Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
О. Мандельштам.

«Век» – глубокие и трагические стихи. Напряженные отношения Мандельштама со временем определяли многое, и прежде всего понимание им культуры как исторической судьбы – всякого человека, не только поэта. Стихотворение было написано в 1922 году. Нельзя сказать, что по мере приближения к концу века смысл его укрупнялся или прояснялся – скорее он становился все более насущным. И то, что Мандельштама сегодня мало читают, ничего не меняет, лишь подтверждает его «внутреннюю правоту». Драма существования человека в разломе времен далека от своего завершения. Мука разлада, осознанная и пережитая поэтом как проявление глубинного противоречия, неотъемлемого от бытия, истории и культуры, не исчезла из мира. Резко обострившись на рубеже эпох, она порою перекрывает порог чувствительности, погружая человека в пучину отчаяния, страха или «скорбного бесчувствия». Стремление преодолеть упомянутое противоречие – путем его осмысления и воплощения – глубоко укоренено в человеке. Быть может, это и есть творчество?

В таком случае оно требует мужества и серьезности, зоркости и бесстрашия – всего того, что «человеку играющему», создателю и потребителю современного искусства, кажется удручающим анахронизмом, почти неприличием. Поистине детская наивность!

Не менее легкомысленно было бы, заняв негодующе-охранительную позицию, упрекать современное искусство в «измене» традиционным ценностям, в пошлости и неразборчивости.

Разоблачительный пафос любого толка, на мой взгляд, есть проявление дурновкусия и ограниченности. Можно понять недоумение приверженцев старой культуры, четко структурированной и выстроенной иерархически, когда они встречается с размытостью границ между искусством и не-искусством, «высокой» и массовой культурой, уникальным и тиражированным. Не может не отталкивать их и широко используемый ныне «коллажный принцип», нивелирующий смыслы и образы, лишающий их привычной стабильности, дифференцированности и значимости. Неприемлемы также снижающие пародийно-иронические интонации, шутовство, передергивание, подмигивание, лукавая уклончивость, столь свойственные современному искусству. И самое активное неприятие вызывает выхолощенность метафизического содержания искусства – ее лишь подчеркивают бесконечные и чаще всего произвольные интерпретации картин, романов или симфонических произведений...

Существует, однако, неумолимая – и во многом загадочная для человека – логика движения истории. И культуры, как важной ее составляющей. В этом смысле всякое искусство абсолютно адекватно своему времени. Его – время – и нужно попытаться понять. Размышляя о культурной ситуации конца века, менее всего следует претендовать на окончательность суждений. Никто из нас не может взглянуть на происходящее со стороны. Все мы – свидетели и участники процесса, поэтому неизбежно грешим односторонностью оценок. Как преодолеть эту неполноту суждений? Наверное, лишь убежденностью: то, что есть,не могло не быть, поскольку оно есть. Историку искусства такая позиция, во всяком случае, была бы полезна, как, впрочем, и рядовому читателю или зрителю, который понял бы, вероятно, обращаясь к опыту искусства конца XX века, что его мучительная двойственность точно выражает расколотость сознания современного человека, его культурное сиротство и духовную неприкаянность. И что всё это началось не сегодня и не вчера, хотя, разумеется, никогда еще современность не превращалась так стремительно в историю, как в конце нашего века.

Строго говоря, невозможно не ощущать, что на рубеже веков (тысячелетий) действительно обозначилась некая новая историческая перспектива – и в ней искусство XX века видится и воспринимается частью материка старой культуры. Все новации и поиски нашего столетия, вплоть до завершающей фазы – постмодернизма – генетически связаны с классической европейской традицией, пусть ослабленной и раздробленной. Есть, конечно, в современном искусстве и фрагменты некой будущей – непредставимой сегодня – целостности, следовательно, имеет место и сложное сопряжение старого и нового. И все же XX век – скорее итог, нежели начало, он завершает долгий исторический путь европейской культуры.

В этом контексте игровая сущность современного искусства выглядит вполне естественным и едва ли не самым человечным его проявлением, почти непроизвольной защитной реакцией живого организма культуры на грядущее тотальное отлучение ее от действительности.

В возникающем на наших глазах призрачном мире, где властвуют виртуальные экономика и политика, где деперсонализация – в широком смысле слова – становится непременным условием создания новой социальной архитектуры, а искусство неизбежно превращается в придаток информационных технологий, отказ от серьезности, т.е. от ответственности, как это ни парадоксально, есть судорожная попытка гуманизации рождающейся новой реальности, категорически отчужденной от человека. Для культуры – и человека как ее носителя – невыносима именно эта отчужденность, незаинтересованность новой виртуальной реальности в контакте. Коммуникативность – одно из основополагающих свойств культуры. По-видимому, единственным способом общения с иллюзией и является игра. Распространенность игрового начала в современном искусстве бросается в глаза; пронизывая все его уровни, оно сводит на нет попытки определить его сущность и формообразующие смыслы.

Любое истолкование разворачивающихся сегодня в искусстве процессов неизбежно выглядит упрощенным: невозможно охватить их сложность и многосоставность, передать полноту влияний, отношений, столкновений и переплетений старого и нового, тем более, что неустойчивыми стали сами эти определения. Но можно говорить о конфликте, который многое вбирает в себя и многое объясняет. Это конфликт цивилизации и культуры. Их общее прошлое никогда не было безоблачным, но особой остроты и драматизма отношения их достигли к концу ХХ века, когда завершился процесс секуляризации европейской культуры и началось формирование новой техногенной цивилизации. Культура нуждается в личности. Цивилизация – в безликих исполнителях. В культуре человек творит себя и историю, в цивилизации – потребляет культуру.

Не это ли противостояние цивилизации и культуры заставляет многих наших современников – сознательно или интуитивно – принять концепцию «конца истории» и ощущать положение культуры в современном мире как катастрофическое? В качестве самого убедительного доказательства приводится развоплощенность слова, изображения и звука, их обесцененность, обессмысленность. Действительно, гибель смысла и формы (в более мягком варианте – рассредоточение, рассеяние) – одна из ведущих тем искусства последних десятилетий.

Но не является ли все это скорее испытанием? Ведь, положа руку на серде, следует признать, что «отменить» смысл изображения или слова человеку не не по силам. Это вне его природы, возможностей и устремлений. Чтобы совершить подобное, человеку пришлось бы уничтожить себя – и опасность такой глобальной катастрофы существует. Но, думается, ощущение надвигающейся беды, реально переживаемое многими людьми, связано не с угрозой самоистребления. Она непредставима и слишком масштабна, чтобы по этому поводу иметь личные переживания. Возможно, большее значение имеет резкий, невиданный разрыв между существованием человека, задуманным природой как размеренная и последовательная смена состояний – и невероятно убыстрившимся темпом современной жизни, отразившемся, в частности, в калейдоскопичности современной культуры, оторванной к тому же от привычного идеологического обеспечения (религиозного, антропологического, социального). Сокращается, сворачивается, исчезает время – большое время истории и конкретное время человеческой жизни.

Старая культура обладала сущностью, постичь которую можно было лишь во времени; для человека – в процессе роста и изменений – когда детство сменялось юностью, зрелостью...

Подчеркнуто инфантильная современная культура ищет и находит своего потребителя в человеке, не достигшем зрелости, ибо всё внешнее и внутреннее устройство современной жизни динамизировано в такой степени, что ни времени, ни пространства для раздумья попросту нет. И это лишь одна грань проблемы, самой важной в разговоре о культуре – личности художника. Не случайно становление личности, ее самостояние – ключевая тема искусства XX века. В редуцированном, а то и «перевернутом» виде она сохраняет свое значение и сегодня.

Наступление цивилизации на культуру привело к ослаблению позиций личности. Но нельзя забывать и о трагическом опыте XX века – пережитое потрясение было столь сильным, что пересмотру подверглись едва ли не основы существования личности. Возвращение к себе – или обретение себя – не могло проходить безболезненно – эксцессы современного искусства тому подтверждение.

Порою кажется, что энергия культуры иссякает, истаивает, замирает. Наше столетие видело гибель и разобщение людей культуры, было свидетелем их тихого исхода, а нередко и драматического перерождения. Живая связь времен, которой, как воздухом, дышит культура, казалось, почти разрушена в катаклизмах XX века. Но я не верю в «конец истории». Она потому и существует, что энергия культуры не исчезает, а преобразуется – и финал этого процесса остается открытым. Не «равнодушная природа», но человек, живущий в культуре, постигая глубинные противоречия бытия, цепью непрерывных – творческих – превращений связывает хаос и космос.

Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать...


Для секуляризованной культуры всегда силен был соблазн отправиться в «открытое плаванье», оказаться в разомкнутой, ничем не ограниченной ситуации неизведанного. Индивидуализм Нового времени так ярко и впечатляюще бунтовал против норм и канонов, в пределах которых естественно и свободно творили художники Древнего мира или Средневековья... Но далеко не случайно большие мастера XX века – в различных областях творчества – тосковали по сквозной тяге единства, «собирающей» личность, понимая, что лишь она одна способна наполнить смыслом их работу, а самих художников одарить живым ощущением тайны бытия, которая открывалась искусству прошлых – религиозных – эпох. Но открывалась в обращении не к иллюзорной, мнимой, а подлинной реальности с ее метафизической глубиной.

И как бы ни сложились отношения человека с рождающимся новым миром, культуре, по-видимому, никуда не уйти от той единственной Реальности, которая дана человеку в обладание. Постижение ее противоречий, разнообразия и, наконец, ее целокупности останется – нет, не целью – «землей обетованной» культуры. Прямого пути к ней, как видим, нет. Но флейта всегда оказывается в руках того, кто готов принять вызов реальности, рисковать, не страшась последствий.

Вот почему, глядя на игры современной культуры, остро ощущаешь, как далеки мы от постижения последнего, сказанного Мандельштамом:

«И все, что будет, – только обещанье»...


Киев, июль 1999