали: Пай-рать-пать-пать, Пай-рать-пать-пать!» – матчиш стучал по клавишам, заламывал руки, корчил рожи, прижимался к сладкому, брызгал слюной от удовольствия и увлекал пьереток и пьеро, пульчинелл, клерков, гризеток, пажей, кардиналов, герцогов, принцесс, принцев, волшебников, карликов, художников и их жён, сплетенных и совокуплённых друг с другом в визгах и восторгах забытья; увлекал и затаскивал в раздрызганный танцующий и мчащийся по улицам города тарантас, на облучке которого Эрлекен размахивал и размахивал хлыстом, и хлестал, и ошпаривал, то там, то там, в уголках и уголочках, скорченных и ежащихся любовников, охаживал буйволовой жилой обнажённые части плывущих в пароксизмах парочек, и те застывали в моментальной вспышке магния и отпечатывались на белой стенке кургузой тенью, а тарантас, будто пузырь требухой, надувался гоготом и реготом и лопался во все стороны, и во все стороны, и до самых звёзд летел разнузданный, расхлябанный транжира матчиш: «Матчиш я танцевала, с одним нахалом, В отдельном кабинете, под одеялом! Пай-рать-пать-пать, Пай-рать-пать-пать!»
Т-п-р-р-ру-у!!! – орал Эрлекен. И тарантас останавливался, как вкопанный, и даже у матчиша перехватывало в горле, и даже звёзды переставали глупо мигать глазами, и даже Луна смотрела вниз и становилась такой, какой ей и положено быть – бледной, а не розовой…
…и в бледном свете, прямо перед мордами лошадей (лошади ли это были?) все видели существо. Существо переходило дорогу, переходило дорогу прямо перед мордами лошадей и, казалось, ничего не видело вокруг. Белое лицо под громадными полями чёрной шляпы, с чёрными провалами глаз было недвижно устремлено в одну, какую-то точку за пределами существующего, за пределами огородных пугал, лисьих лиц, грима, пирсинга, брандинга, прикидов из кожи, гвоздей и пуговиц, разодранных чулок, устремлено в какую-то точку за пределами видимости. Невероятный, синий, с кружевными чёрными цветами, тащился за ней плащ, и она уже перешла дорогу, а плащ ещё тащился… или это был не плащ, или это была какая-то ленивая или задумчивая тень. Хлыст уже взвизгнул, уже свистанул в воздухе, чтоб ужалить, чтоб подхлестнуть это занудное течение, кликушествующее Largo, встрявшее, вмешавшееся в разнузданное и стремительное Scherzo, но лицо обернулось вдруг, и рука повисла, и змея, замерев на мгновение, обессилев враз, будто не допрыгнув до добычи, упала и скрутилась в бесполезную и обмякшую, поверженную лють. Лицо обернулось, испугалось, исчез плащ и цветы, и девушка бросилась бежать, и вся камарилья, будто обрадовавшись, источая бульканье и хлюпанье, фонтанируя сопельными перекликами, выпала из тарантаса и бросилась преследовать, как преследуют собаки и рвут ту, которая оказалась слабее… преследовать всей сворой, всей инстинктивной ненавистью.
- 2 –
Теперь уже было поздно, уже было не отвертеться, не оторваться, не прекратить. Она почувствовала его взгляд, обернулась и встретила его глаза, и уже тогда (хотя тогда она этого не понимала, но, естественно, ощущая всё же), уже тогда произошло всё, что должно было произойти.
Он преследовал тебя в проходах между столиками, у барного прилавка, около саксофониста, соло которого ты слушала, подойдя к нему и стоя рядом, преследовал, когда ты стояла под громадной люстрой, свисающей в центре зала, - такая… бархатный мотылёк, бабочка, трепещущая крылом в предчувствии лиха… маленькая и блестяще-беззащитная, и такая… что ему показалось, будто люстра, воплощённая в пузырье пресыщенность, довлеющая пудовой властью, вот-вот, если он не подбежит и не скажет, сорвётся… и если бы ты не пошла вдруг, он взвился бы и побежал… Он преследовал тебя уходящую в вестибюль, за стеклянной стеной которого, ты в зеркале рассматривала себя некоторое время; преследовал вдоль завистливых фонарей по цокающей шагами мостовой, мешающей уснувшим, спящим на фронтонах и фризах львам видеть их жёлтые сны и просыпающимся, и рыкающим вслед; мимо императора грустных медных мыслей; преследовал тебя в мимолётных сменах света и тени, последовательностях заходящей за облако и вновь выходящей луны, по ступеням деревянной крутой, длинной лестницы, спускающейся прямо вниз, вниз, туда, где роща в тропинках и речка в излуках, где всё замедляет свой бег, где Луна раскрывается так, что становится, будто солнце, во всё небо, где в молочно-синем шлейфе древней богини, шествующей по мировому кругу и благословляющей брачующихся, разыгрывается мистерия обручения любви со страданием. Ты входила в отмерянный круг и становилась одной из подружек в свадебной кавалькаде стрекозиной невесты, Он видел тебя, преследовал тебя, вступающей в Там. Там тянулся молочно-синий шлейф колдуньи Изиды, шествующей по мировому кругу и благословляющей брачующихся и устраивающей поздравления и процессии во имя любви и продолжения жизни; молочно-синий шлейф с чёрными цветами. Преследовал и ненавидел всё, к чему ты прикасалась, всё, на чём задерживала ты свой взгляд, например, этого бармена который чуть не съел тебя глазами, когда подавал тебе коктейль, этого саксофониста, когда ты смотрела на него такими глазами, потому что с этих пор все твои прикосновения должны были быть его, все твои взгляды обречены ему, а всякая гнусь, поздравительными тостами своими становились поперёк дороги, обволакивала сиюминутной, изощрённой наречённостью, суженостью, в том смысле, что они все считали себя её сужеными, её наречёнными; сужеными её, и её ряжеными.
|
