Когда я думаю о тебе, на глазах слёзы. Какой же у тебя волшебный голос, Донна! Сегодня днём после разговора с тобой, проглянуло солнце. Я смотрел ему в глаза, не отворачиваясь и не мигая. Донна… Ведь уж собрался, было умирать от обиды, но нет! Буду жить встречами с тобой. Дождусь… Очень хочу снова увидеть тебя… Вас!
Лишь Вашим взором вижу сладкий свет,
Которого своим, слепым, не вижу;
Лишь Вашими стопами цель приближу,
К которой мне пути, хромому, нет.
Бескрылый сам, на Ваших крыльях, вслед
За Вашей думой ввысь себя я движу.
Послушен Вам – люблю и ненавижу,
И зябну в зной, и в холоде согрет.
Свою волей весь я в Вашей воле
И Ваше сердце мысль мою живит
И речь моя – часть Вашего дыханья…
Я – как луна, что на небесном поле
Невидима, пока не отразит
В ней солнце отблеск своего сиянья…
Донна, я не знаю покоя! Готов мчаться на край света, если он приблизит меня к тебе. У меня нет друга, с кем я могу поделиться этой тайной. Ничто и никто не знает! Бог! Да, лишь Ему ведомо, какой силы огонь во мне, что пытает меня и днём, и ночью!
Я оставил всё - дом, работу: ибо не смог снести оскорбления. Сердце угнетено. Ты всё и так понимаешь, зачем слова. Ты успокаиваешь взглядом. Понтифик одобрил мой замысел, и я отправился в горную Тоскану рубить мрамор. Семь месяцев я прожил в каменоломнях, в трудах, не покладая рук, переправляя в Рим партии великолепного мрамора. Почему, когда потребовались деньги, Его Святейшество не посчитал нужным обеспечить меня необходимой суммой? Привратник встретил меня холодно и посоветовал запастись терпением, ибо ему приказали меня не впускать. Я, как человек долга, расплатился за мрамор своими деньгами. Отчего такая папская двойственность? Новые козни завистников? Я им не соперник. Если я и буду с кем-то соперничать, то лишь с собой.
Я вернулся домой, приказал слугам распродать вещи и в два часа ночи на почтовых помчался во Флоренцию, оттуда за тобой, в Болонью. Если б не ты, я б умер от удара. Но ты рядом и смотришь на меня кроткими фиалковыми глазами, и я уж готов простить любое унижение. Привилегия прелата сообщать о своей воле, не глядя в глаза, через тех, кому всё равно. Надо признать это и успокоиться. Очередная прихоть властьимущего! Ему ли не знать, сколь глубоки раны отверженных: ведь это его долг пред Богом врачевать раны людские. Ты, Донна, видишь чужую боль и, сострадая, исцеляешь. Как дрогнула твоя рука, сжимая мои пальцы! Твоя поддержка внушает надежду. Жизнь мою не оборвать капризом понтифика! Я – творец, ваятель, художник и я люблю ...
Уступая просьбам посыльных, я извинился перед Его Святейшеством, но возвращаться к нему не намерен…
Его Святейшество появился в Болонье сам. Меня вызвали к нему. Понтифик гневался.
- Вместо того чтобы тебе к нам прийти, ты дожидаешься, когда мы придём к тебе?
Я извинился вторично, и мы примирились. Понтифик благословил меня и заказал свою бронзовую статую.
Донна, я всё же в Риме. Мой доброжелатель Браманте уж позаботился обо мне, он надоумил понтифика поручить мне роспись плафона капеллы Сикста. Не он ли поусердничал, чтоб не был оплачен заготовленный мною мрамор? Донна, мне горько: я не живописец, я - скульптор! Пусть Рафаэль занимается фресками, а мне ближе ваяние.
Мне нечем дышать. Понтифик неумолим, он настаивает! Что мне изображать? Апостолов?
Откуда этот свет? И в нём ты… Донна! Лишь в свете мы можем увидеть себя и других, познать себя и других. Там, где тьма не разглядеть ни себя, ни других. Я вижу свет, а в нём праматерь Еву с лицом златовласой Донны. Я смогу наполнить фреску хрониками Сотворения мира и уж никто из людей более не разлучит нас, Донна! О, Боже…
Подмостки устраивает друг Браманте. Он умудрился подвесить их на канатах, издырявив весь свод.
- Кто и как будет заделывать дыры, когда роспись завершится? – Поинтересовался я.
- Будет роспись, тогда и подумаем, как прикрыть дыры. – Отмахнулся Браманте.
Он лишь называет себя другом. Похоже, он в малой доле мой друг, а может и, вообще, не друг? Я вынужден обратиться к понтифику. Его Святейшество внимательно выслушал меня и позволил соорудить подмостки по-своему.
Мысль о Сотворении мира захватила меня всецело. Я решился сделать эту работу один, потому-то и заперся в капелле. Ни учеников, ни подмастерьев, никого. Работал безудержно, засыпая на лесах в полном изнеможении. В первом сюжете как виделось мне, так и стало – «Сотворение Евы». И одиночество отступило.
Потом снизошло новое видение. Всевышний коснулся моей руки Своею и прошептал:
- Где ты, там Я…
Я очнулся.
Значит, Бог… Был здесь? Нет, не то! Не был… Он - Здесь… Я испытывал робость, касаясь моей Евы. Сейчас я исполнен силы… Таким будет и мой Адам… Сильным и божественно совершенным! Нет в мире разделения на людей и Бога. Все – Бог, бесконечный, всесильный, всесовершенный. Все и всё, что есть в мире – Тело Его. И я – Бог и рука моя в Его власти… Божественное вдохновение управляет кистью, наполняя сиянием краски. Я – выражение Бога! Так пусть беспрепятственно Творит Он, проявленный во мне…
Я воплотил себя в Адаме, а рядом - Бога, дарующего первочеловеку душу, на жизнь и на вечность. Всё так, как было в видении. Творец коснулся указательного пальца моей левой руки… Почему, левой? Я, Микеланьоло - левша…
Вот почему могу бессмертье дать
Я нам обоим в краске или камне.
Запечатлев твой облик и себя;
Спустя столетья люди будут знать,
Как ты прекрасна, и как тяжка жизнь мне,
И как я мудр, что полюбил тебя.
Донна моя, отныне, ты – Ева! Под сводом капеллы я признал очевидное - все люди - Боги. Точнее, Боги и Богини! Одни проносят по жизни мужской лик Бога, другие – женский. Только вот несём мы этот лик по-разному. Каждый сможет без труда домыслить, как несём... Не всегда на высоте... Но мы - на высоте, Донна! Там мы переживём себя и тлен, ибо любовь и Бог нетленны. Под сводом храма, мы неразлучны как Бог и любовь. Сам Бог указует на священность нашей любви…
В Сикстинской капелле я явил миру совершенство и могущество Бога, изобразив, как Он разделяет свет и тьму. Я показал, как Творец созидает солнце и луну. Я выразил Бога, благословляющего землю.
Наделённый силой творить, я уже не мог прервать работу до тех пор, пока не заполнил фресками всё обозначенное пространство. Просветлённый ликом, я писал просветлёнными красками. Шестьсот квадратных метров живописи – невероятно! Я сделал это!
Краски так ярки, так радостны! Это обычные краски, но они подобны взгляду человека. Замечала ли ты, Донна, что у одних людей взгляд отсутствующий, тусклый, у других – проникновенный, светящийся. Как взгляд передаёт внутреннее состояние человека, так и краски зависят, очень даже зависят от внутреннего состояния художника. Если тот творит одухотворённо, краски могут прожить вечность. Одухотворённая живопись пребывает вне времени, потому-то она и не увядает с годами.
Четыре года я не замечал усталости и не заботился об удобствах. Божественный труд по библейским сюжетам мир увидел в день Всех Святых. Я намеревался пройтись по фрескам посуху, так как это делали старые мастера, не вышло: леса уж разобрали и мне не позволили их восстановить.
- Не сделать ли капеллу красками и золотом побогаче? Бедноват, бедновато! – Размышлял понтифик.
- В те времена люди золота на себе не носили! – Я был непреклонен. – А те, кто там изображены и богатыми-то никогда не были!
Так всё осталось, как есть. Эта работа прославила меня как в Италии, так и в Европе.
Лишь вернувшись к обычной жизни, я заметил, что четыре года с закинутой вверх головой не прошли для меня даром: я так испортил зрение, что несколько месяцев потом не мог читать и рассматривал рисунки не иначе как снизу вверх.
Я – мастер, зачарованный своим творением: каждый мазок в нём пронизан величием и силой абсолютной любви. Всякий раз, вглядываясь в купольную роспись капеллы, я смотрю, Донна, в глаза Самому Богу.
Удел искусства более велик,
Чем естества! В ваяньи мир постиг,
Что смерть и время здесь не побеждают.
Натруженные титаническим трудом руки ноют несносно: они не знали пощады ни дня. Мои руки творят, как руки Бога! «Некрепко любим то, что плохо зримо. - Я улыбнулся ночи. - Донна зрима ясно и Бог отчётливо зрим… К утру рукам будет полегче». Благословенный сон снизошёл на моё скромное лежбище…
Двадцать лет спустя провидение снова призовёт меня в Сикстинскую капеллу. Мне предстоит сотворить для неё колоссальную по размеру и размаху фреску «Страшный суд». Я опять обойду пути иконографии традиционной. Пять лет жизни станут годами вдохновенной работы. Людское скопление, где праведников едва ли можно отличить от грешников. Людская нагота, как телесная, так и духовная… Когда человек более всего уязвим? Когда он наг. И всё это племя людское – оно от Бога и пред Богом… И каждому человечищу здесь уготовано держать ответ за свои деяния, за чистоту дарованного ему лика.
Я стану воплощать замысел под шепот стихов Данте. У меня превосходная память и я, читая «Чистилище» не единожды, смогу запомнить его текст без изъянов. На фреске появится сам Данте Алигьери – человек большой и гордой души, отмеченный суровой судьбой, изгнанник сострадающий, мятежный, скорбящий и радостный. Я буду восхищаться им, я увижу его в полный рост. Живое сердце может накрепко соединять людей, разделённых временем. Моё сердце найдёт среди прошлого великого флорентийского поэта.
Я говорю о Данте: не нужны
Озлобленной толпе его созданья, -
Ведь для неё и Высший Гений мал.
Будь я, как он! О, будь мне суждены
Его дела и скорбь его изгнанья, -
Я б лучшей доли в мире не желал!
В 55 меня объявят мятежником, и я укроюсь в горах Сполето среди отшельников. Именно там, среди гор и лесов, я обрету устойчивый мир внутри себя. Вскоре меня помилуют, и я вновь вернусь в Рим…
Я родился в горах Тосканы, в небольшом городке Капрезе. Провидение подарило мне особое детство в местечке Сетеньяно. Я подрастал в чужой семье, моей кормилицей стала жена камнетёса. Первая музыка, что я запомнил и полюбил – звуки распила и рубки камня. Их я впитывал с грудным молоком, ими я пропитался насквозь. Первыми моими игрушками были осколки мрамора и резцы.
Жизнь дала мне всё необходимое – вначале три года ученичества в мастерской Гирландайо, потом я был замечен Лоренцо Великолепным. Попав в его школу, я учился скульптуре и ваянию у Джованни, ученика самого Донателло. После кончины благодетеля я вернулся в отчий дом и вскоре получил заказ на статую Геркулеса. Я исполнил его и принёс отцу первые трудовые деньги.
Всю дальнейшую жизнь я смогу поддерживать деньгами отца и братьев. Меня сочтут нелюдимым. Не это главное. Важно лишь то, что всю долгую жизнь я буду заниматься делом, без которого себя не мыслю. Бог станет мне опорой, и потому меня не сломят ни происки недоброжелателей, ни завистники, ни откровенная клевета, ни непонимание, ни поругание моих творений.
А мрамор я буду обрабатывать не так, как принято. Вытачивать скульптуру со всех сторон? Нет, не моё это! Я чувствовал с детства, где лицо камня, и то, что скрыто за ним. Потому, ещё в юности, мне пришло в голову ваять, извлекая фигуру из каменной толщи. Вот так, с лица, углубляясь в мраморную твердь, можно без искажений высвободить из камня изначально скрытый в нём образ.
И высочайший гений не прибавит
Единой мысли к тем, что мрамор сам
Таит в избытке…
Я буду вкладывать в работу всю свою страсть, полёт воображения, терзающую меня боль и величайшую силу земной любви. Усердно работая, я достигну совершенства настолько, что смогу изображать невозможное - свет человеческой души.
Рим дал мне всё! Мне было двадцать три года, когда, благодаря поручителю банкиру Якобу Гало, я получил потрясающий заказ на «Скорбящую Мадонну». Это он написал обо мне: «Я ручаюсь, что названный Микеланджело закончит названную вещь «Скорбящая Мадонна» в течение года. И это будет лучшим мраморным изваянием, которое Рим сможет показать в настоящее время. И ни один художник в наши дни не сможет сделать что-то более совершенное». Мог ли я подвести его, мог ли не оправдать столь огромное доверие? И появилась Пьета в человеческий рост – Дева Мария с мёртвым Христом на руках. Лишь на этой скульптуре я, вдоль пояса, стягивающего грудь Богоматери, написал своё имя.
В двадцать шесть поступило предложение из родной Флоренции. Так я взялся ваять Давида. За огромную мраморную глыбу брались многие, но она никому из них не далась. Камень ведь тоже может сопротивляться. Даже гениальный да Винчи, владеющий языком камня, отказался от неё. Некий Симоне изуродовал мрамор настолько, что на него просто махнули рукой.
Я высекал юного Давида с пращой в руке два года. Два года я выводил Давида на свет, превращая камень в человеческое тело. Я сумел показать не только Флоренции, но и всей Италии как выглядит Человек, готовый отдать Жизнь за свободу. Мой свободолюбивый Давид стоит у дворца Республики и о нём знает Италия.
Горько принимать как факт, что в девятнадцатом веке, когда копию Давида привезут в Лондон, королева Виктория сочтёт её неприличной настолько, что пожелает прикрыть естественную красоту Давидова тела фиговым листком. Картину «Леда и лебедь» сожгут по приказу жены французского короля Людовика XIII, за неприличность содержания. Бронзовой четырёхметровой фигуре Юлия Второго, дано прожить лишь четыре года, с фасада главного собора Болоньи её скинут мятежники. Фреску «Страшный суд» прикроют штанами и драпировками. Видите ли, Его Святейшество углядит в ней слишком много оголённых срамных частей. Почему мораль требует стыдиться естества? Бог породил людей совершенными, но за века люди научили себя стыдиться божественной красоты. Я не стану уродовать фреску, но один из моих учеников решится на это и тем увековечит себя: народ за это прозовёт его оштаниванщиком.
Мне доведётся быть главным архитектором собора святого Петра, ваять мраморных День и Ночь, Утро и Вечер. Я извлеку из камня Моисея и Рабов, а также сильных мира сего - герцогов Лоренцо и Джулиано Медичи.
Всякий день кормит меня небольшим количеством хлеба и вина. Я так привык. Я приучил себя мало спать. Я не трачу много времени на то, чтобы одеваться и раздеваться и часто, измученный работой, засыпаю одетым. Сон всегда недолог. Я поднимаюсь среди ночи и берусь за резец. Из картона я смастерил себе шлем, прежде чем приступить к работе, я поджигаю свечу из козьего сала и устанавливаю её на макушку шлема. Свечного огня мне хватает, чтобы не дожидаться в праздности рассвета.
Я проживу жизнь человека, умеющего сопротивляться неподвижной силе материала — камня иль обстоятельств, житейских трудностей, человеческих слабостей и недугов. В глубокой старости, с трудом удерживаясь на ногах, я всё ещё буду работать, преодолевая боль, слепоту, слабость сердца и тоску.
Меня не станет в 89 лет, я не доживу лишь двух недель до своего девяностолетия. Меня погребут в усыпальнице Санто Апостоло перед лицом всего Рима. Вскоре моё тело тайно вывезут на родину. Там в усыпальнице знаменитых флорентийцев – церкви Санта-Кроче я обрету последний приют. С того дня у меня более не будет ни прошлого, ни будущего, мой удел - лишь настоящее. Я вижу судьбы своих творений, но влиять на них, я не властен.
Что я могу ещё сказать? Пожалуй, я очень жалею, что не сумел закончить последнюю Пьету… Но мне не в чём упрекнуть себя, я, буду трудиться над ней до последнего вдоха…
Я встретил за жизнь много неблагодарности и подлости. Я сердился на тех, кто чинил мне обиды, но никому из них не мстил.
Я видел в себе Бога. Я пронёс через жизнь Его Лик, на большой высоте ни разу не уронив. Может потому, ещё при жизни люди назовут меня Божественным. Уцелевшие творения мои не стареют. Они приобщают людей к тайне божественной гармонии. Случайна ли титаническая моя одарённость? Случайность ли – жизнь, исполненная служения?
Ужель и впрямь, что я – Не я? А кто же?
О, Боже…
Роды затягивались. Донна Франческа то приходила в себя, то вновь впадала в забытье. Она видела, что рядом столпились люди в белом, среди них был Верховный ангел Михаил. Он обратился к ней как умудрённый жизнью отец:
- Мы посылаем в мир большого мальчика и лишь от тебя зависит сейчас, будет ли он жить. Он может родиться мёртвым, но может появиться на свет живым. Ты и он – сообщающиеся сосуды. Если у тебя силы иссякают, тают силы и у него. Он сей час посвятил тебя в свою непростую судьбу. Решай, поддержишь ли ты его жизнь? В эти мгновения ты властна не только над собой, но и над ним. Помни, Франческа, на что бы ты ни решилась, он не перестанет тебя любить.
И снова сгустился мрак. Роженица очнулась. Намокшая в холодном поту рубашка сжимала тело тисками. Лихорадило. Вновь подкатила несусветная боль. Страдалица, выдохнула из себя всё, что оставалось в ней из оскудевших сил, и нечеловечески закричала. Её вопль мог сотрясти даже вечность. Теряя сознание, проваливаясь в окровавленные пелены, она расслышала таки плач новой жизни, зачатой в зное любви и рождённой в холоде мук. Так в шестой день марта, в воскресенье, в восьмом часу ночи в 1475 году появился на свет мальчик. Его нарекли в честь небесного предвестника - Михаила Архангела, именем, означающим Тот Кто, как Бог. Полное имя будущего Титана Возрождения звучало так - Микеланджело ди Лодовико Буонарроти Симони. Он же сам будет называть себя только Микеланьоло…
Живое сердце может накрепко соединять людей, разделённых несколькими веками. Если такое случается, время не властно и события уже не прикрыты покровом давности.
PS.: Фрагменты поэзии Микеланджело подобраны мной в трактовке А.М.Эфроса.
© Copyright: Леония Берег, 2008
Свидетельство о публикации №2802010511
|
