Биографии личностей бывают разные. Энциклопедически сухие, сжатые в один абзац, с огромным количеством дат, где цифр больше, чем слов, и развернутые - подробные, в которых есть место подробным описаниям различных периодов жизни. Есть биографии строго фактические и есть художественные. Есть даже вымышленные.
Особо стоят автобиографии, там все может быть: от самоуничтожающих откровений и описаний неприглядных сторон своей жизни до неприкрытого самовосхваления, да такого, что Создатель за нимб хватается, проверяя, а он ли Бог. Последним часто грешат мемуары, но их-то как раз редко оставляют великие личности. О Льве Толстом написано много. Мы дадим не совсем обычную его биографию, а внутреннюю - биографию обреченного человека, ищущего «в жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей смертью». Основой послужит его собственная подкупающая «Исповедь» и наше сегодняшнее восприятие, когда все конкретные даты перестают иметь какое-либо значение, кроме одной: это был девятнадцатый век.

БОГА НЕТ?
Лев Николаевич Толстой родился, был крещен и воспитан в православной христианской религии. В то время так воспитывали всех, но кроме религиозного воспитания и обучения, дети получали еще и научное образование, которое так или иначе подтачивало догмат веры. О том, что «Бога нет», Лев Толстой узнал в одиннадцать лет от одного гимназиста, пришедшего к ним домой в гости. Вместе со старшими братьями он принялся живо обсуждать эту новость. Она показалась им очень любопытной и забавной, но ни у кого не вызвала серьезного несогласия или возмущения. Материалистический взгляд на мир в то время становился среди людей образованных очень популярным и даже само собой разумеющимся. Многие его ровесники, взрослея, крестились и молились все больше по инерции и привычке, чем по душевному расположению, а со временем и вовсе по много лет даже не вспоминали о Боге. К восемнадцати годам Лев Толстой перестал ходить в церковь и верить во все то, чему его учили. И если во что и верил, то только в самосовершенствование - физическое и умственное. Ему хотелось быть известнее других, талантливее, богаче, важнее. Честолюбие и любострастие в обществе приветствовалось, а душевность и нравственные искания, стремление к добру вызывали насмешки и даже презрение. О последующих десяти годах - годах молодости - с ужасом и сердечной болью Толстой написал в своей «Исповеди»: «Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяние всех родов, пьянство, насилие, убийство... Не было преступления, которого бы я не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком».

В двадцать шесть лет Лев Толстой приехал в Петербург. Он сошелся с писателями и был принят в их среду. Шесть лет богемной жизни Толстой охарактеризовал как существование в сумасшедшем доме. Все, написанное от сердца и направленное на поиск истины, принималось как бред и не получало ни поддержки, ни одобрения, а вот теории, оправдывающие распущенность жизни, вызывали похвалу и гонорары. Чтобы достичь славы и денег, требовалось скрывать все хорошее, что было в душе, и наоборот - писать о пороках считалось благом. Творческие люди сами считали себя значительно выше остальных. Люди, ничего не знающие о жизни, но умеющие писать, учили этой жизни других и при этом неплохо зарабатывали, особенно если становились известными и популярными. Вера в самосовершенствование трансформировалась в веру в «прогресс». Это слово все чаще повторялось в разговорах, но толком объяснить, почему прогресс - это хорошо, никто не мог. В Толстом постепенно и неосознанно зрел бунт против такого образа жизни и мыслей. У него нарастали сомнения и случались минуты недоумения, хотя по инерции он и продолжал еще участвовать в этой сверкающей суете. Происходили события, словно «выдергивающие» его на время из опьянения. Так, в Париже он был свидетелем смертной казни гильотиной. И хотя до этого он, участник войны, видел немало смертей, но теперь зрелище того, «как голова отделилась от тела, и то и другое врозь застучало в ящике», всерьез вывело его из душевного равновесия. Он вдруг понял - и не умом, а всем существом, - что никакие теории не могут оправдать дикости этого убийства. И даже если бы весь мир сказал, что это хорошо, это нужно, и привел бы веские доказательства необходимости, то и в этом случае, совсем по другим каким-то законам, может, по причине сжавшегося от сострадания всего только начинал задавать себе. Ответов не было, одного человеческого сердца, этой казни не должно было быть. Другим событием, снова остановившим на время карусель беспечной жизни, стала смерть брата. Его брат, родной и любимый, неожиданно заболел туберкулезом, около года промучился и умер молодым. Здесь не было казни, не было убийства или даже несчастного случая. Но сердце так же сжалось от боли и несправедливости. И еще от ощущения какой-то бессмысленности: вот пролетела жизнь еще одного человека. Зачем он жил? Зачем он умер?